 |
| Русский журнал | Ярослав Бутаков | 03.03.2005 |
Парадоксально, но игравшие в период 1921—1989 годов роль декораций центральные представительные органы в лице сначала Съездов Советов и их ЦИК, а потом в лице Верховных Советов выглядели в чем-то более существенным и неотъемлемым политическим элементом, нежели современные Федеральное собрание и региональные законодательные учреждения. И дело даже не в формальном законе, который объявлял Советы высшим органом народовластия, а за нынешними парламентскими структурами оставляет роль одной из боковых «ветвей» власти.
Когда в апреле 1993 года проводился двойной референдум о доверии Съезду народных депутатов и президенту Ельцину, больше половины участвовавших в нем граждан проголосовали за доверие существовавшему парламенту. Если бы подобный референдум состоялся сейчас, я очень сомневаюсь в том, что Государственной думе удалось бы сохранить свое место в политической структуре. При этом нынешний ее состав менее всего причастен к давно произошедшему падению престижа нижней палаты. Пока еще весьма солидную явку избирателей на парламентские выборы, на мой взгляд, следует рассматривать как атавизм эпохи митинговой демократии, пережитой нами в конце 80-х — начале 90-х, но до сих пор ностальгически дорогой многим из нас.
Выборы в Госдуму демонстрируют не надежды граждан на этот институт власти. Они скорее предоставляют миллионам граждан уникальную возможность заявить свой протест. Кто по-настоящему надеялся на какую-то существенную роль ЛДПР, голосуя за нее в декабре 1993-го? Кто из избирателей всерьез рассчитывал на то, что в нынешней Думе будет слышен голос еще какой-нибудь фракции, кроме заранее определившегося «конституционного большинства»? И если на выборах в федеральный парламент еще наблюдается какая-то активность, то на выборы в региональные представительные собрания большая часть населения давно махнула рукой.
Очевидный затяжной кризис парламентских институтов в России не в последнюю очередь связан с отсутствием не только в обществе, но и в политической элите ясно выраженного и разделяемого большинством ответа на вопрос: каким должен быть российский парламент и нужен ли он в России вообще? Когда председатель Госдумы заявляет, что парламент — это «не клуб для дискуссий», он не прав только этимологически, ибо «парламент» и есть в переводе с французского — «говорильня». Но он прав по существу. Речь идет о концепции представительного собрания, как рабочего законодательного органа, служащего не представительству взаимоисключающих интересов, растаскивающих государство, а выработке оптимальных политических решений на основе конкретного целеполагания.
Традиционное для консервативной (не только российской) мысли неприятие парламентаризма вызывалось характерной для последнего самодовлеющей борьбой партий за перераспределение ресурсов с помощью власти, то есть — за государственные привилегии. Именно эту черту партийно-политического представительства имел ввиду К.П.Победоносцев, когда (в 1901 году, всего за четыре года до эпохального царского указа!) патетически восклицал: «Страшно и подумать, что возникло бы у нас, когда бы судьба послала нам роковой дар — всероссийского парламента! Да не будет».
Задолго до этого, в непродолжительный период конституционного правления русских государей в Царстве Польском, император Николай I был неприятно поражен, увидев в польском сейме парламентские технологии завоевания большинства при голосовании. По данному поводу государь недоуменно-брезгливо сказал: «Я понимаю, что такое монархическое и республиканское правление, но я не могу взять в толк, что такое конституционное правление: это непрерывное жонглирование, для осуществления коего нужен фокусник».
И все-таки иррациональная вера в народный разум заставляла даже консерваторов (причем их — в наибольшей степени) конструировать некую модель народного представительства, правда, лишенного отрицательных качеств парламента. Еще славянофилы усмотрели идеал в возрождении Земских соборов, которым, как им казалось, была чужда фракционная и межсословная борьба. В начале прошлого века Л.А.Тихомиров ратовал за «прямое внепартийное представительство» «от совершенно определенных групп населения». Таким теоретикам казалось, что они нашли оптимальную формулу, позволяющую совместить и участие выборных от народа лиц в управлении, и политическое единодушие как способ поиска решений. Политическая практика ХХ века дала только один яркий пример такого совмещения — единогласие формально всевластных, а на деле — совершенно бесправных, советских представительных органов. Думается, что и славянофилы, и Тихомиров вознегодовали б, если бы им указали на советскую модель как на аналогию их проектам (впрочем, последний наблюдал становление этой системы и, кажется, особой неприязни к ней не выказывал).
Левые сходились с правыми в неприятии парламентаризма в России. В 1903 году отец российской социал-демократии Г. В.Плеханов поучал своих младших «партайгеноссен» в таком ключе: «Если бы народу… удалось избрать хороший парламент, нам следовало бы сделать его «долгим парламентом"… Но если бы… получился консервативный парламент… нам следовало бы разогнать его как можно скорее». Далеко не одними большевиками, выполнившими в январе 1918 года завет Плеханова, парламент рассматривался исключительно средством реализации партийных программ, а не ценностью самой по себе, тождественной политической свободе как таковой.
Партия конституционных демократов («кадет»), почему-то считавшая себя оплотом либеральных реформ в России, будучи на деле — партией легализованных экстремистов, шла на выборы в 1-ю и 2-ю Государственные думы с намерением добиться не только коренного изменения избирательного закона, но и созыва, вместо Думы, Учредительного собрания. В 3-й и 4-й Думах, где им большинство не светило, тактика «кадет» переменилась. Они перешли к обструкции законодательной деятельности юного русского парламента, который в итоге, как несчастный новорожденный птенец, был попросту заклеван налетевшими и справа, и слева партийными теоретиками.
Тем не менее казалось, что 1917 год доставит торжество парламентаризму в России. Вся страна внезапно раскололась на политические партии. Даже сельские сходы — этот славянофильский оплот «общинности» и «соборности»! — поделились на фракции. Съезды Советов и их центральные исполнительные комитеты изначально и долгое время строились как многопартийные органы, то есть были парламентами в самом либеральном смысле слова. Правда, партийно-политический спектр в них имел постоянную тенденцию к сокращению.
Советская республика не знала разделения властей в духе буржуазных теорий XVIII века. Но функциональное разделение полномочий свойственно любой власти. Советы не обладали и не могли реально обладать «всей полнотой власти», как-то провозглашали официальные советские документы. Роль исполнительных органов, которая с самого начала была значительной, сделала Советы лишь одной из ветвей власти, то есть низвела их с пьедестала организованного суверена на ступеньку парламентского представительства. Не прав был Ленин, противопоставляя Республику Советов «парламентарной республике». Многопартийный советизм 1917−1918 годов был апофеозом парламентаризма в России. Не случайно он скоро закончился…
Такие эпохи в России бывали короткими и обычно не ознаменовывались ничем хорошим. Это были времена господства межпартийной дезинтеграции, обострения социальной розни и резкого снижения уровня правосознания. Россия снова пережила такое 12−16 лет назад. Только на сей раз это не оборвалось резко установлением однопартийной диктатуры, а перешло в стадию медленного гниения.
Советский парламентаризм сгнил уже вскоре после 1917 года, так как процессы разложения развивались в нем стихийно быстро, никем и ничем не сдерживаемые. Нынешний российский парламентаризм постоянно получает подпитку извне и изнутри. Он во многом держится подобием «общественного консенсуса», только основанного на патологической боязни нестандартных политических ходов, проявляемой как властью, так и оппозицией.
Какой парламент нам нужен? Этот вопрос самою силою вещей поставлен как ключевой в давно назревшей глубокой политической реформе. Расплывчатый ответ на него сформулирован и, кажется, общепризнан — нам нужен, понятное дело, авторитетный, работоспособный и ответственный парламент. Нетрудно увидеть, что данный идеал не имеет ничего общего с либеральным идеалом парламентаризма как свободной игры политических сил, выражающих якобы мнения и интересы различных слоев общества. То есть, конечно, оба идеала могут, при известном социально-политическом балансе, и совпасть. Но это будет чистейшее эвентуальное совпадение, не более того.
Все-таки Государственной думе — именно органу с таким названием — постоянно не везло в истории России. Еще М.М.Сперанский в начале XIX века хотел учредить Думу — не удалось. Столетие спустя Думу наконец-то создали и, после двух неудачных выборов, утрясли. Большинство в ней составили именно те, кто на практике стремился соединить идеал политической свободы с необходимостью авторитета власти. Но, как показали события уже вскоре, эти люди пользовались поддержкой ничтожной части населения.
Таким же искусственным выглядит ныне планируемое представительство в Государственной думе РФ исключительно от политических партий. Из центра консолидации политической элиты она превращается в средство отсева, чреватое, как и в начале прошлого века, образованием сильных и устойчивых контрэлит, принципиально враждебных существующим устоям, причем игнорирование их мнения властью способно только разогревать внесистемную оппозицию. Опять же, как показали события столетней давности, думская элита в подобной ситуации становится не столько силой противостоящей внесистемной оппозиции, сколько склонной к заигрыванию и компромиссам с ней. Пытаясь посредством абсолютизации партийного принципа укрепить и государство, и парламентаризм, можно в итоге прийти к тому, что у нас не останется ни того ни другого.
Парламентаризм по природе своей выражает динамику общественного мнения, которая может и должна быть уравновешена стабильностью положительной государственной цели, своего рода ценностной политической константой, предохраняющей государство от дезинтеграции. Как и динамика общественного мнения, государственная константа должна иметь реальное властное воплощение. Соглашаясь с необходимостью широкого представительства различных политических и общественных сил, гласной борьбы мнений и интересов, следует признать, что образование верховной власти на основе такой борьбы неизбежно вносит деструктивное начало в государственную жизнь.
Можно сожалеть (или радоваться), что российский парламентаризм зарождался не как продолжение национальных сословно-представительных собраний средневековья, а как механическое заимствование форм политических институтов извне. На протяжении ХХ столетия это произошло дважды. Между тем Земские соборы Московской Руси вовсе не были такими бесконфликтными собраниями, как-то представлялось славянофилам. За внешней чинностью заседаний и традиционностью словесных формул крылась обычная для всякой людской общности борьба интересов, лиц и группировок. Но она не становилась самодовлеющей, какою она и не должна быть в здоровом государстве.
Вполне возможно, что от абсолютизации партийности и парламентаризма политический маятник качнется в другую сторону и власть вспомнит о способах представительства, исключающих засилье постоянных партий. Вряд ли кто, наверное, хочет, чтобы власть делала это, только находясь перед лицом жестокого кризиса. Точно так же накануне Февраля 1917 года никто из здравомыслящих политиков не хотел такой революции.
Неадекватность российских парламентских структур правосознанию нашего общества выявляется в полной мере. Недавно Государственная дума имела неосторожность напомнить народу о депутатских зарплатах и льготах. Так что не исключено, что очень скоро среди всех требований к парламенту самым громким и актуальным будет одно — чтобы это был дешевый парламент.
Ярослав Бутаков, кандидат исторических наук
02.03.2005
