Летопись жизни Николая Александровича Мотовилова. 1823−1827

Главы из книги «Под кровом Преподобного Серафима и воронежских Святителей (Летопись жизни Николая Александровича Мотовилова)»

1823−1826. КАЗАНСКИЙ УНИВЕРСИТЕТ

9 августа 1823 года
В Казанском университете Николай Александрович учился в 1823—1826 годах. В то время это был обычный срок обучения в университете. Казань в то время была большим провинциальным центром. Даже Симбирская и Сызранская епархии тогда управлялись из Казани. Непросто было молодому человеку с сельским, хоть и дворянским, воспитанием поступить в университет. Вот почему какое-то время Мотовилов в Казани, подготавливаясь к поступлению в университет, проходил обучение в пансионе немца Лейтера, выпускника Лейпцигского университета. К сожалению, ни о Лейтере, ни о его пансионе неизвестно почти ничего. Известно одно: Лейтер был протестантом, но неплохим педагогом. В Казани как домашний учитель он пользовался популярностью. В частности, он обучал в 1805—1809 гг. детей господ Молоствовых — известного в Казани дворянского семейства, с которым в свое время познакомится учившийся в Казанском университете Лев Толстой. Позже Лейтер открыл свой пансион. Именно из этого пансиона был принят в Императорский Казанский университет Николай Мотовилов 9 августа 1823 года.

КАРЛ ФУКС

Поступил в университет Мотовилов своекоштным студентом, то есть платить за его учебу приходилось Марии Александровне. А проживал наш студент на квартире профессора Карла Фукса. Такое в те годы практиковалось. Так Лейтер «передал из рук в руки» Мотовилова своему земляку, немцу, знаменитому профессору Фуксу. Фукс тоже был протестантом, но любили его в Казани все. Это был человек образцового трудолюбия и нравственности.

Карл Федорович Фукс был человеком прелюбопытным.

Нельзя не сказать о нем несколько теплых слов, так как у него Мотовилов, видимо, многому должен был научиться и, кроме того, Карл Фукс сыграл в его жизни важную роль. Он родился в Германии в 1776 году. Его отец — профессор истории и красноречия, — был из семьи священника. А преподавал теологию, философию и восточные языки. Мать Карла Фукса была дочерью профессора медицины, основателя ботанического сада в Герборне. Вот почему Карл Фукс проявлял интерес к медицине, естествознанию и востоковедению одновременно. В 22 года он защитил докторскую диссертацию, которая была оценена как «достойный вклад в историю лекарственной науки». Судьба распорядилась так, что он оказался в России. Весной 1805 года из Санкт-Петербурга в Китай следовала посольская делегация, в составе которой был и Карл Фукс, помощник главного посольского врача. Казань ему приглянулась, и он остался в городе навсегда. И не ошибся! Со временем он станет почетным гражданином Казани. Четыре года Фукс был ректором Казанского университета и год — попечителем Казанского учебного округа. На посту ректора его сменил в 1827 году знаменитый математик Н.И.Лобачевский.

Фукс являл собой разносторонне одаренную личность: естествоиспытатель, этнограф, литератор, общественный деятель. Но в первую очередь Фукс был замечательным врачом. Современники признавали, что не существовало в Казани дома, который не посетил бы доктор Карл Федорович Фукс. Как диагност и терапевт он не имел себе равных в городе. Фукс прославился как искусный врач в 1830 году во время эпидемии холеры в Казани. Человек он был общительный, веселый. Его одинаково любили среди русских и татар, взрослых и детей, простых и знатных. Местные жители-татары, вопреки даже религиозным представлениям, допускали доктора Фукса к больным женщинам-татаркам. Доктор Фукс прожил в Казани всю оставшуюся жизнь и сумел полюбить народ, с которым жил. Бывший ректор университета К. Фукс, пристально наблюдая за жизнью Татарских Слобод, писал: «Всякому заезжему, без сомнения, странно покажется найти хотя бы одного неграмотного в казанских татарах, говоря вообще, народ более образованный, нежели некоторые даже европейские. Татарин, не умеющий читать и писать, презирается своими земляками, и, как гражданин, не пользуется уважением других». Дом Фуксов стоял в Забулачье, и профессор, таким образом, ежедневно пребывал в самой гуще татарской жизни города. Естественен поэтому и вывод, который он сделал в 1844 году из своих наблюдений и исследований: «Каждый народ имеет свое хорошее и свое дурное. Равным образом и татары; этот, уже более двух веков покоренный, и ныне рассеянный между русскими, народ так удивительно умел сохранить свои обычаи, свои нравы и народную гордость, точно как бы они жили отдельно». В университете Фукс читал курс естественной истории, был позднее назначен деканом врачебного отделения, а в 1824—1827 гг. он являлся даже ректором университета, что сыграло свою роль в жизни Мотовилова. Кстати сказать, студенты очень любили Фукса, и не один Николай Мотовилов был близко связан с профессором. Известный писатель-славянофил Сергей Аксаков, тоже своекоштный студент, оставил воспоминания, как страстно он хотел попасть в дом Фукса и как ему это удалось: «Я приехал к нему под предлогом какого-то выдуманного нездоровья. В кабинете у профессора я увидел висящие по стенам ящики, в которых за стеклами торчали воткнутые на булавках, превосходно сохраненные и высушенные, такие прелестные бабочки, каких я и не видывал. Я пришел в совершенный восторг и поспешил объяснить кое-как Фуксу мою страстную любовь к естественной истории и горячее желание собирать бабочек. Профессор был очень доволен. Он тут же показал мне все нужные инструменты, подробно объяснил, как с ними обращаться».

Карл Фукс живо интересовался литературой и искусством. Он был единственным иностранцем в Обществе любителей отечественной словесности. В доме Фукса хранились его ботаническая, зоологическая, минералогическая, нумизматическая и другие коллекции. Кроме того, в его доме, находившемся в центре Казани, были большая библиотека и собрание картин. В доме Фуксов атмосфера царила творческая, жена профессора — Александра Андреевна — была тоже увлеченным человеком, писательницей, она изучала по совету мужа быт татар и чувашей. Это была высокообразованная дама, хозяйка литературного салона Казани. Видимо, и своекоштному студенту Мотовилову, проживавшему у Фуксов, доводилось бывать на литературных собраниях. Ведь литературный дар у него, несомненно, был, что видно по его запискам. В доме Фуксов останавливались такие знаменитости, как поэты А.С.Пушкин, Н.М.Языков, Е.А.Баратынский, однажды заехал прибывший в Казань всемирно известный немецкий ученый Гумбольдт, бывал известный государственный деятель, сподвижник императора Александра I-го Сперанский. О пребывании в доме Фуксов Пушкина написал первый биограф великого поэта П.В.Анненков: «А.Фукс, супруга К.Ф.Фукса, замечательного человека, оставившего такую благодарную память по себе в Казани, рассказала нам пребывание Пушкина в городе и в ее доме. Пушкин говорил с ней о значении магнетизма, которому верил вполне, передал анекдот о сделанном ему предсказании одной гадальщицы в Петербурге, разбирал и оценял современных ему литераторов и людей, прибавив по обыкновению: „Смотрите: чтоб все осталось между нами — сегодня была моя исповедь“. Он хвалил также стихи самой хозяйки и, как будто скучая заботами, сопряженными с ученым трудом — заметил: „Как жалки те поэты, которые начинают писать прозой; признаюсь, ежели бы я не был вынужден обстоятельствами, я бы для прозы не обмакнул пера в чернилы“. Всего замечательнее, что он два раза возвращался к портрету Гаврилы Петровича Каменева, находившемуся в кабинете хозяйки и просил сведений о нем, обещая написать его биографию: „Это замечательный человек, — сказал он — и сделал бы многое, ежели бы не умер так рано. Он первый отступил от классицизма и мы, русские романтики, обязаны ему благодарностью“. Известно, что означали эпитеты классический и романтический у Пушкина. С живою благодарностью покинул он и Казань, и семейство Фукса».

Фукс в сентябре 1833 года принял у себя А.С.Пушкина, который направлялся в Оренбург в связи с работой над «Историей пугачевского бунта». Надо сказать, что Фукс был к тому же краеведом, написал по этому вопросу несколько книг и одну из них (видимо, «Путешествие по Башкирскому Уралу») подарил Пушкину. Он познакомил поэта со стариками, непосредственно встречавшимися с Пугачевым, а его супруга Александра Андреевна посвятила Пушкину оду.

Вот в каком доме пришлось пожить и Мотовилову, пока он учился в Казанском университете. Это был довольно большой для провинциальной Казани двухэтажный особняк, который сохранился до сегодняшнего дня и даже стал охраняемым памятником архитектуры. Может быть, Божий промысл сохранил для нас единственный дом, в котором жил Мотовилов, так как родовой дом в Цыльне уже давно не существует.

Ко времени поступления в университет Мотовилову было четырнадцать лет. В юношеском возрасте человек нередко на какое-то время отходит от Церкви. Жизнь разворачивает перед неопытным воображением радужные перспективы, юноша с головой окунается в новую, неизведанную и такую привлекательную жизнь — и забывает все, чем жила его душа раньше под неусыпным оком родительским. Не миновал этого и Мотовилов:

— Ну, маменька, — часто говаривал он матери, — у вас опять эти «искушения»!

«Искушениями» он называл странниц и монахинь, которых любила у себя поприветить Мотовилова. Слыша разговоры Николеньки, не всегда скромные и о предметах нескромных, потупя глаза и перебирая четки, со вздохом и как бы про себя они тихо шептали, бывало:

— Искушение!

«Не любил их в то время жизнерадостный Мотовилов. На радужном фоне веселья шумного света, к которому тянулось его сердце, эти смиренные фигуры с постническими лицами, в черном одеянии, пожилые, некрасивые, с молитвой Иисусовой на устах, должны были ему казаться таким темным и непривлекательным пятном…»

Однако Господь по молитвам преподобного Серафима хранил душу и сердце Мотовилова для высокого подвижничества. Как это часто бывает, именно несчастье, а затем и случившееся с ним чудо отрезвили юношу. В половине университетского курса, значит, где-то в 1824—1825 годах, со студентом Мотовиловым произошел странный случай, о котором сам он в своих записках писал довольно туманно: «Этот случай поверг меня в такую бездну отчаяния, что я не мог его пережить, ибо должен был лишиться и своей дворянской чести, и дворянского звания, и быть отдану в солдаты». Разъяснила этот случай жена Мотовилова, Елена Ивановна. «Случай, так потрясший Мотовилова, был поцелуй, брошенный им в университетском коридоре одной барышне.

Поцелуй этот был замечен начальством, которое придало ему такое значение, что Мотовилов счел себя окончательно погибшим. Особенно его страшила мысль, что он убьет свою „маменьку“. А любил он свою „маменьку“ так, как только могло уметь любить его чистое сыновнее сердце».

В центре Казани было известное всем и каждому Черное озеро. Оно было любимым местом прогулок многих казанцев. Здесь любил проводить время, между прочим, будущий писатель, а тогда студент Лев Толстой. В темную ночь из квартиры профессора Фукса ушел шестнадцатилетний студент к этому озеру с намерением утопиться. «Уже он готов был в него броситься, — пишет С. Нилус, — но какая-то невидимая сила вдруг приковала его к месту, с которого он хотел кинуться в воду, и в ночной темноте, над мрачными водами Черного озера, он внезапно увидал в ярком сиянии образ Казанской Божией Матери. Озаренный дивным светом Лик Пречистой укоризненно взглянул на юношу-самоубийцу и бесследно скрылся в темноте ночи.
Это было первое знамение в его жизни».

Никому не известно, что совершилось тогда в душе Николая Александровича, что он тогда думал и чувствовал. Ясно одно: видение перевернуло все его существо. Отныне его жизнь должна была неминуемо войти в другое русло. Он вернулся в дом Фуксов уже иным человеком. Заступничество Самой Богородицы укрепило его душу, и история, грозившая ему исключением из университета, уже не казалась столь страшной. И в самом деле — все обошлось. Всеми любимый и уважаемый профессор Карл Федорович Фукс, бывший в то время ректором университета, уверил обвинителей, что «он за Мотовилова ручается» как за высоконравственного юношу. Вряд ли рассказал кому-нибудь, кроме родной матери, эту историю юноша Мотовилов.

Что еще можно сказать о казанском периоде жизни Мотовилова? Разве то, что в своих автобиографических записках он глухо упоминает о каких-то книгах про масонов, которые ему удалось найти в Казани. Прочитав их, он ясно понял, что масонство есть «истинное антихристианство». Тогда-то и вспомнил Николай Александрович слова отца: «Смотри, матушка, береги Колю от масонов, если меня не станет! Именем моим закажи ему не ходить в их богоборное общество — погубит оно Россию!» Говорит он в этих записках и о том, что были тогда в Казани ему «необыкновенные видения, предсказавшие судьбу и возвестившие идти против масонства». Не Сама ли Божья Матерь говорила это ему на Черном озере в ту незабываемую ночь, начавшуюся с отчаяния, а закончившуюся радостным откровением? Ведь в своих «Записках», писавшихся в сентябре-октябре 1861 года, он упоминает о четырех явлениях ему Божией Матери во время его студенчества в Казани.

8 июля 1826 года
О времени его жизни в Казани после этого события мы не имеем достоверных сведений. Знаем только, что 8 июля 1826 года он окончил университетский курс и получил звание действительного студента, которым Мотовилов гордился всю жизнь и подписывался «действительным студентом» даже в зрелые годы в официальных документах. Даже стихиру, которую он сочинил императору Александру II-му в апреле 1866 года он подписал как «действительный своекоштный студент Императорского Казанского университета». По выходе из университета он получил выпускное свидетельство, в котором отмечались очень хорошие «способности, прилежание и поведение», а также то, что по словесному факультету он прослушал полный курс наук, в числе которых были такие, как богословие и церковно-библейская история, история философских систем, славянский язык, логика («очень хорошо»), российская поэзия, церковное красноречие, всеобщая история и география, всеобщая российская статистика, российская словесность, латинский язык («хорошо»), греческий и французский языки («изрядно»). В свидетельстве говорилось, что Мотовилов «совершенно удостоверил в приобретенных им познаниях удовлетворительными ответами на узаконенном испытании». Первым подписал сей документ сам ректор университета, доктор медицины и хирургии, публичный ординарный профессор, статский советник и кавалер Карл Фукс.

20 июля 1826 года
Долго ждала этого счастливого момента мать Мотовилова, Мария Александровна. Теперь уж ее Николенька совсем взрослый, станет служить, возьмет на свои плечи заботы о родовых имениях, поможет вырастить младшую сестру! Душа ее радовалась и рвалась поблагодарить Господа. Может быть, так и зародилась мысль поехать с сыном на богомолье в Киев. В этом же, 1826-м году и поехали. Однако человек предполагает, а Бог располагает. По дороге в Киев Мария Александровна неожиданно умерла, оставив на попечении Николая все имения и пятнадцатилетнюю девицу сестру, Прасковью. Для Мотовилова началась вполне взрослая жизнь, исполненная хозяйственных забот и душевных треволнений.

1826−1831. СИМБИРСК. ПЕРВЫЕ ИСПЫТАНИЯ

Самому Мотовилову шел в то время всего лишь семнадцатый год. И в этом-то раннем возрасте завязались первые узлы в его судьбе, возникли первые серьезные препятствия. Бес начал мстить будущему подвижнику через людей, невероятной злобой запугивая его и стараясь привести в отчаяние. Кошмаром его жизни стал известный не только в Симбирске, но и в России, и в Европе масон М.П.Баратаев. Характеристику этому человеку дал Император Николай 1-й, когда отправлял в Симбирск очередного губернатора и предупреждал его о Баратаеве: «Вам известны обстоятельства, по которым я счел нужным переменить в Симбирске губернатора Загряжского. Я им был, впрочем, доволен, но он… У него вышли какие-то дрязги с губернским предводителем <дворянства>, князем Баратаевым. Личность, о которой я и знать бы не хотел». Однако представим слово самому Мотовилову. В уже упоминавшихся записках он вспоминал события того времени не без скорби: «Вышедши из Императорского Казанского университета действительным своекоштным студентом 8 июля 1826 года и на пути богомолья в Киев лишившись родительницы моей в 20 ← й> день того же июля 1826 года и оставшись круглым сиротой 17 лет от роду, имея сестру Прасковью, пятнадцатилетнюю, я через друга матушки моей, Надежду Ивановну Саврасову, вскоре познакомился с Симбирским губернским предводителем, князем Михаилом Петровичем Баратаевым и вскоре сблизился в ним до того, что он открыл мне, что он грандметр ложи Симбирской и великий мастер Иллюминатской Петербургской ложи. Он пригласил меня вступить в число масонов, уверяя, что если я хочу какой-либо успех иметь в государственной службе, то, не будучи масоном, не могу того достигнуть ни под каким видом.

Я отвечал, что батюшка, родитель мой, запретил мне вступать в масонство, затем, что это есть истинное антихристианство, да и сам я, будучи в университете и нашедши книгу о масонах, в этом совершенно удостоверился и даже видел необыкновенные видения, предсказавшие судьбу всей жизни моей и возвестившие мне идти против масонства, франкмасонства, иллюминатства, якобинства, карбонарства и всего, с ними тожественного и в противление Господу Богу имеющегося. Это так разозлило его, и тем более в простоте сердца ему открытое намерение мое вскоре по устройстве дел моих ехать в Санкт-Петербург для определения на службу в Собственную Его Императорского Величества канцелярию, что он поклялся мне, что я никогда и ни в чем не буду иметь успеха, потому что сетями масонских связей опутана не только Россия, но и весь мир.

Вскоре после того вышел закон, чтобы молодые люди, хоть и окончившие курс учения и получившие дипломы на ученые степени в высших училищах, не имели бы права отправляться на службу в столицу, а должны были бы три года послужить в губернии будто бы для ознакомления с процедурой провинциальной службы. Срезанный на первых порах с ног, я, как говорится, сел как рак на мели».

Разговор с Баратаевым мог происходить летом — осенью 1826 года. Весь этот год правительство царя Николая I-го тщательно отслеживало все связи декабристов-бунтовщиков в среде русского столичного и провинциального дворянства, в особенности и прежде всего — в среде масонской. Трудным был этот год для масона Баратаева, но все же ему удалось выкрутиться из неприятной истории. А ведь было известно, что сношения с масонами сблизили его с некоторыми членами общества «Соединенных славян», прикосновенных к заговору 14 декабря 1825 года. Это знакомство было причиной вызова Баратаева в Петербург и ареста его. Однако через три недели он был освобожден.

В разговоре с Мотовиловым князь не хвастал: он действительно был весьма могущественен. Его стараниями в 1817 году в Москве была открыта ложа «Александра к тройственному спасению», а в том же году, в Симбирске — ложа «Ключ к добродетели». Князь являлся членом привилегированной петербургской ложи «Соединенных друзей», в которую входил и симбирский губернатор А.М.Загряжский, наместным мастером российского отделения этой ложи, входил в Капитул «Феникс» (тайный и высший орган управления масонства в России), был почетным членом многих лож.

Пользуясь большим уважением, он привлек в ложу «Ключ к добродетели» многих представителей симбирского общества. Эта ложа состояла из 39-ти действительных и 21-го почетного члена. Среди «братьев» ложи значились генерал П.Н.Ивашев, крестный отец писателя Ивана Александровича Гончарова Н.Н.Трегубов, Н.А.Трегубов, сенатор и бывший симбирский губернатор Н.П.Дубенской, Г. В.Бестужев, П.П.Бабкин, М.Ф.Филатов, А.А.Столыпин, Н.И.Татаринов, И.С.Кротков, П.П.Тургенев, графы А.В. и Я.В.Толстые, А.П. и П.А.Соковнины, И.С. и С.В.Аржевитиновы, Ф.М.Башмаков, И.И.Завалишин, Н.И. и С.И.Тургеневы и др. В эту ложу, весьма влиятельную, поступали не только из уездов Симбирской губернии, но и из соседних губерний. Так ценили «жаждущие славы мира сего» близость к Баратаеву. Собрания ложи проходили в гроте, устроенном в саду его имения. Члены ложи собирались в гроте и после запрещения масонства специальным манифестом Александра I-го в 1822 году.

В том же году в Симбирскую губернию, сначала в Сенгилей, а затем в Симбирск был выслан известный мистик и масон, вице-президент Академии художеств, издатель «Сионского вестника» А.Ф.Лабзин. Сам выбрав место ссылки, он пожелал удалиться в Симбирскую губернию, где проживало много его знакомых и единомышленников. Симбирские масоны с нетерпением ждали приезда известного русского мистика Александра Федоровича Лабзина, которого они почитали как «мученика за идею». «Они берегли его, как бедную душу, оскорбленную судьбою и много помогали ему»: начальник удельной конторы А.А.Крылов помог Лабзину в найме дома госпожи Назарьевой. Умер А.Ф.Лабзин в Симбирске в январе 1825 года и был похоронен на кладбище мужского Покровского монастыря, где хоронили наиболее почетных граждан города.

Не один лишь Баратаев с узким кругом знакомых числился в масонах Симбирска. Это был город с давними масонскими традициями. Если по всей России ложи начали открываться в самом конце ХVIII — начале ХIХ вв., то в Симбирске первая масонская ложа «Золотой Венец» появилась еще в 1784 году. Основатель ее — один из активнейших деятелей московского масонства, член «Дружеского ученого общества», Иван Петрович Тургенев. Открытие ложи не было случайным. К этому времени в городе уже были масоны, причем, числом достаточным для создания ложи. Обычно называют имена А.Ф.Голубцова, Ф.Н.Ладыженского, И.В.Колюбакина, С.В.Аржевитинова, А.П.Соковнина, И.В.Жадовского. Все они во вновь образованной ложе получили должности, которые не могли доверить новичкам, т.к. они предполагали знание ритуалов и обрядов. Великим мастером ложи являлся И.П.Тургенев, а управляющим мастером — симбирский вице-губернатор А.Ф.Голубцов. В конце ХVIII века в Симбирске был построен едва ли не единственный в России масонский «храм» во имя Св. Иоанна Крестителя. Этот «храм» без алтаря был выстроен в имении В.А.Киндякова. Киндяков являлся одним из немногочисленных губернских подписчиков изданий Н.И.Новикова. Как это ни кощунственно звучит, в храме… не служились литургии, а проходили собрания симбирской масонской ложи «Златого Венца», в которой состоял в степени товарища молодой тогда еще Николай Михайлович Карамзин, будущая слава русской литературы. Основателем ложи являлся член новиковского кружка Петр Петрович Тургенев. Странный и мрачный был этот «храм». Он представлял собой каменное сооружение высотой до 16 метров, круглое в плане, с куполом и четырьмя портиками (на них изображены были масонские символы — урна с вытекающей водой, череп и кости и т. п.). Оно было увенчано не крестом, а деревянной фигурой св. Иоанна Предтечи, которого сами масоны мыслили как покровителя ордена вольных каменщиков. И берегли же этот «храм» масоны всех времен. Руины его сохранялись до начала 20-х годов XX века.

Вот в какой город приехал после окончания Казанского университета Мотовилов. Лишь после 14 декабря 1825 года, когда правительство стало всерьез преследовать масонские ложи в России, все масоны в Симбирске, по свидетельству земляка Мотовилова, известного писателя Ивана Александровича Гончарова, «пошили себе мундиры; недавние атеисты являлись в торжественные дни на молебствия в собор…». Но масонство и тогда не умерло, а лишь затаилось до новых, более благоприятных времен. В конце ХIХ века отсюда вышли такие деятели разрушения России, как Керенский и Ленин. Самого Баратаева арестовали в Симбирске в феврале 1826 года и препроводили в Петербург. Там он содержался в Главном штабе. Следствием было установлено, что членом тайных обществ декабристов он не был, а потому по Высочайшему повелению он был освобожден с оправдательным аттестатом. Ему даже были выданы прогонные деньги, и в конце мая он вернулся в Симбирск. Вернулся с победой: уже в августе стал статским советником. Баратаев теперь уже никого и ничего не боялся. Разговор с Мотовиловым показал, что он тут же начал вербовать новых членов в масонские ложи. Полной безнаказанностью объясняется его неприкрытая злоба к Мотовилову, его страшные проклятия и обещания. Нужно сказать, что он сдержал свое слово. Молодому выпускнику университета не по силам оказалось тягаться со сплоченным в Симбирске тайным обществом, в которое входили, как мы видели, как правило, все видные провинциальные деятели и главные губернские чины. Вступление Мотовилова в должность по службе отдалилось, благодаря проискам Баратаева и его союзников, на долгих 14 лет. Уже в 1861 году он снова вспомнит о происках своих врагов: «Об истязаниях же я не фигурально говорю, ибо сверх того, что я вместе с почившим в Бозе высокопреосвященным Антонием и прочими помянутыми выше людьми был выдан за бунтовщика и заговорщика и подвергнут всегдашнему надзору тайной полиции, но сверх того, у меня отнято по Министерству народного просвещения четырнадцать лет службы государственной по званию почетного смотрителя Корсунского уездного училища, и по Военному министерству за Севастополь не дано одиннадцать лет, предоставленных всем, участвовавшим в кампании сей, не только военным, но и гражданским чиновникам, каковым и я был в 1854 году».
Так тревожно закончился для Мотовилова 1826 год.

1827
Следующий год его жизни нам почти неизвестен. Что происходило с ним в его духовной и частной жизни — этого мы не знаем. Зато известно, что у него возникли осложнения с устройством на службу. Ведь «в те времена дворянская честь требовала обязательной службы государству. Молодой человек, кончивший курс своего учения, должен был непременно служить, или на коронной службе, или по выборам — не служащий дворянин был все равно, что недоросль из дворян. Уклонение от службы отечеству считалось таким позором, что ни одна девушка из порядочного семейства не пошла бы замуж за того, кто сколько-нибудь не прослужил в военной или гражданской службе Царю и Отечеству» (С.А.Нилус). Но тут-то и возникла фигура Баратаева. Видимо, еще до упомянутого разговора с главой масонской ложи Мотовилов выдвинул свою кандидатуру на должность почетного смотрителя Корсунского уездного училища. А вскоре после разговора с Баратаевым, в 1827 году, он, к великой своей радости, получил от Совета Казанского университета и Училищного комитета сообщение об избрании. Теперь он уже числился на государевой службе — по министерству народного просвещения, руководителем которого на тот момент был знаменитый Александр Семенович Шишков, писатель и государственный деятель… В своих «Рассуждениях о старом и новом слоге Российского языка» он называет старославянский язык «корнем и началом Российского языка». Восстание декабристов в 1825 года показало, что в России нужно многое менять в системе образования. Министр считал, что народное образование должно быть приспособлено к национальным нуждам: «Науки полезны только тогда, когда, как соль, употребляются и преподаются в меру, смотря по состоянию людей и по надобности, какую всякое звание в них имеет. Излишество их, равно как и недостаток, противны истинному просвещению. Обучать грамоте весь народ или несоразмерное числу оного количество людей, принесло бы более вреда, нежели пользы. Наставлять земледельческого сына в риторике было бы приуготовлять его быть худым и бесполезным или еще вредным гражданином». С ревностию готов был взяться вчерашний студент за важное дело, считая, что здесь он может послужить Государю и Отечеству. Казалось бы, самое плохое было уже позади, и можно было вздохнуть с облегчением. На самом деле скорби его только начинались.

Уверенность князя Баратаева, что Мотовилов за свой отказ вступить в члены масонской ложи ни в чем не будет успеха, вскоре подтвердилась. Уже в 1829 году Баратаев призвал его к себе и объявил:

— Этой должности вам не видать, как своих ушей. И не только вы этой должности не получите, но не попадете ни на какую другую государственную должность, ибо и Мусин-Пушкин, и министр князь Ливен — подчиненные мне масоны. Мое приказание — им закон!

Баратаев не случайно упомянул Михаила Николаевича Мусина-Пушкина. Это был человек весьма влиятельный не только в Казани. Мусин-Пушкин с 1829-го по 1845 год был попечителем Казанского учебного округа. Слыл он человеком толковым. В 1841 году он выдвинул проект об открытии в Казанском университете «особого Института восточных языков», помог сделаться ректором Казанского университета знаменитому математику Лобачевскому. Влияние его росло год от году. Между прочим, в доме его казанском бывал студентом Л.Н.Толстой. В 1845 в его карьере — новый виток: он становится попечителем петербургского учебного округа. Что касается Карла Андреевича Ливена, то он являлся в 1828—1833 гг. министром народного просвещения и, как отмечает в своих воспоминаниях Ф.Ф.Вигель, «самым усердным протестантом». Странное, на посторонний взгляд, дело. Не слишком важный по официальной табели о рангах Баратаев, предводитель симбирского дворянства, проживал себе скромно под Симбирском в своей деревушке Баратаевке, а в Казани и Петербурге чиновные люди, даже министры, ловили каждое его слово, каждое распоряжение!

Далее предоставим слово С.А.Нилусу: «С этого момента началось преследование или, вернее, травля Мотовилова, усилившаяся с течением времени до степени гонения, которое довело его в конце концов до такого нервного расстройства, что он заболел нервным ударом, приковавшим его к постели. В тяжких страданиях он промучился более трех лет. Его преследовали на службе, которой он, правда, все-таки добился, благодаря своей сверхъестественной энергии, помешали его браку с Языковой, создавали репутацию сумасшедшего и даже во времена губернатора Загряжского ухитрились подвергнуть личному задержанию по обвинению в государственной измене. От этого ареста он был освобожден лишь по приказанию министра юстиции Димитрия Васильевича Дашкова. Не было клеветы, насмешки, тайных подвохов и ухищрений, которым не подвергла бы его политически-сектантская человеческая злоба». Впрочем, сведения С.А.Нилуса дают лишь приблизительное представление о происходивших событиях.
Владимир Иванович Мельник, доктор филологических наук, профессор Государственной академии славянской культуры, член Союза писателей России (Москва)