Святочные рассказы

— Ванек, куда ты все мчишься, спешишь?
— Дак! Деньги зарабатывать.
— Ну, постой, давай поговорим.
— Некогда, надо бежать. Деньги зарабатывать.
— А чего все один да один? Бабу-то где потерял?
— Дак… не да баб. Деньги надо зарабатывать.
— Да брось ты. Заладил: деньги да деньги. Пойдем погуляем. За жизнь потолкуем.
— Что ты! Что ты, какие гулянки?
— До храма дойдем хоть, свечки поставим. Богу помолимся.
— Бог подождет. Не могу. Деньги! Деньги надо зарабатывать.
— А зачем тебе деньги-то? Вань?
— Дак, чтобы жить хорошо!
— Так и живи же, Ванек! Куда ты все мчишься?
— Некогда. Деньги надо зарабатывать.

ХОРОШАЯ ЖИЗНЬ

— Марин, стой! Здравствуй!.. Ну, как дела? Как жизнь?
— Да как дела, как жизнь… Все хорошо, как у всех.
— А как у сестры?
— И у Ляльки все хорошо. Машину недавно купили. Холодильник новый, здоровый, в потолок упирается. Баню построили… Лешка, правда, малость ее загулял. Не успели машину купить, с Галкой-продавщицей из углового продовольственного схлестнулся.
— Ну! А чей-то он с ней-то?
— Так, чай, помоложе. Лет на пятнадцать. Мордастей. Титястей. Ни детей, ни забот, ни хлопот.
— Так он что, насовсем к ней ушел?
— Зачем насовсем? Как когда. Когда дома, бывает, ночует. Лежит, говорит, среди ночи, пихает: «Гал, а Гал, кваску притащи…». Лялька как-то не выдержала: «Какая я тебе „Гал“? Ах ты, паразит, такой-рассякой!..». И выгнала в баню, взашей. Так он баню спалил.
— Как? Новую? Всю?!
— Ну, не всю. Половину. Потолок и крыша дотла. И все, что внутри.
— А сам-то чего же… живой?
— Так… сам и тушил. Хорошо, еще выпил не сильно. А то бы Лялька осталась! Одна. На бобах. Мишка-то, сын, у них по второму сроку опять загремел. Катька, дура, за азера вышла в Москве. Ну, правда, богатенький азер, смазливый. На джипе ее привозил. Ничего, говорит, так живут…
— Так Лешка-то где теперь, у кого? У Ляльки, у Галки?
— А кто их поймет. Говорит, что вернулся, покаялся. Подарил Ляльке шубу, сапожки… Он сейчас хорошо, хорошо получает. И в доме у них, посмотреть, ничего. Ничего так, ага. Чистенько, стильно… Новая мебель на кухне, плита «Муленекс». Холодильник всегда под завязку. Телевизор японский, большой… Да, купил ей в подарок, — слышишь, — кресло-качалку. Дорогую такую, из прутьев. Ой, не могу! Лялька теперь сериалы в качалке глядит. Мне б купил кто… Сидит, слышь, плед на колени накинет, и ножкой толкает — качает, качает себя. Красота!..
Нет, ничего. Ничего, хорошо так Лялька живет. Дай Бог бы каждой так жить…

ЧТО КАСАЕТСЯ ДЕМОКРАТИИ…

— Что касается демократии: многопартийной там, понимаешь, системы, двухпартийной ли, как в Америке, или где там еще — вы мне не сказки не рассказывайте. Не надо ля-ля, тополя. Господа! И — монархии тоже. Я сам испытал. На себе. В хозяйстве своем, на цыплятах…

Купил, короче говоря, я как-то по весне, в мае, пару десятков цыплят; всяких, разных: коричневых (рыжих), черных, белых обычных и белых хохлатых — на пробу, всех по пять штук. На развод. А с цыплятами как. У них ведь до месяца — двух не поймешь, кто есть кто («ху из ху», — как еще Горбачев говорил): кто из них курочка, кто петушок. Поначалу-то все они круглые, шустрые, одного примерно росточку, — никакого признака полу, ни даже намеку.

К середине лета, однако, — глядь — то у одного гребешок пробьется, то у другого. А уж к сентябрю все тут тебе, смотрю, и объявились: как раз одна половина курочек оказалось, другая — зримо и явственно — петушков. Правда, половинки заметно поуменьшились: цыплят, как известно, по осени считают. Было двадцать, а стало шестнадцать. Двух, поганец Чубайс, кот наш рыжий упер, остальных — неизвестно, может быть, хорь может, ворон, а, может, куница…

Но дело не в этом. А в том, что они ж подросли — петушки. А как чуть подросли, давай выяснять отношения: налетать друг на друга, показывать каждый свой норов и гонор. Дурь, короче, по-русски. Ходят, ходят… Вдруг — ни с того, ни с его — подскочили, сцепились и — бьются. Не сильно, а так, по чуть-чуть, по цыплячьи. Поскачут-поскачут, как мячики, перья друг другу взъерошат — смотришь, — уже расцепились, ходят около, возле, будто ни в чем ни бывало. И курочки — тут же поблизости — мирно пасутся. Вдруг опять какой-нибудь рыжий да черный схлестнуться. Полетают, поскачут, бочком разойдутся и снова клюют, ковыряются лапами в дерне…

Но самое, конечно, интересное и самое для меня наглядно-показательное, поучительное началось тогда, когда я их со двора, из загона в сарай, на зимнее содержание перевел…

Теплый зимний курятник — в сарае — со всех сторон у меня утеплен, закрыт и забит, и только небольшое узкое оконце, справа от двери, дает мне возможность (при включенном свете внутри) наблюдать, что там у них происходит.

А происходить там со временем стало такое… что не приведи, как говорится, Господь!.. Такая, понимаешь, вакханалия, такое преставление света, такая мочиловка-молотиловка!.. То двое на одного набросятся, то пара на пару, то все — на всех, и каждый сам за себя. Только перья летели и клочья, а то и кровавая пена. Курочки — по углам жмутся да по стенкам размазываются, к кормушке уже и подходить боятся, тощать стали, слабеть, линять на глазах.

Смотрел я на это дело в окошко, смотрел: «Да-а, — думаю, — дождусь я так яичек к Рождеству, как рассчитывал! Кабы не так! Тут не только что яичек, тут как бы все наличное поголовье куриного стада на нет ни свести. Они ж от жизни такой у меня передохнут — ни евши-то толком, ни спавши, трясясь постоянно от страха. Нет, всё! — сказал я себе, — пора с этими петушиными боями кончать, с этим плюрализмом, понимаешь ли, мнений, с этим дурдомом-шизарней!» — взял топор поострей и открыл дверь в курятник:
— Так, ну, кто из вас тут самый крутой? Ну-ка, ты, поди-ка сюда…

Стало вроде немного потише. Чуть-чуть присмирели. Но — не надолго. Налеты и прыжки через некоторое время возобновились и даже усилились, порой перерастая в настоящую бойню-поножовщину: с применением клюва, шпор и когтей. Гвалт, шум, хлопанье крыльев со стороны курятника означали каждый раз — опять началось!.. Опять я брал топор поострее и рвал на себя дверь курятника…

Так, поэтапно, можно сказать, с многопартийностью в своем отдельно взятом курятнике, с Божьей помощью, я завершил. Оставил лишь пару самых степенных, красивых и — с виду — покладистых особей. Одного — этакого снежно-белого, с хохлом над гребешком, с золотистым отливом в спине и в роскошном хвосте. Другого — рыжего, в крапинку, с черно-сине-зеленым-оранжево-красным хвостом. Трудно было кому-либо отдать предпочтение… И этот хорош! И вроде бы тот!..

И вроде бы на первых порах воцарился в курятнике мир и покой. Благоденствие. Курочки похорошели, разрумянились, раздобрели; первыми стали слетать с насестов, первыми подбегали к кормушке. Петухи сторонились, уступали им место, а то и, клохча, отдавали ближайшей подружке лучший кусочек. В общем, — почти что идиллия. Без пяти минут рай. Двухпартийная, так сказать, демократия. Прямо как в Штатах. Президентство, понимаешь, и конгрессменство. Оставалась выяснить только, кто из двух петухов представлял президента, а кто этот самый хваленый Конгресс.

Но тут как-то, перед самым Рождеством, пронесся над нами сильнейший буран; загудели, завыли бутылочным посвистом трубы на крышах; зашатались со скрипом и стоном деревья в овраге; пролетела куда-то на запад то ли комета, то ли ведьма верхом на метле, то ль Вакула на бесе… И всё — благоденствие кончилось. Петухи объявили друг другу войну, будто кто-то их в одну ночь подменил…

На войне, известно, как на войне. Драчка шла с переменных успехом. Куры — понятно — по стенам. Вначале, казалось, что верх берет рыжий, с разномастным который хвостом. Белый отступал, пятился, виновато поглядывал на курочек. В другой раз, заглянув в оконце, я увидел, что нет, не всё, не всё еще потеряно — у белого-то, с хохолком да с золотым отливом в спине и хвосте, — дерется на равных. В третий смотрю, а он этого, разрисованного всеми цветами радуги, ярилу, молодца-удальца загнал в дальний угол и там методично молотит — тот только боком скок-скок да хвостом своим машет — отмашку дает, мол, всё-всё, он сдается… Добивать его белый не стал, отошел, чуть гарцуя к кормушке, и начал там, потихоньку клевать… Вдруг срывается рыжий, летит на него, со спины да с налета — бац его в гребень. Однако! Каков на поверку!..

«А вот тут вот, — сказал я себе, беря с чурбана топор поострее, — пора и мне бы вмешаться. Хватит нам уже всех этих экспериментов. Всё тут ясно давно и понятно. Неча двум петухам в одном курятнике делать. Нечего многим, и нечего двум. Один хозяин — один петух. Один курятник — одна глава. Всё! Объявляю отныне мир и порядок. Аминь».

И наступил-таки мир. Почти тут же. Мир и порядок. Едва лишь жена успела ощипать рыжего петуха. А вместе с миром, с порядком, настала пора тишины. Тишины и покоя — в сарае. А тут и куры занеслись, вдруг, все разом, будто бы сговорились. И надо было видеть, как приосанился, как поважнел, как раздался в груди наш белый, с хохлом, золотистый петух. Только теперь его золото, казалось, еще более стекало со спины и хвоста к перьям в крыльях, и ниже, так что весь он будто бы был в золотом ореоле свечения. Или это только и, правда, казалось? Или этого было не видно, пока петухов было много?.. Не важно.

Важно то, что для меня давно, с тех пор, уже не существует вопроса: что такое демократия: многопартийная, понимаешь, двухпартийная, как в Америке, или где там еще. И что такое монархия тоже. Я уже разобрался. А если кто сомневается, что ж, каждый может, как и некогда я, купить по весне два десятка цыплят (можно, впрочем, вполне и один) и попробовать. Убежден, знаю, уверен, что вывод, к которому он неизбежно придет, будет таким же. Ну, абсолютно. Я испытал. Говорю вам. Один к одному.

Так что не надо ля-ля, тополя. Господа!