Русское небо Аргентины

Беседа со Светланой и Владимиром Беликовыми

«ЗАБЫТЬ РОССИЮ…»

Беликовы и автор статьи у Храма Христа Спасителя. 18 июля 2005

 — Мои предки — из крестьян-старообрядцев, как и Морозовы, Рябушинские, Мамонтовы. Пришли из-под Твери в Москву, поставили малюсенькую фабричку, потом она разрослась. Она и сейчас продолжает существовать, называется «свердловкой», а когда-то называлась «Тимофеевкой», «Городищем». «Тимофеевка» принадлежала деду. Все крестьяне той округи были одновременно и рабочими фабрики. Расположена фабрика за современным метро «Щёлковское», за Звёздным городком, в районе пансионата «Юность».

В 1992 году, когда мы искали это место, нам на улице дяденька, который пас четырёх коров, сказал: «О! Так вы — Четвериковы? У меня есть фотография!» Побежал домой и принёс фотографию, где был снят и мой отец, и мой сводный брат, и мой дед — вся семья, в которой было восемь детей. Этот человек одарил нас той фотографией. А фабрика эта до сих пор работает. И есть музей, в котором нам рассказывали, что в 1913 году фабрика выпускала 250 сортов тканей!.. Частично эти ткани экспортировались в Англию. Англичане их гладили, вытягивали, штемпелевали, и продавали как «английское» сукно! А в 1991 году фабрика выпускала 13 образцов в год…

Роман Гуль написал книгу «Я унёс Россию». Все мы уносили в эмиграцию в те времена Россию в сердце, а российскую землю — в мешочках-ладанках на груди. У меня и сейчас хранится русская земля из харьковского городского парка, где я выросла. И по щепоткам я её жертвую на могилы близких — в Аргентине или в иных местах изгнания. Хотя мы говорим: мы не в изгнании, мы — в послании. Мы живём в Аргентине уже 58 лет, а всего в эмиграции — 63 года.

— Как вы туда попали?

 — Меня из Харькова, а мужа из Курска вывезли немцы во время войны. Нашей семье дали пятнадцать минут на сборы, и увезли для работы на химическом заводе. Муж и вся его семья попала на работу к немецкому крестьянину, бауэру, на хозяйственные работы, так как отец его был агроном. Естественно, на земле сытнее: то морковку какую-то можно достать, то курица яйцо не там снесла… Было не так голодно, как в лагерях, куда я попала двенадцатилетним подростком. В лагерях был изнурительный, голодный режим. Я потеряла там зрение.

А потом отцу удалось выбраться из лагеря. Когда-то, ещё в царские времена, мой отец учился в Дрездене. Родители отправили его учиться на химический факультет Высшей Технической Школы, чтобы он стал химиком — организатором процесса окраски сукон для фабрики. У семьи до октябрьского переворота под Москвой была известная текстильная фабрика «Четвериковы-Алексеевы». Из Германии он вернулся за несколько недель до начала первой мировой войны.

…Мы попали в лагерь Биттерфельд, по субботам нас выводили под конвоем на прогулку. У меня «случайно» под почтовым ящиком развязался башмак. Конвоир один был, несчастный дохленький немчура, но с примкнутым штыком, всё как полагается. Он не обратил внимание, что девчонка задержалась. А я опустила письма профессорам этого дрезденского института от имени моего отца. Они его помнили, времени прошло не так уж много. И довольно быстро, через месяц, отреагировали. Выписали моего отца, якобы необходимого в работе университета. Через некоторое время у меня, у девчонки, были большие осложнения с лагерным начальством. Меня снарядили бежать из лагеря (настолько всё было неприятно и серьёзно). Мама помогла перебраться через колючую проволоку. Я приехала в Дрезден, прожила почти год без документов. Позднее удалось получить продуктовую карточку, это давало какую-то снедь.

13 марта 1945 года Дрезден разбомбили американцы. Мы выбрались из-под обломков, добрались пешечком до Австрии. Там была выдача таких, как мы, советским представителям. Сначала предложили добровольно возвращаться: «Родина ждёт, Родина вам всё простила…» Что могла прощать Родина мне — девочке двенадцати лет, которую вывезли немцы?!

У нас уже были сведения, что из тех, кто вернулся добровольно, далеко не все добрались до своих родных мест, большинство было завезено дальше. Родители решили не возвращаться. Началась довольно жестокая насильственная выдача. Нас предупредили французы, выдали любопытный документ, о том, что некий «124-й стрелковый полк не имеет ничего против того, чтобы семья Четвериковых пересекла швейцарскую границу в точке Маргарэт». Я с таким же успехом могу вам выдать документ о том, что я не против, чтобы вы… полетели на Луну! Но мы с этим документом переехали в Швейцарию. В Швейцарии жила семья двоюродной сестры моего отца. И мы причалили к ним. К сожалению, из-за длительного пребывания вне России, психология меняется. Сестра оказалась с другой психологией, уже «швейцарской». Родня на шее была ей ни к чему. Моя мама и я быстренько определились прислугой в разные места, и при первой возможности уехали в Аргентину. В то время Аргентина была одной из немногих стран, которая принимала беженцев. Мы с мужем и познакомились в Аргентине, когда организовывали летние лагеря для детей из неполных семей.

— Сейчас, в связи с увеличением интереса к зарубежной части Русской Православной Церкви, возникает вопрос: чувствуете ли вы себя реальными эмигрантами? Вы же не выбирали тогда, когда жили в России. Сейчас вы — эмигранты или просто русские?

 — Просто русские. Но скинуть с чаши весов шестьдесят три года жизни в эмиграции не приходится. У нас есть какой-то опыт, и положительный, и отрицательный. Почему мы каждый год в шестнадцатый раз приезжаем в Россию? Нам хочется тот опыт, который мы набрали за границей, вернуть домой. Умереть, не поделившись им с Родиной, было бы очень обидно. Мы не забываем о психологических потерях, последовавших из-за нашего отсутствия в России в течение стольких лет, но мы всё-таки — Русь! Была ж Тмутараканская Русь, Сибирская Русь… Мы — Аргентинская Русь.

— Такой необычный вопрос: что дала вам… разлука с Родиной? И что она реально отняла?

 — Сейчас очень многие приехали в Аргентину из мест, где русским приходится туго. Приехали, спасая жизнь от Чернобыля, от казахов, от латышей и эстонцев, от всяких политических проблем, разноцветных революций и скверного отношения к русским, которое вновь появилось в отдалённых районах великой России. Многие из них рассказывают о том, как им хорошо жилось в этих искусственно созданных Лениным республиках. Но управленцы, не очень культурные, не очень добронамеренные, а скорее наглые и шустрые люди оставили там скверный след. К врачам же, преподавателям, музейным работникам, учёным, местные жители в бывших республиках СССР относились замечательно. Но и эти люди, когда им стало очень туго, порой бросая свои жилища (не имея возможности их продать), приехали в Аргентину.

Выжить в Аргентине совсем не просто. Страна в кризисе. Двадцать два процента местного населения не имеют работы. Эмигранту без знания местных условий, при языковом барьере приходится ещё труднее. Как только эти проблемы чуть-чуть утрясаются, человек начинает сознавать, как (по словам одного поэта) «станет горек хлеб чужбины, когда прижился и окреп». И в этот момент они появляются у нас в доме.

Мы имеем довольно большую библиотеку, дискотеку, видеотеку. Наша библиотека — самая большая в Аргентине, новоприезжие берут у нас книги… и вдруг для этих вновь прибывших людей «оказывается», что они — русские! Вот тут просыпается стремление вернуться домой, тяга к своей культуре. Появилось даже такое выражение: чтобы стать русским, надо пожить за границей! Когда проблемы выживания отпадают, то просыпается основное: «Господи! а ведь мы — русские!» Оказывается, что русская психология очень отличается от местной. Это не значит, что мы лучше или хуже. Это значит, что мы — другие.

— Приходится ли ставить перед собой задачу изменить русскую психологию?

 — Многим — да. Часто люди, приехав в Аргентину со знанием трёх с половиной испанских слов, запрещают детям дома говорить по-русски, надеясь как можно скорее «включиться в аргентинскую жизнь». Ставится задача: забыть Россию. Это не эмигранты. Это — переселенцы, которые едут «за дешёвой колбасой». Очень часто они тоже начинают осознавать разницу. Но есть и такие, кто, приехав три года назад, сегодня по-русски уже совсем не говорят.

«ЕСЛИ ВОРОБЕЙ РОДИЛСЯ ПОД СТРЕХОЙ, ОН — ЛОШАДЬ?»

 — Наши дети родились и выросли в Аргентине. В Америке, например, национальность определяется местом рождения. Но когда нашим детям говорят, что они — аргентинцы, они отвечают: «А если воробей родился под стрёхой, он — лошадь?»

Как только русский человек на чужбине отходит от Церкви, то через три-четыре, максимум пять лет, он перестаёт быть русским. Православие и русскость не существуют друг без друга. Это наш опыт.

В Америке опыт другой. Там в Православной Церкви больше миссионерства. И очень многие американцы принимают Православие. Просто удивительно, сейчас в Америке больше половины прихожан и священников в Русской Зарубежной Церкви — американцы неславянского происхождения.

— Вы сказали, что русские без Православия — это неполнота. Вы начали регулярно приезжать в Россию. По логике, из-за ущемления Православия в России, вы должны были встретиться с другим народом. С чем вы встретились в России?

 — Православие не уходило, потому что вся русская культура образована Православием. Даже в уличном хаме и матерщиннике, если его чуть «поскрести», появится обыкновенный хороший добрый русский человек.

«МЫ ЖИЛИ В ОЖИДАНИИ…»

— Когда вы стали жить, а не выживать? Был такой момент?

 — С самого начала, в Германии, когда встал вопрос: возвращаемся или не возвращаемся, я хотела вернуться. Мы жили в ожидании возможности вернуться. Как старая эмиграция жила «на чемоданах» всю свою жизнь, так и многие из нас не стремились, в отличие от нынешних, влиться в аргентинский быт. Появившись в Буэнос-Айросе, за четыре года наша эмигрантская волна построила четырнадцать (!) церквей одной только юрисдикции Зарубежной Церкви в городе и окрестностях. Есть ещё Американская митрополия, в ней собрана та американская эмиграция, которая решила, что она не вернётся в Россию, но сохранит Русское Православие. Они получили автономию. Есть и баптисты. Секты эмигрантам предоставляют поначалу немалые материальные блага. И те, кто сознательно не исповедуют Православие и сектам не противятся, очень часто на эту наживку попадаются. Но среди сектантов есть немало людей, которые помогают искренне, какие-то квартиры находят, на какую-то работу устраивают. Обычно это кончается тем, что новые адепты становятся «налогоплательщиками» секты.

— Светлана Ивановна, задумывались ли русские общественные деятели в Аргентине о сохранении сословного сознания?

 — Безусловно. У нас очень уважают, если скажешь: «Я потомственный крестьянин». Но эмиграция очень стирает сословные границы в общении.

— А хорошо ли это?

 — Нам это было очень интересно и очень хорошо. Скажем, у нас на кладбище можно изучать русскую историю. Это Британское кладбище, на котором не хоронят католиков, но зато представлены другие конфессии. На этом британском кладбище вы можете встретить Голицыных, Буниных, Кочубея, Горчаковых, Оболенских, Уваровых, Раевских…

— Как проявляется сословное сознание русских в Аргентине? Неужели это лишь историческая память?

 — Это, скорее, историческая память, которую подкрепляет круг общения. Правда, он не исключительный. Наша аристократия вполне демократична, лучшие её представители стараются вас поднять до своего уровня, а не опускаются до вашего. Очень приятно с ними общаться.

Например, у нас жила Великая Княгиня Мария Павловна младшая. Она очень охотно принимала молодёжь, рассказывала о жизни в Царском Селе и в Петербурге.

— Пытались ли русские, оказавшись в Аргентине, продолжить свою деловую деятельность непосредственно там — открыть своё дело, научить ему своих детей?

 — У нас говорят так: первая эмиграция — бросишь палку, попадёшь в генерала; вторая эмиграция — бросишь палку, попадёшь в инженера. Они нашли себе применение. Дороги, мосты Аргентины, в том числе, железнодорожные, высотные здания, электростанции проектировались русскими инженерами. И русские врачи оставили о себе благодарную память.

— Можно назвать имена?

 — Заболотный, Герингер, старший и младший Борели (внук генерала Алексеева, кстати сказать, наш кум), Бауманы, Баскевичи, Флорин-Стоянов, потомственные в третьем поколении врачи Трегубы… Список русских скаутов — Ауэ, Бауман, Борель, Баумгартен, Эйсмонт, Келлер, Майер, Эйсмонд, Экерсдорф… и т. д. Правда, забавно?.. Но это люди, которые были на государственной службе до революции, и сохранили русское сознание. Наш кум — Шмитов. Шмит обрёл окончание -ов, значит он русифицировался. И это тоже одна из наших идей. Если Рихтер называет сына Святославом, то интеграция очевидна, правда?

— Когда люди с нерусскими фамилиями, служившие Российской империи, попадают в Аргентину, они предпочитают идентифицировать себя c русским народом или держатся своих этнических традиций?

 — Большинство выбирает русскость. Но есть и ищущие средний путь. Например, Бауманы обучали своих детей в немецкой школе. Но лишь потому, что не было русской школы, да и выбор был небольшой. Все три поколения за рубежом сохранили Православие.

Интересное наблюдение. В начале 1990-х годов губернатор Сан-Франциско (штат Калифорния) вызвал архиепископа Антония, недавно скончавшегося, и задал ему вопрос: «До сих пор русские в штате Калифорния были на первом месте по высшему образованию, по заработкам, по участию в искусстве и культуре, а на последнем месте — по преступности. Но почему так резко изменилось положение? Почему сейчас так много русских в американских тюрьмах?» Архиепископ Антоний попросил список тех, кто находился на тот период в тюрьмах. Список был предоставлен. Владыка почти не нашёл русских среди перечисленных людей. Были Газмановы, Фельдманы… самые разные фамилии, чьи имена доказывали, что это не были этнически русские люди. Хотя, по американским законам, они считаются русскими т.к. родились в России (СССР), когда ещё не было СНГ.

— Вернёмся к принципу сословности. Чем характерно сословное сознание русских в Аргентине?

 — Общаются больше со своим сословием, но не только. Люди группируются по интересам в культуре.

Аргентина — страна эмигрантов. Местное население — сегодня это всего лишь два (!) процента — было жестоко уничтожено испанскими, а потом английскими завоевателями. Из Европы пришёл так называемый «третий сын», который не наследовал ничего в семье, и был в своём отечестве кандидатом в разбойники. (По закону майората первый сын наследовал недвижимость, чтобы не дробить поместья, второй получал духовное образование). У Аргентины в прошлом была своя аристократия, но, как известно, больше ценят аристократию и титулы в республике…

«ЙОСЬКИНЫ ДЕТИ»

— Существует русская деловая традиция, еврейская, немецкая, французская, мы ощущаем их здесь, в России, помним по историческим данным. Можно ли этот фактор почувствовать в странах, где вы жили?

 — Да. И очень сильно. Наблюдается чёткое разграничение по национальностям и бытовым интересам. Если в Аргентину приезжает китаец, это будет или врач, или он откроет лавочку, ресторанчик, будет торговать цветами. Японец обязательно занимается акупунктурой, либо открывает химчистку и разводит цветы. Если это испанец, обязательно будет открыт ресторан или кабачок. Немцы замечательны спортивными клубами и мелкой техникой от скобяных лавочек до электрики, механики, автомобилей. Приезжая в любую страну, немцы устраивают спортивные клубы, в которых они проводят свои немецкие праздники. От них же — пивные и сосисочные. Французы в Аргентине хороши в высокой технологии. Англичане в порту занимаются экспортом-импортом, верфями.

А русские в первую очередь строят церкви! Не имея жилья! Когда мы приехали, типична была такая ситуация: старые эмигранты снимали старинный дом в городе и сдавали своим соотечественникам по комнате. Мама убирала, папа выметал, готовили общий завтрак. Так жили князья Голицыны, так жили Уваровы. Представители новой эмиграции обычно снимали домишко на немощёной улице в пригороде. Казакам из России аргентинское государство выделяло земли на бывшем мусорнике, присыпанном землёй. По улице пролегала сточная канава, воду давала колонка на углу. И при этом мы строили церкви.

— Это — главное, что привнесли русские?

 — Да. Русская эмиграция принесла на Запад Православие. Несмотря на то, что наша эмиграция, в общем-то, советская. Нас, вторую эмиграцию, зовут «йоськины дети».

— Светлана Ивановна, после того, как эмигранты переставали выживать, находилось дело… Начинали ли русские воспринимать Аргентину страной, в которой можно творить русскую идею?

 — Конечно! Так, вторая эмиграция в своё первое десятилетие после Второй мировой войны создала в Аргентине, помимо церквей, четыре театральных труппы (не было определённого места, но ежегодно устраивались спектакли), два спортивных клуба, два хора, один из которых достиг международного уровня; издавались два толстых журнала, пять газет, и было полдюжины приходских школ. В этих школах преподавались Закон Божий, русский язык, литература, родиноведение, песни и пляски — то, что больше сохраняет русский язык, чем изучение грамматики, как ни странно.

— Но мы же понимаем: нельзя отвергать традицию страны, которая приютила.

 — Ни в коем случае.

— Была ли в этом насущная потребность?

 — Конечно, Аргентина не была нам мачехой. Она была второй матерью.

— Что принесли потоки русской эмиграции всех волн?

 — Первой эмиграции в конце XIX века в Аргентине было очень немного. Это была волна православных крестьян из австрийских, польских, чешских земель, которые бежали от католического гнёта, от физического уничтожения.

— Это были и православные русские, живущие на территории Российской империи? Почему же они не обратились к русскому Государю?

 — Обращались. К сожалению, помощь России не пришла. Поэтому и уходили на страну далече… Может быть, здесь, в России, вы не достаточно осведомлены об этих страницах жизни на окраинах Российской империи.

Было и такое явление, как приехавшие из России после революции 1905 года социалисты-эсеры, они же авторы профсоюзного и социалистического движения в Аргентине. Впоследствии их деятельность скверно аукнулась для страны. Профсоюзы пытались, и довольно успешно, разделить Аргентину на классы, то есть противопоставить одних аргентинцев другим. Они делили, рассекали единый народ страны. Классы — это уже не сословия!

Видную роль в профсоюзах играл Борис Владимирович Герман, первый муж Надежды Крупской. Он скончался в 1926 году, но до этого принёс достаточно неприятностей аргентинском рабочим. (И первые газеты на эту тему выходили под «русским» началом, насколько это были этнически русские — уже другой вопрос.) Ведь если в больнице профсоюз объявляет забастовку, не обслуживаются больные, даже дети, и отмечается смертный случай — это, по-моему, преступление. Мы знаем о такой же проблеме в Колумбии, в Соединённых Штатах.

…Возвращаясь к теме нашего семейного дела, должна сказать, что оно менялось. Муж окончил техническое авиационное училище и работал на военном предприятии. С некоторого времени он стал получать настойчивые предложения вступить в «перонистскую» партию. Его реакция была такова: не для того я оказался за границей, ушёл из страны, где существует единственная партия, чтобы вступить… в президентскую партию в Аргентине! Протянув со всякими отговорками: «не знаю языка, не знаю аргентинской истории», муж через полгода ушёл с аэродрома после некоторых неприятностей с профсоюзами.

— И всё-таки, что принесла, чем ещё обогатила русская эмиграция национальную жизнь Аргентины?

 — Есть провинция Мисьонёс, где преподаватели школ практически все славяне. Это могут быть русские, украинцы, чехи, поляки, карпаторосcы — те же крестьяне, которые приехали из оккупированных земель Австро-Венгрии и Польши, откуда православные славяне бежали от серьёзных неприятностей по религиозному признаку. Именно они принесли начальную грамоту в аргентинские провинции.

До сих пор раскрываешь газету и читаешь фамилии: Бондарчук, Остапенков… Они и сейчас там живут, но большинство утратило русский язык. Хотя этнические базары, как славянские вкрапления в местную жизнь, пользуются очень большим успехом.

— Вы сказали, что православные славяне стали ощутимым звеном национального образования. Это повлияло на аргентинский менталитет?

 — Наверное, но это не играет большой роли. Вся Аргентина — котёл, в котором смешаны очень многие национальности. У любого аргентинца среди предков во втором, третьем, четвёртом поколении можно насчитать пять-шесть национальностей.

Мы в этом году ездили в городишко Пигуэ, где наблюдаются сословные и национальные различия. Но испанцы, итальянцы, французы друг к другу относятся с уважением. Французы — скотоводы. Один из французов выпустил книгу: свою родословную он ведёт от 1237 года! Мы ахнули. Эти скотоводы до сих пор скотоводы. И большинство из них имеет высшее образование. Немцы — аптекари, врачи, механики. Пигуэ необыкновенно чистый город, люди доброжелательны друг к другу, и никакого криминала.

— Что можно назвать непосредственно русским бизнесом в современной Аргентине?

 — Да в принципе русский человек не бизнесмен.

— Он потерялся?

 — Нет, он не потерялся, у него другая миссия. Это инженеры, строители, это профессура — творцы.

Мои предки происходят из купцов, дворянство получили уже в ХIХ веке. Они наследовали сильную купеческо-предпринимательскую традицию. Это не было — «купля-продажа». Это было всегда производство и продажа произведённого продукта здесь, в России. В Аргентине, пожалуй, этого не прослеживается. Там, скорее, у нас иная созидательная работа, в любой области.

— Светлана Ивановна, сейчас очень многие люди ищут мотивы, укрепляющие прежде всего самосознание человека, потому что видят необходимость возрождения в России сословий, сословного сознания.

 — Сословное сознание, с нашей точки зрения, не горизонтально, а вертикально. Это очень хорошо прослеживается в Швейцарии. Я с родителями жила там три года, когда мы бежали от выдачи Советам. Там человек, чьи предки работали в часовой промышленности, имеет все шансы на получение работы именно в швейцарской часовой промышленности. Потому что профессия и принадлежность к делу проникает в сознание…

— Навыки?

 — Нет, мышление. При поиске работы вы заполняете анкеты наподобие советских на тему: кто из родни и когда в какой должности работал в этой индустрии. Если кто-то работал в гостинице или его предки работали в гостинице, человек имеет все шансы туда же и попасть. В этом швейцарцы необыкновенно прагматичны. Сословный принцип складывается по вертикали, «антипрофсоюзно».

— В чём разница между «вертикальным» и «горизонтальным» отношением к сословию?

 — Интересы человека в текстильной промышленности, независимо от того, будет ли он на тележке возить рулоны, красить или быть директором фабрики, эти интересы фокусируются и концентрируются.

— Но сегодня это называется корпоративным принципом.

 — Наверное.

— Корпоративное и сословное мышление — это одно и то же?

 — Думаю, что это — разные понятия.

— В России возникает нечто новое — «православное корпоративное мышление», о нём говорят.

 — Я думаю, что это неплохое явление. Но все ситуации, когда человек собирается с себе подобными для того, чтобы противостоять другим, — это всегда вредно, это партийность. А parte — это часть (лат.)

— Вернёмся в вашу вотчину под Москвой. Вы посмотрели, как хозяйствуют на бывшей фабрике Четвериковых… У вас не было желания, пользуясь законом о реституции, сказать им: «Ребята!..»

 — Нас не интересовала ни фабрика, ни земли. Мы нашли школу, которая за два года перед нашим приездом ещё работала. Местные власти построили здание побольше, и детей перевели. За неделю прежнее здание разнесли вдребезги: сняли мраморные наличники, мраморные ступени (школа была построена в греческом стиле, с колоннадой), все окна, все двери вынесли, остался костяк. Не разобрали на кирпичи («производство кирпича по системе Ильича»), потому что они скреплены яичным раствором, кирпич от кирпича невозможно отделить.

Последние три года мы не были в этих местах. Церковь, которую построили мои предки, взрывали в 1920-х годах, но уничтожить до конца не смогли. К 1980 году, когда по этой дороге надо было возить туристов на Олимпиаду, эти белые руины решили довзрывать, но опять не получилось. Тогда их выкрасили тёмно-зелёной краской, чтобы не просвечивали через деревья. В 1992 году мы ещё увидели посереди церкви яму, внизу воду, покосившуюся колокольню, но церковь стоит! Не сокрушишь. В 1989 году была распилена наша семейная могильная плита. Все люди, которые пилили, померли в тот же год! Сейчас плита восстановлена моей двоюродной сестрой.

Когда мы приехали в Россию, то мечтали, чтобы нам отдали эту школу, дабы в этой школе передать тот опыт, который мы получили за границей. Образование у нас — семь и пять классов всего-то, но, несмотря на это, нам кажется, что наш опыт стоит того, чтобы его передать просто для того, чтобы люди здесь не наступали на грабли, на которые уже наступили в других странах. Мы были тогда на пятнадцать лет моложе…

Когда мы нашли эту самую школу, и сельсовет, и местный священник очень нам помогали, бегали с нами повсюду. Мы заполняли какие-то анкеты, и просили выделить нам, ну, соток шесть… Мы бы обосновались, и кончали бы свои дни на Родине. Два года мы метались, пока не встретился нам один «добрый» человек, который сказал: «Если вы не готовы давать взятку на каждом пункте продвижения к участочку, и не мечтайте!» Сказать честно, было противно. Мы взяток в Аргентине не давали, из-за этого имели достаточно неприятностей. А тут на Родину приехали… Теперь что говорить, нам по 75 с лишним лет…

Мой сын считает, что для коррупции, как для стола, необходимы четыре «ножки»: тот, кто даёт, тот, кто берёт, судебная власть, которая не пресекает, а способствует, и общественное мнение, которое всё это принимает.

— Как вы оказались в той губернии, откуда вас увезли немцы?

 — Отец был лишенцем. Он «хвастал», что знает лично 53 электростанции в России, потому что был консультантом-химиком. Мама тоже химик, они на этой почве и познакомились в Харькове, в командировке.

…А потом мама заработала себе бессонницу на всю жизнь: после какой-то аварии на электростанции. Её, двадцатитрёхлетнюю, допрашивали каждую ночь, а днём — «работай». Это воспоминание осталось у нас в семье, все мы страдаем бессонницей.

«РУКОПОЖАТНЫЕ СООБЩЕСТВА»

— Вы видите, что сегодня Россия наступает на грабли…

 — …Да, на те, о которые уже споткнулась Аргентина! Кстати, немало таких опытов проделывается в ней для того, чтобы ввести их в Россию. В частности, в Россию звали и нашего экономиста Кабалло, который развалил сначала экономику в Аргентине, а потом приехал сюда, чтобы давать советы.

— В России всё это есть.

 — В том то всё и дело! Если общество отказалось бы общаться, стало бы считать нерукопожатными эти сообщества — «ножки», то «стол» бы развалился.

— Вы много наблюдаете в ваших поездках. На ваш взгляд, надоело ли России хлебать щи со стола о этих четырёх «ножках»?

 — Надоесть-то надоело, а противостояния мало. Мы встречаем очень много честных, порядочных людей, большое количество которых после долгих лет борьбы опускает руки, и, в худшем случае, спиваются, а в лучшем — идут в структуры, где им не надо противостоять всему этому, где за них принимают решение другие.

— Есть ли намерение у способной к делу части русских людей пробиваться в России — через бизнес, через связи с такими же, как они, укоренёнными здесь в подлинной сословной традиции? Видит Аргентинская Русь в самой России такие сообщества, которым можно было бы пожать руки, «рукопожатные сообщества»?

 — А вот мы их как раз и ищем, мотаемся по всей матушке-России. И находим. Их здесь очень много, но они очень разобщены. Хотя и теория «объединения» нам чужда. Мы считаем, что люди должны идти в одном направлении, а не объединяться. Надо создавать себе соратников, это наша функция и есть. Мы иногда встречаем единомышленников на одной лестничной площадке, которые, прожив бок о бок двадцать лет, ни разу не поздоровались друг с другом.

— А вы их сдруживаете…

 — Мы находим общий язык даже на лавочке у подъезда.

«ЛЮБЛЮ РОССИЮ Я…»

— Соединится ли когда-нибудь Русская Аргентина с самой Россией в духовных, информационных, коммерческих проектах?

 — Каждый живёт самостоятельно, каждый сам за себя в ответе.

— Существует ли представление о том, что с русскими в России можно делать дело?

 — Да. В диаспоре наш-то народ постарел. Новоприезжие же — захожане в церкви. Мы привлекаем их к Русской идее «поштучно». И, по возможности, возвращаем в Россию. Моя крестница приехала из секты Иванова, Кузнецова, йоги, и Бог знает чего… Кончилось тем, что она крестилась, сейчас — мама двух подростков, родила ещё одного сына. И вернулась в Россию. Сейчас — православный катехизатор, чем очень довольна.

— Человек вернулся в Россию. А возможна ли организация паломнических, познавательных поездок с целью восполнить этнический вакуум? Есть ли в этом потребность?

 — Если человек имеет потребность такую, как у нас, он едет, жертвуя всем.

— Почему только жертвуя? Существуют обменные проекты.

 — У нас этого нет. У американцев, я думаю, есть и политический интерес.

— А ваши дети?

 — Наши дети находятся в той же борьбе за выживание. Но все трое работают на Русскую идею.

— А если их отправить сюда, и готовить их здесь?

 — Скажите, пожалуйста, после Беслана, «Норд-Оста» каждая ли мать пошлёт своего ребёнка за океан?

— На один квадратный километр Аргентины происходит меньше преступлений?

 — Думаю, что такого нет. Пресса нагнетает напряжение в информации о России, но положение и действительно серьёзно. Если у нас преступления индивидуальны и редки, то от таких историй, как Беслан, волосы на голове дыбом встают. Мы были как раз в те дни в России. Страх, ужас нагнетались по телевидению круглые сутки.

— Вы же понимаете, что это — ирреальность, которая создаётся.

 — Я-то понимаю. Но доказать матери, что это — ирреальность — невозможно! У мамы один сын. Мне предложили привезти нашу старшую внучку, отдать в очень хорошую московскую государственную школу N 141. И директор предлагала поселить её у себя, говоря: «За год мы сделаем её настоящей русской девочкой». Но даже эта замечательная идея не прошла.

— У меня складывается впечатление, что на самом деле Беслан и «Норд-Ост» тут ни при чём. Это психоз. Скорее, этим людям не нужна Россия, никакая.

 — Это ваше утверждение… Нам кажется, что это не так.

— Они научены любить Россию…издалека? Как же иначе? «Плохо в России всё!» Получается так: плоха Церковь, плохи иерархи, плох бизнес. Как же вы не побоялись перейти границу? Возникает очень серьёзный упрёк.

 — Не к нам вопрос.

— К кому же? Ведь следующее за вами поколение остаётся без России. Вы уйдёте, кто им передаст? Кто покажет им Суздаль, Плёс, Палех, сводит к церковке «над вечным покоем»?
И ещё. Люди, которые так подозрительно относятся ко всему, что происходит в России… что они могут рассказывать о России?!

 — Я могу ответить только о том, что я понимаю. За других я не расписываюсь.

Владимир Беликов: Я думаю, вы немного заостряете вопросы. Нужно уметь посмотреть…

Светлана Беликова: …С другой стороны прилавка.

Владимир Беликов: Наш младший хотел вернуться. Как священник он попросил у своего священноначалия возможность жить здесь, в России, на что митрополит Виталий ответил просто и конкретно: «Я ни одного священника Русской Зарубежной Церкви не пускал и не пущу служить в России. Для того, чтобы не было ещё больше причин для раскола и неприятностей».

Светлана Беликова: Старший сын, предприниматель, хотел вернуться сюда в начале 1990-х годов. Он увидел мафию! Испугался. В России не держат слова! Года два прошло, как он отказался от этой идеи, а ведь до сих пор пытался.

Владимир Беликов: Наш средний сын — политолог с университетским образованием. Он предоставляет государству или какому-либо заинтересованному министерству, или какой-либо финансовой либо промышленной корпорации политический анализ определённой страны или всего мира. Наш сын получил докторскую степень, опубликовав диссертацию «Сращение мафии с властными структурами», созданную на примере Франции, Италии, Германии, России, Соединённых Штатов. Он бы сюда приехал. Но ни один из здешних университетов не заинтересовался его лекциями.

Светлана Беликова: Его пригласили в Вашингтон. Но его позиция не устраивает и в Вашингтоне. Но зато там интересуются анализом.

— Есть ли у него открытые опубликованные работы?

Светлана Беликова: Статьи его появляются регулярно на английском, испанском языках, изредка на русском.

Владимир Беликов: До сих пор, не только на политологическом, но и на культурном, и на церковном, и на коммерческом уровне я не вижу, чтобы Россия была заинтересована в возвращении русской эмиграции, чтобы она давала ей какие-то надежды на cносное существование ради возможности работать по возвращении, имея наш эмигрантский опыт.

— Если есть здравое зерно, оно не может не взойти. В чём ошибка? В проблеме самозамыкания, я думаю. И это переживаемо. Но иногда нужно просто… сдаваться на милость Божию!

Владимир Беликов: Бог-то Бог, но и сам не будь плох. Если в частном общении мы находим много точек соприкосновения и интерес, даже жажду новых или дореволюционных традиционных идей, то на официальном уровне, скорее, чувствуем отторжение нашего опыта. Идеи самозамыкания эмиграции в принципе не существует. Скорее есть обида на нашу невостребованность.

— Надо двигаться навстречу друг другу, это главное. Что нужно, чтобы русские люди в Аргентине потянулись в Россию?

Светлана Беликова: А нужно ли, чтобы они тянулись? Есть быт, который с трудом преодолевается идеологией.

— Сейчас для русской Америки, Русской Аргентины Россия воспринимается как ссылка?

Светлана Беликова: Может быть, Россия не в Москве? Мы пытаемся смотреть и видеть. Но видим ту Русь, которую ищем, за пределами Москвы. Сердце России перегружено инфарктами.

— Светлана Ивановна, Владимир Дмитриевич, каковы будут ваши пожелания современному русскому купечеству?

Светлана Беликова: Восстановить русскую идею в купечестве, которая не есть купля-продажа, а которая есть — предпринимательство во благо народа, когда избыток своих доходов посвящают своему народу.

— Что есть купечество? И чем оно отличается от того сообщества, которое сегодня заявляет себя как купечество?

Светлана Беликова: Мы пишем книгу «Россия для моих внуков». Это и есть ответ на ваши вопросы.

Владимир Беликов: Есть очень интересная работа П.А.Барышкина «Москва купеческая». Он показывает не спекулянтов и обдирал, а истинный моральный облик русского купца. Вернёмся ли мы к этому, будет зависеть от нас. Без Бога — будем терпеть паразитов. Если мы к Богу вернёмся, вернётся и здоровое отношение и к торговле, и к Русскому Делу.