Мы стоим перед угрозой войны. Всех против всех

Беспорядки во Франции, «цивилизованный образ жизни» и феномен деструктивного поведения

Ночные беспорядки, охватившие в последние две недели города Франции, — нелегкое испытание для обывательской успокоенности. Если суммировать впечатление от них, для большинства жителей Европы это будет чувство тотального недоумения. Неужели так просто? Мотоциклетный шлем или маска, плотно надвинутые на лицо, бутылка, заполненная «коктейлем Молотова», канистра с бензином в руке… Этой нехитрой амуниции «за глаза и за уши» хватает на то, чтобы в корне опровергнуть постоянство и благоустроенность западного строя, чтобы старейшую демократию в мире день сотряс как бы сильнейший припадок. Сполохи пожаров всюду по стране, мигалки, сирены, линии оцепления… Расчеты пожарных, на огромной скорости спешащие к месту очередного поджога по иллюминированным проспектам и площадям, и все равно не могущие поспеть по десяткам и сотням поступающих экстренных вызовов… Отборные силы полиции и спецназа, которые день ото дня безуспешно пытаются встретиться лицом к лицу, схватить за руку вездесущего противника. Военные вертолеты, барражирующие на предельно малой высоте над окраинными кварталами, то и дело разрывающие темноту неба грохотом и свистом вращающихся лопастей, снопами яркого света из мощных прожекторов…

Внешне это напоминает картинки из голливудских фильмов катастроф или переворот, происшедший где-нибудь в третьем мире. Реальность, которая в одночасье затмевает все остальные события, заполоняет собой выпуски теленовостей, вынуждает власти теряться, голословно угрожать, перечить друг другу, демонстрировать свою очевидную растерянность и в завершение всего раздраженно оправдываться. Что это? Откуда такой широчайший общественный резонанс и такая серьезность по отношению, в сущности, к обыкновенным уличным выходкам?

«Огненному ноябрю» отданы сотни сообщений и пространных аналитических материалов. Политики твердят об угрозе, острие которой направлено против республиканских институтов; эксперты находят в последних событиях прообраз социальных конфликтов будущего. Тема погромов поглощает всеобщее внимание, жизнь почти целиком вращается вокруг сводок прошедшей ночи и тревожного ожидания следующей. Но едва ли большинство французов при этом действительно испытывают опасения за свою жизнь или за сохранность своей собственности. Никто не поверит и в то, что «герилья», брожение городской черни, способна существенно повлиять на общественную ситуацию в стране: перерасти в настоящую революцию, установить господство мусульман, пошатнуть международный престиж Франции или заметно ухудшить положение дел в ее экономике. Потрясение внутреннее. Это то, что можно коротко расценить как экзистенциальный шок и что относится к комплексу туманных, но неодолимых предчувствий недоброго, проистекающих из лишенного механизмов доверия «цивилизованного образа жизни».

Взрывы террористами бомб тоже страшны, но они, как злодеяния одиночек, имеют конкретные имя и замысел. Осеннее зарево в Париже осветило неумолимое: распадается общество… Подобно Пизанской башне, строение всеобщего комфорта, свободы и благоденствия, дает все больше крена. По Европе, вслед за призраком коммунизма начал свой путь куда более тлетворный и разрушительный дух — дух войны всех против всех, непонимания и разобщения, злобного торжества «я» вопреки окружающим. Подростки из Сен-Дени, выходцы из семей южных переселенцев, выступают первыми, но далеко не единственными манифестантами этой самодовольной и агрессивной свободы. Драгоценная, поколениями выношенная мечта о европейском доме, с изящностью построенном, безопасном, комфортном и сытом, разбивается о реальность отпущенных на волю всепожирающих потребления и соперничества.

Об этом буквально вопиет европейская философская мысль ХХ в. Вообще говоря, символично, что первой отчетливые последствия распада почувствовала на себе Франция. Именно она в творчестве П. Тейяр де Шардена, Г. Марселя, Г. Маркузе, Ж. Бодрийяра, «великих пессимистов» Ж.-П.Сартра и А. Камю и других ознакомила мир с проблематикой современного общества и человека. Сделав это воистину по-французски, с психологической тонкостью и даже изыском. В отличие от англосаксонских культур, которых всегда, если можно так выразиться, интересовала технология голого успеха. Ведь даже развитие свободных рыночных отношений, ставшее чем-то наподобие нового категорического императива, встречает немалые трудности. Вспомним одно из определений, которые дают нынешней экономике: «кредитная». Это на переходе от пассивных «сокровищ» к свободно обращаемому капиталу стали возможны торгово-промышленный взрыв и технический прогресс последних столетий. Однако не забудем: сам кредит по происхождению (от лат. credit — он верит) тесно связан с мотивами общественной нравственности и солидарности. Известный политолог и экономист Френсис Фукуяма подводит такой итог: «Преобладание недоверия в обществе равносильно введению дополнительного налога на все формы экономической деятельности, от которой избавлены общества с высоким уровнем доверия». Устойчивый рост некоторых национальных диаспор, в которых всегда находят возможность «без проблем занять у своих», показывает, как много теряет сообщество, поставившее во главу индивидуальную выгоду и безличный процент.

Тем более это касается социальной и государственной жизни, которая по определению стоит и движется принципом «общественного договора». Договор же — не просто документ, с обоих сторон убористо исписанная бумажка. Как минимум, это способность слышать другого. Это умение без лукавства и точно, приемлемым для окружающих образом представлять свои взгляды и побуждения. Это готовность считаться не только с собой, уступать ради пользы дела, держать свое слово, хранить и блюсти положения достигнутых соглашений. Часто ли теперь встречаются упомянутые качества в людях? Очевидно, что нет. Внутреннее самочувствие колеблется, но всегда в одинаково одномерной системе: от страдания к наслаждению и обратно. Рефлексия и поведение целиком погружены в это, в то время как главный вопрос — от чего должно получать наслаждение, а по поводу чего страдать? — остается вне поля зрения, как бы в отсутствующем втором измерении. К примеру, благополучие ближнего… Предмет ли это для удовлетворения или страданий? Или чужое страдание… Нормально ли при виде его испытывать внутреннее наслаждение? Данные вопросы перестают совсем волновать либеральное общество, рассыпавшееся в ворох субъективных мирков, давно узаконившее прихоти «я», пускай даже идущие в явный ущерб «я» другого. И так наряду с энергией доброжелательства, дара, терпения и постоянства отходит в прошлое сама социальность. Ибо упомянутые свойства в ничуть не меньшей степени, чем Конституция и всеобщие выборы, независимый суд и самоуправление, способны определять лицо нации и государства.

Вывод из сказанного: нет ничего особенного в том, что заряд имманентной агрессии прежде всего прорывается на городских окраинах, в среде иммигрантов, вернее, их младшего поколения. В объяснении причин погромов приоритет отдается обычно трем версиям: социальной, религиозно-этнической и криминальной. Изредка возникают сравнения и с баррикадами «красного 68-го», когда властям длительное время не удавалось взять под контроль выступления прокоммунистических студенческих групп. Увы, реальная последовательность событий не позволяет ни одну них считать убедительной.

Верно, что в беспорядках участвовали дети иммигрантов-мусульман, однако ошибкой будет видеть в исламском радикализме главенствующий фактор. В мятежных пригородах в основном собрались выходцы из стран Магриба — Алжира, Марокко, Мавритании, Туниса, бывших колоний Франции на побережье Северной Африки. Эта часть арабской диаспоры, в отличие от уроженцев Ближнего Востока, Ирана и Аравии, остается почти сплошь внерелигиозной и аполитичной. В ряде случаев радикальные исламистские организации, такие как «Братья мусульмане», из опасений преследования выступили на стороне властей и способствовали восстановлению порядка на улицах. Заметим также, что значительная часть проживающих в Сен-Дени — негры, не исповедующие ислам, и именно с них, точнее, со смерти двух чернокожих мальчиков, начались выступления и массовые поджоги.

Верно и то, что для выражения недовольства имеются веские социальные основания: низкие доходы, плохое жилье, презрительное отношение коренных французов, высокая безработица, отсутствие нормальных образования и медицины. Но правда и то, что подобного рода проблемы уже во вторую очередь затрагивают молодежь и подростков. Многим из поджигателей едва исполнилось 12−13 лет, и это не им самим, но матерям и отцам впору выдвигать требования к правительству о расширении прав и возможностей. К тому же (деталь, прошедшая как-то мимо новостных репортажей и комментариев), большинство автомашин, магазинов и складов горели вовсе не в респектабельных кварталах, а в пригородах. Если же так, и объектами диверсий становилось имущество тех же иммигрантов, возникает резонный вопрос: а для чего вообще вести речь о социальном, межнациональном и межрелигиозном конфликте?

Про майские баррикады в Сорбонне тем более вспоминать нечего. Молодежный бунт 1968 г. был бунтом левых интеллектуалов и проходил на фоне острейшего внутриполитического кризиса, связанного с выбором Францией своего пути, напряженностью в отношениях с США и выходом из НАТО. Коммунисты в те годы могли вполне легальным путем завоевать власть в стране, и лишь поздняя голлевская правая реакция остановила реализацию их планов.

В лице французских студентов-бунтарей Запад имел системную оппозицию капитализму, культу богатства, неравноправию мировых отношений, формирующемуся обществу потребления. Одновременно с конфликтом идеологии, конфликтом внутренних ценностей это еще был и конфликт поколений, черты которого ясно прочитывались в надписи на стенах университета: «Что есть авторитет? Что есть Бог? То и другое — образ отца, природная функция которого — подавление».

С тех пор отгремели споры, и социально-экономические и политические принципы западного строя давно не подвергаются сомнению. Накопленный пар молодежного протеста ушел в «сексуальную революцию»: свободная любовь, рок-н-ролл, наркотики… Общество потребления вышло победителем из борьбы; социализм же марксистского толка обрушился, так что страны, где он прежде господствовал, теперь сами ищут совета и покровительства на Западе. Значительно ослабла и традиционная семейная и общественная иерархия: образ отца и, опосредованно, старшего поколения не является больше довлеющим, и подростки используют все плоды либеральной независимости в разных сферах: в школе, на досуге и внутри дома. Нравы в среде иммигрантов с Востока, правда, остаются более консервативными. Но не будем же мы всерьез утверждать, что ноябрьские погромы в городах Франции — это осознанная и массово спланированная месть недорослей своим папам и мамам, и пострадали от поджогов почти исключительно семейные авто…

Нет, если мы намерены проводить параллели, параллели должны быть иные и простираться через полсвета, в страны Латинской Америки. Прозябающие здесь в нищете многочисленные банановые республики являются в некотором роде модельными в плане социальных последствий глобализации. Живущие под боком у такого большого и требовательного соседа как Соединенные Штаты, они уже более века испытывают на себе все прелести нового колониализма, совершающего свое шествие под либеральными лозунгами и знаменами. Ужасающая поляризация в доходах — 1:150, хроническое недоедание у половины детей. Рабский труд на сельскохозяйственных плантациях и только отдельные очаги цивилизации и благополучия в особых кварталах городов и элитных поселках за колючей проволокой, с камерами постоянного видеонаблюдения и овчарками. Плюс к этому почти полная потеря национальной культуры и поголовное воспитание на поруках у Диснея и Голливуда. Суммируем сказанное с алкоголизацией и легким доступом к наркотикам (марихуана, кока везде под ногами, в натуральном виде) — и картина общественной деградации, а зачастую и дегенерации прямого, психофизиологического вида, окажется в целом закончена.

Это то, на что однажды посетовал профессор из бразильского университета: «Вам хорошо, у вас еще люди что-то понимают; а здесь мало кто видит связь между карнавалом сегодня и тем, что через девять месяцев появляются дети» (согласно статистике, кривая рождаемости к данному моменту, действительно, идет резко вверх). Также и девиантное, отклоняющееся от нормы, поведение и проблема молодежных группировок выглядят совершенно иначе. В районах, где живут бедные латиноамериканцы, никому не придет в голову просто так, без присмотра оставить машину на ночной улице, а вблизи даже самой мелкой лавки постоянно дежурит охранник с винтовкой или помповым ружьем в руках. Кражи, насилие, вандализм, воспринимаются как своеобразная норма. Вся жизнь, в соответствии с этим, давно приняла оборонительные, замкнутые, минимально-достаточные формы.

Криминальные кланы, «гэнги», или, по-здешнему, «марас», между которыми город поделен территориально, являются неотъемлемой частью местного жизнеустройства и полностью замещают собой государство, право, общественные связи. Для справки: в целом по центральноамериканским странам количество «марас» оценивается в 600 тыс. человек при совокупной численности полиции и армии в 200 тыс. Все виды преступлений, о которых мы получаем представление только теперь, включая такие кошмары, как похищения людей ради продажи в рабство или с целью изъятия внутренних органов, нашли здесь себе место. И это не «закон джунглей», не возвращение к диким феодальным порядкам, но закономерный финал развития либерализма, при которой никто и ничто не мешает усматривать ходовой товар в сетчатке глаза или почке соседа — фактически, извлекать удовольствие, потребляя другого.

Обстановка во французских пригородах до сих пор была чересчур хороша и спокойна для этого. По сути, она представляла собой перенесение стандартов европейского благополучия и безопасности на среду районов, где на самом деле образ жизни и мировоззрение мало чем отличаются от трущоб Боготы и Тегусигальпы. Время расставляет все по своим места. Прогноз будущего неутешителен: массовые беспорядки удастся замять, однако автомашинам, магазинам и школам и впредь предстоит гореть по ночам. По крайней мере, до тех пор, пока проблемные пригороды не преобразуются к латиноамериканскому виду. Или исламизируются до того, чтобы война всех против всех сменилась согласным джихадом против неверных.

Но первое — вероятней. Ведь для отпущенной на волю стихии воинствующего субъективизма даже ислам в его политизированном виде выглядит идеей, неприемлемо сложной. Это не тот девиант, который подробно, на примере «классического» городского молодежного «гэнга» изучали в 1930—1950-х годах К. Бёрт и Р.Мертон. На смену детям бедных рабочих окраин, приехавших в город с родителями из отдаленной провинции, приходят так называемые «TV kids» и «latch key kids» — дети с ключом на веревочке, которые выросли в обстановке полного семейного безразличия и не почерпнули от своих пап и мам никаких иных представлений о людях, кроме завистливой конкуренции и раздражения при столкновении с желаниями другого, несхожего «я».

Американский социолог Д. Рисмен назвал это «неполной эмоциональной занятостью» — скукой, отсутствием цели, способной активизировать высшие способности психики: нравственную энергию, внутреннюю культуру и упорядоченность, альтруизм и удовлетворение от единства. Зато неполная эмоциональная занятость с восторгом встречает экстремальные ситуации, яркие впечатления и «адреналин». И, если Камю выражал назревающую психическую революцию формулой «Другой — это ад», то прямым продолжением этого служит стремление сделать свое «я» адом для окружающих.

В центре сегодняшнего бунта молодых людей стоит уже не вопрос статуса, согласования с группой, альтернативной социализации. Девиантность становится не «блатной» альтернативой обществу, а сугубо деструктивным явлением. Выплеск агрессии, переход от хронической депрессивной подавленности к ярости происходит молниеносно и почти не имеет под собой побудительных рациональных причин. Уничтожению подвергается все, что первым приходит в голову или попадает под руку. Гнев группы подростков по поводу смерти товарищей послужил только спусковым крючком. Для остальных, принявших участие в погромах, тем паче в других городах, гибель двоих в трансформаторной будке не имела особенного значения. Важно было просто увидеть пример успешной, замечаемой многими и целиком безнаказанной акции. Буйный эффект на подростков произвела сама открытая ими технология разрушительства.

Один американский журналист, свидетель массовых беспорядков в парижских пригородах, отмечает полную иррациональность, стихийность происходящего: «Подростки просто связываются друг с другом по телефону или по интернету, сообщая своим друзьям, где они собираются „отличиться“ в следующий раз. В их противостоянии с государством нет политики: только бесчисленные акты вандализма». По другому его наблюдению, французский бунт — это «не уличные бои, а действия хулиганов: разбить окно, бросить туда бутылку с зажигательной смесью, а потом убежать».

Не случайно, ведущей характеристикой для преступлений в молодежной и, особенно, в подростковой среде становится слово «бессмысленный». Явление хулиганизма (от англ. Hooley’s gang, т. е. группировка Хулина — одна из крупнейших лондонских банд конца XIX — начала ХХ в.) со своей строгой организацией и отдельной субкультурой достижения успеха на изнанке индустриального мегаполиса отступает и меркнет перед нескончаемой чередой случаев уличного снайперства и немотивированных массовых расстрелов, для которых в США придумана специальная идиома «going postal», указывающая на особую склонность к пальбе в помещении почтовых отделений. Не меньше впечатляют и истории в школах. По статистике, громкий расстрел сверстников и учителей происходит в Соединенных Штатах не менее одного раза в год. Последний прецедент — в марте, штат Минессота. 15-летний Джеффри Виз тогда застрелил девять человек и ранил пятнадцать, а потом застрелился сам. «Поражают хладнокровие и злорадная отчаянность, — писали журналисты, подробно исследовавшие эту историю, — с которой работают американские маньяки-расстрельщики. Они не оставляют ни малейшего шанса ни себе, ни жертвам. Как правило, следствие потом долго теряется в догадках, что же послужило причиной кровавой расправы».

Проблема массовых расстрелов и немотивированного насилия вообще побуждает под несколько иным углом зрения взглянуть на события последних дней во Франции. Что такое происходит в обществе, из-за чего трагедии распространяются повсюду и своим повторением наводят на мысль о захватившем человечество сдвиге? Типовая отсылка к социальным противоречиям и проблемам, дескать, виною всему бытовая неустроенность мигрантов и невозможность их реализовать способности в обществе, в данном случае ничего не решает. Напротив, в Париже, Дижоне, Лионе агрессия подростков в каком-то смысле носила даже гуманные формы: объектами ночных поджогов служили пустые, а не наполненные людьми автомобили, автобусы и школы. Наиболее же тяжелое, демонстративное насилие, направленное на окружающих, почти во всех случаях имеет характер своего рода «занятия элитарного» и совершается теми, кто «на все сто» уверен в себе и имеет хороший достаток.

Показательно, что расстрелы в публичных местах принято относить к явлениям типично американским, т. е. получившим распространение внутри наиболее благополучного в материальном отношении общества (хотя известно и то, как недавно в Германии 19-летний Роберт Штайнхойзер расстрелял из помпового ружья и пистолета 17 человек на экзамене). И чаще всего таким способом пытаются прославить себя представители белой расы, а не цветные. У нас, к слову, насилие пока, слава Богу, не принесено в школу, однако в военных частях расстрелы офицеров и сослуживцев регулярно случаются в соответствии с теми же мотивами «суперменства». «Калашников» в руках караульного непреодолимо волнует, возбуждает воображение, жжет руки. В определенную минуту все мысли, весь жизненный выбор сужаются до того, чтоб «доказать, что ты можешь» — передернуть затвор и разрядить магазин всамделишней очередью. Не стоит подробно доказывать то, что подобная «свобода самореализации» является прямой производной от либерального культа желаний и противопоставления своего «я» остальным.

В подростковой среде все большее распространение получают садистские склонности. По стране от Владивостока до Ставрополя отмечаются многочисленные примеры зверского истязания и убийств молодыми людьми бездомных. Охота в компании за бомжами становится своеобразным развлечением, подросткам начинает безумно нравиться то, что раньше вызывало ужас и внутренний шок: вид человеческой смерти. Нередко агрессия перебрасывается на другие незащищенные группы: пенсионерок-старушек, девочек-сверстниц, младших детей. Растет также число комбинированных тяжких преступлений, при совершении которых молодые люди заранее не имеют перед собой четко поставленных целей, а, что называется, «входят в раж»: подошли вечером к машине, попросили подвезти, по дороге решили ограбить, после затеяли издевательства с избиением, совершили убийство, машину угнали и сожгли с трупом…

От этого, конечно, далеко до открытых и массовых акций, похожих на последние погромы во Франции. Агрессия голодных различается от агрессии сытых, но она остается агрессией. При изменении социальных условий, резких потрясениях можно не сомневаться: почва для деструктивного поведения, неуправляемого недовольства уже загодя подготовлена в масштабах целого общества. Тем более, у европейских подростков немного шансов проявить себя более цивилизованным и выдержанным образом, чем у сверстников из числа афроазиатов.

О последнем следует подумать в плане аналогичных угроз и для нашей страны. По следам событий во Франции сегодня многие выступают с предупреждениями о возможности «бунта мигрантов». Однако, опасность нельзя понимать приходящей к нам со стороны. Для современной России в значительно большей степени, чем для Запада, актуальны проблемы экономико-политической нестабильности. Нам прежде всего нужно не взорвать себя самих. Ведь в обществе, также разобщенном и лишенном необходимых доверия и доброжелательства, несущем на себе множество до конца незаживших исторических ран, никто точно не знает: где начинаются и на чем могут оканчиваться рамки допустимых проявлений отрицания и гнева?

Хаос в западноевропейских городах, возникший внутри иммигрантских кварталов, как и непрерывная цепь насилия, вошедшего в обычай латиноамериканского низа, вкупе с кристальной, но нечеловечески страшной логикой терактов Басаева в Буденновске и Беслане, доселе невиданным и неслыханным ВИЧ-терроризмом только отчасти приоткрывают перед реальность возможной тотальной розни и эгоистического террора каждого против каждого. Ибо так просто превратить в сущий кошмар жизнь окружающих и так сложно восстановить равновесие и открытость. Ничто не мешает сегодня соседским подросткам без всяких политических или религиозных идей, а просто «от нечего делать», сжечь у вас под окном автомашину. Нет никаких помех для вооруженных банд, как в Центральной Америке, раз за разом останавливать за пределами городской черты рейсовые автобусы и развлекать себя, расстреливая поголовно всех пассажиров. Если же этого не происходит, если в умах до сих пор пересиливает идея разумного соглашения и безопасности, значит нужно возблагодарить Бога за этот чудом остающийся в современности островок здравого смысла и не спешить переходить за черту, отделяющую худой мир от доброй ссоры, выражение политических и национальных чувств от пучины уличных манифестаций и насильственного, революционного перелома.