 |
| Русская линия | Людмила Ильюнина | 22.10.2005 |
Итак, как мы знаем из признаний самого К.Н.Леонтьева — о жизни в монастыре, о полном послушании духовнику он задумывался задолго до того, как появился в Оптиной.
В «Хронологии моей жизни» о 1870 годе записано: «Первая мысль о монашестве«.[2] Та же дата есть и в его неоконченных воспоминаниях «Мое обращение и жизнь на Св. Афонской горе».[3] Сохранившиеся в рукописных копиях письма племянницы М.В.Леонтьевой 1860-х годов свидетельствуют: тоска о монастыре возникала у Константина Николаевича еще задолго до 1870 года (когда во время болезни он дал обет о принятии монашества), как будто противореча внешним обстоятельствам его жизни — успехам по службе, успехам у женщин и т. д. Неоднократно переиздававшиеся в последние годы леонтьевские «Письма с Афона»,[4] были адресованы именно Марии Владимировне, и создавались для того, чтобы объяснить ей — что такое монашество.
В 1874 г. Константин Николаевич вернулся в Россию. Осень и зима 1874−1875 гг., в частности, неудачная попытка послушнической жизни в Николо-Угрешском монастыре, описаны им в повествовании «Моя литературная судьба».[5] Адресовано это произведение было константинопольским друзьям и прежде всего — Софье Петровне Хитрово (жене М.А.Хитрово, друга детства Леонтьева, будущей «музе» Вл.С.Соловьева). Возможно, одним из стимулов к созданию записок послужило ее письмо, написанное 20 января 1875 г. Это письмо, как типичный отклик из «мира», приводится в комментариях к публикации названного текста в Собрании сочинений Леонтьева. Софья Петровна, была уверена, что ее корреспондент скоро оставит монастырь и вернется на дипломатическую службу.
«Расскажите мне по правде, что Вы думаете делать — потом <…> ну, через год-два — когда Вы оставите Монастырь, когда вернетесь опять к нам, хотя — и придется со многим опять мириться. Но что же делать; Вам еще так много работы перед собой, — так много еще напишете, скажете, докажете, — в Монастыре же — Вы убиваете тело свое — и немножко — тоже и талант свой. Простите, не браните. Я нисколько против Монастыря ничего не имею — и никогда никому не даю совета. Но с Вами я просто говорю — и мне жаль стало — когда я подумала, что Вам там и трудно, и узко может быть. Дай Вам Бог, где бы Вы не были, всего лучшего. Пишите, нам светским, грешным расскажите — все Ваши настроения и помолитесь за наши грехи; - а мы Вас будем ждать опять к себе…».[6]
В тех же комментариях приводится еще одно письмо, посланное чуть раньше из Константинополя, написано оно одним из ближайших друзей Леонтьева, Константином Аркадиевичем Губастовым. Это ответ на письмо от 4 ноября 1874 г., которое Леонтьев отправил из Угрешского монастыря, где намеревался остаться, где вскоре «надел подрясник». Приведем его почти целиком, опуская лишь окончание, связанное с семейными обстоятельствами Леонтьева.
«Пера, 11 Декабря 1874
Простите меня пожалуйста, Глубокоуважаемый брат Константин, что я так долго не собрался ответить Вам на письмо Ваше от 4 Ноября. Я не решался писать Вам наскоро, не продумав того, что хотелось мне сказать Вам. И вот почему я медлил писать Вам.
Письмо Ваше я читал с чувством радости. Спокойный и решительный тон его, хотя меня и изумил, но вместе с тем радовал. Прочитав письмо до конца, мне самому как-то стало легко на душе.
Весть об окончательном вступлении Вашем в монастырь в 5 минут облетела всех Ваших константинопольских старых друзей и знакомых; каждый из них поторопился конечно отнестись к этому известию с своей точки зрения на мир, на Вас и на монашество. Говорили все разом и за, и против. Всякие мелочи всплывали при этих рассуждениях. По правде сказать, ни с одним из мнений я не согласен и никто, кажется мне, не проникся, произнося о Вас свое суждение, как следует всею важностью Вашего подвига и никто не представил себе, какой исход нашли Вы всей тяжелой, подчас и неравной борьбе, которую приходилось Вам вести с семейством, обществом, друзьями, обстоятельствами и убеждениями. Все это время, вспоминая почти ежедневно о Вас, и смотря из моего окошка вдаль на острова, с того самого кресла, на котором Вы проводили целые утра, мне часто представлялась вся Ваша пышная прежняя жизнь — Ваша болезненная юность, удалая молодость, кипучая и разнообразная деятельность зрелого возраста, ваши страсти, надежды, упования, смелые и оригинальные воззрения и убеждения и, наконец, перелом, отрешение от мира и радостное спокойствие «быть у пристани»!
«Не довольно ли всего этого», думал и спрашивал я себя, чтобы не считать жизнь свою, проведенною безцельно, безследно как пройдет, наверное, жизнь большей части здешних судей брата Константина? Найти себе вовремя такую твердую и чудную пристань, чувствовать себя на ней крепко стоящим и быть в состоянии тепло и искренно молиться за всех находящихся в плавании или страдающих — не есть ли это одно из таких утешений, которые выпадают на долю не всякому и которые даются только тем, кто мог себя к этому подготовить, кто действительно жил, любил и который достоин был любви?
Сознавать, что свет дурен, гадок и отвратителен — особенно когда в нем испытываешь различные неудачи и невзгоды — очень нетрудно и на такое мимолетное воззрение способны миллионы людей. Но начать с этим светом борьбу, вести ее твердо, последовательно, осмысленно, наконец прекратить ее, почувствовав утомление (скорее физическое) и найти себе необходимый для всякого, в известное время, покой и утешение в молитве за себя и опять-таки за тот же свет, от которого ушел, — на это — способны лишь избранные и к этим-то избранным питаю я благоговение.
Я искренно радуюсь, что Вам удалось убедить и Лизавету Павловну поселиться при монастыре».[7]
Все тогда оказалось труднее: и Лизавета Павловна — жена Леонтьева при монастыре тогда не поселилась, и Константин Николаевич оставил Угрешь: его монастырем стала Оптина.[8]
В Оптину Леонтьев начал ездить и поселился там именно из-за старца Амвросия. Сначала приезжал в обитель в пост — говеть, исповедаться у старца; потом прожил зиму в скиту, проводил летние месяцы отпуска при монастыре; а после выхода в отставку в 1887 г. поселился за оградой монастыря в доме, который и после его смерти называли «консульским».
Отношения, которые сложились между Леонтьевым и его духовником полностью опровергли те опасения, которые высказывали друзья и знакомые Константина Николаевича, узнав, что он собирается остаться «у ног старца».
Старец не только не запретил Леонтьеву писательский труд, но даже настаивал на его продолжении, более того, он благословил своего пылкого духовного сына (поселившись в Оптиной Леонтьев мечтал о том, чтобы оставить писательство и «предаться посту и молитве») выписывать периодику, быть в курсе общественных, политических и литературных событий и принимать в них участие.
Известно, что Леонтьев обсуждал со старцем основные тезисы своих статей, советовался с ним.
Особое внимание мы хотим обратить на статью «О всемирной любви», которая написана по поводу знаменитой пушкинской речи Ф.М.Достоевского.
Статья эта поражает своей смелостью — Леонтьев, как всегда «плывет против течения». То, за что почитатели Достоевского называли и называют его «самым христианским нашим писателем» — «проповедь всемирной любви» Леонтьев определяет как «полухристианское, полуутилитарное всепримирительное стремление».
То непримиримое отношение к западной цивилизации, которое высказал Леонтьев в статье «О всемирной любви» вполне согласуется с письмами прп. Амвросия по поводу протестантизма (а эта цивилизация и есть плод протестантизма, как западная культура — плод католичества — Л.И.), а так же со знаменитым толкованием сна о судьбах мира, в котором Запад представлен в образе падшем.
Леонтьев прямо-таки бичует Достоевского за то, что «ни с любовью к Европе не хочет расставаться, ни с последними слухами и отвратительными выводами ее цивилизации покорно примириться не может».
Но не это главное в обличениях Леонтьева. Он раскрывает существенную неправду, даже антиевангельскую сущность мировоззрения, которое провозгласил Достоевский в Пушкинской речи: «Не полное и повсеместное торжество любви и всеобщей правды на этой земле обещают нам Христос и его апостолы, а, напротив, нечто вроде кажущейся неудачи евангельской проповеди на земном шаре… Пророчество всеобщего примирения людей о Христе не есть православное пророчество, а какое-то общегуманитарное…»
В этой статье Леонтьева появилось и его знаменитое определение — «розовое христианство». И здесь он тоже не противоречит своему наставнику — если внимательно прочесть все собрание писем прп. Амвросия, то в глаза бросятся повторяющиеся обличения, вразумления, шутки именно по отношению к мечтательности, отвлеченному, книжному, придуманному отношению к жизни, к ситуациям и к людям.
И наконец, как верный ученик прп. Амвросия, Леонтьев выступает в заключении своей полемической статьи, когда он пишет, что говоря о любви и смирении, Достоевский ни разу не упомянул Церковь, как источник этих и других добродетелей.
«Любить Церковь — это так понятно! И эта любовь гораздо осязательнее и понятнее, чем любовь ко всему человечеству, ибо от нас зависит узнать, чего хочет, чего требует от нас Церковь».
Свою любовь к Церкви, послушание духовному отцу и Церкви Леонтьев доказал тем, что писать и бороться с идейными противниками он перестал только тогда, когда его благословил старец и монашеский постриг принял не тогда, когда ему хотелось, а опять-таки, тогда, когда благословил старец. 23 августа 1891 года, когда в келье старца Варсонофия Оптинского был совершен постриг с наречением имени Климент (имя было выбрано в память о скончавшемся в 1879 г. иеромонахе Клименте (Зедергольме).[9] Но случилось так, что Леонтьев не дожил и двух недель до своих первых монашеских именин 24 ноября, дня св. Климента Римского; он скончался 12 ноября.
Прощаясь осенью 1891 г. с духовным сыном, принявшим постриг и уезжающим к Троице-Сергию, старец Амвросий сказал ему: «Скоро увидимся!», разумея уже не земную встречу (прп. Амвросия Оптинского отойдет ко Господу вскоре после этой последней встречи на земле — 10 (23) октября).
И мы веруем, что на небесах прп. Амвросий и его верный послушник монах Климент, пребывают в единении.
http://rusk.ru/st.php?idar=103760
|
|
