Литература и Православие

Беседа профессора Владимира Мельника с писателем Владимиром Крупиным

Порою проза Владимира Крупина кажется слишком простой. Кажется, из чего и делается она? Так — какой-то запоминающийся анекдот, несколько удачно переданных живых диалогов, характерных словечек. Любопытно наблюдать: как бы из ничего вдруг возникает какой-то сюжет, набросок жизни, острая мысль, лирическое чувство. Не было ничего, а рассказ как-то получился, «живет», — как говорил Н.В.Гоголь. Но не так все просто. Манера писательская у Крупина мягкая, слегка ироничная. Хоть и кажется, что художник упрощает свою задачу, показывая, например, два контрастных характера, но делает он это умело и в итоге — ничего не упрощает.

Вот рассказ «Зимние ступени». Казалось бы, и повода для рассказа или даже «рассказика» нет никакого. Двое мужичков-одногодков (им обоим уже за пятьдесят) рубят ледяные ступеньки перед праздником Рождества Христова возле знаменитой купели в селе Великорецкое, где шестьсот лет назад явилась икона святителя Николая (благодаря не прекращающимся уже столетия Крестным ходам, да и повести Крупина «Великорецкая купель», место это хорошо знает весь православный люд в России). Завтра пойдут женщины по этим ступеням набирать воду и скажут спасибо мужичкам. Один из них — Василий — очень прост, всю жизнь почти прожил в деревне, и жизнь эта его не баловала, — вот отчего он выглядит старее своего соработника Аркаши, чисто городского жителя. Ведут они себя совершенно по-разному, по-разному думают и говорят. Аркаша — православный человек больше в теории: начитан, любит поучить других. А от обязанностей и долгов старается улизнуть. Он руководит Василием. Крупин с едва заметной иронией замечает: «Василий работает ломом, Аркаша подчищает лопаткой». Какая звонкая и умная фраза составилась у прозаика! Вроде и осуждения в ней нет: ведь оба работают. Но сравниваешь: один «работает», а другой — «подчищает». Вроде тоже работа, а все же… И далее: у Василия лом, а у Аркаши — «лопатка» — в уменьшительной форме. Вроде бы тоже ни о чем явно не говорит, а глаз уже второй раз спотыкается о что-то лукаво-уменьшительное. Да и, наконец, одного героя писатель зовет серьезным, полным, истинно христианским именем — Василий. Звучит! А второго называет Аркашей. Не обозвал, а основательности и серьезности лишил. Намеченная характеристика растет и ширится. Василий «телогрейку давно снял, разогрелся, Аркаша в тулупчике». Не сказано, что Аркаша лентяй, а все же… Вот из этих «все же» и составляется постепенно наше почти подсознательное восприятие героев. Тонко, мягко, без нажимов, с легкой, изнесенной из вятской провинции лукавинкой и иронией работает Крупин.

Постепенно в рассказе намечается невыгодный для Аркаши контраст, в общем-то типичный для деревенской прозы, когда речь заходит о сопоставлении городских и деревенских людей. Кажется, все вырулило на привычную колею…

А между тем автор, понимая уже, чего ждет читатель, берет да и обманывает его. Вдруг повествование о двух мужичках прерывается колоритной, в духе почти лесковских «Соборян», зарисовкой. Писатель показывает, как батюшка, на слова которого постоянно идут ссылки в разговоре Василия и Аркаши, готовит вечером дома завтрашнюю проповедь. И снова мягкость, ироничность, неожиданно приоткрывающаяся из-за бытовых и поэтических подробностей глубина: батюшка «откладывает ручку и вздыхает. Когда батюшка был молод, принимал на себя сан, дерзал спасти весь мир. Потом служил, бывал и на бедных, и на богатых приходах и уже надеялся спасти только своих прихожан. А потом думал: хотя бы уж семью свою спасти. Теперь батюшка ясно понимает, что даже самому ему и то спастись очень тяжело». И все эти милые, но и серьезные подробности, все эти мысли батюшки о завтрашней проповеди, о своей жизни — все это прямое имеет отношение к жизни Василия и Аркаши, к их разговорам и несогласиям. И потому так легко снова рассказчик возвращается к своим главным героям, показывая их уже на праздничной службе.

Василий — сама простота, у него чисто сердечное восприятие религии. «Конечно, Василий не понимает многих слов, не понимает всего пения, но ему так хорошо здесь, так умилительно глядеть на горящие свечи…» «Любит меня Бог, — понимает Василий. — Любит. Ведь сколько же раз я мог умереть, погибнуть, замерзнуть, спиться мог запросто, а живу». Василий украдкой вытирает рукавом слезы".

И снова уже подчеркнутый контраст: «Аркадий стоит впереди всех, размашисто крестится. Но ему не до молитвы, надо готовить емкости для водосвятия». На глаза Аркадию попадается сосед — и он осуждает его, поучает. Ему и впрямь — «не до молитвы». Как меняются сразу местами герои! Один велик в своей простоте, действительно стоит на службе в Божьем храме «в страхе и трепете». Другой — скорее присутствует, хотя вроде и занят делом. Все у Аркаши внешнее, в сердце, кажется, нет ничего. Это мы уже понимаем. Но понимаем как бы сами, без авторского нажима и внушения, постепенно все более проникая в характер героев. А писатель нас не поучает, продолжает свою скромную, незаметную работу. Даже чисто негативную, оценочную фразу: «Ему не до молитвы», — смягчает таким продолжением: «Надо готовить емкости для водосвятия». А это входит в обязанности Аркаши. И разве, правда, не надо их готовить? И тут понимаешь, как тонко устроен текст Крупина, какая здесь постоянная игра слов и смыслов.

И вот когда мы уже почти сделали свои читательские заключения, что один герой — простой и хороший, а другой с хитринкой, что один уйдет из храма, как мытарь, «более оправданным», а другой, словно фарисей, — менее, что один больше похож на Марию, а другой — на Марфу и т. д., вот тогда писатель спокойно и величаво оставляет своих героев, не делает завершающих контрастных мазков, дидактических выводов. А просто поднимает глаза к небу: «Звонят колокола. В морозном солнечном воздухе звуки их чисты и слышны далеко окрест». Какие мысли посещают нас после такого финала? Кажется, так хорошо вокруг (ведь Христос родился!), такой великий Праздник у всех людей, у всей природы, у всего живого, что все, все теперь прощены будут — и простой, серьезный, сердечный Василий, и Аркаша, человек не без лукавинки, не без внутренней извилины и хитринки, — все, все будут прощены. И «зимние ступени», ведущие в обледеневшую купальню (теперь уже понимается вполне), есть ступени той духовной «лествицы», которую видел когда-то Иаков и которая ведет и Василия и Аркадия в Небесное Царствие.

Вот такая сложная гамма чувств, мыслей, настроений в маленьком трехстраничном рассказике Владимира Крупина. Мал золотник, да дорог.

+ + +

— Владимир Николаевич, все спрашивают вас как православного писателя, а я хочу спросить как православного христианина…

— Это даже лучше.

— Во-первых, скажите, пожалуйста, как вы пришли к вере: родители, деревенская обстановка, храм…

— Было бы идеально, было бы прекрасно, если бы русский писатель был христианином, чтобы это было как синонимы или как данность, но этого, к сожалению, пока нет. Вообще от писательства трудно перейти к христианству. Для меня счастье, что я в основе своей, по ощущению своему, по сердечному расположению всегда был христианином. У нас в доме всегда была икона. Конечно, время было безбожное, антиправославное, во многом антирусское. Но я вот теперь анализирую жизнь и понимаю, что война была как спасение, как очищение грехов Православной Церкви. Я вырастал на волне патриотизма после войны. Вот эти прекраснейшие фильмы о Суворове, Нахимове, прекрасные, кстати, были национальные фильмы — о Георгии Саакадзе, о других национальных героях. Все это внушало патриотические чувства. Мы играли в Чапаева, в Матросова. И патриотизм — он всегда рядом с любовью. А любовь всегда рядом с верой в Бога.

— Для Вас патриотизм и Православие слились как бы в нечто единое?

— Патриотизм как путь к Православию. У нас отец был партийным. Все мы, дети, тоже прошли через ступени и пионерские, и комсомольские, но у нас никогда в доме не было атеистических разговоров. Мама резко запрещала, я помню, такие разговоры. Она говорила: «В школе вам что говорят, — вы слушайтесь, но дома чтоб ничего не было против Бога». На Пасху дома всегда рубашки нам давали стираные, чистые, или новые, беленькие. Всегда крашеные яйца были, а главное — ощущение радости. Я помню вот это ощущение огромной радости.

Но были следующие этапы: это, во-первых, детство, которое заложило фундамент будущей веры. Она еще была не осознанна, но уже была. Я помню, что в голове была мысль: «Откуда все? Откуда все?» И помню, что у меня был детский вопрос, очень такой наивный, но очень справедливый: если Бога нет, то с кем тогда борются атеисты? Не с пустым же местом они борются? Коммунисты боролись со знахарями, колдунами, тогдашними экстрасенсами. И я думал: «Если они допускают, что существует бесплотная, нематериальная, нечистая сила, так, значит, есть и чистая сила? Это были наивные вопросы, но они были вопросами пытливого уже ума. И не один я задавал себе такие вопросы.

Следующий этап был: армия и Москва. Помню, что в 1962 году открылся Кремль для общего доступа. После смерти Сталина его реставрировали, приводили в порядок. Стали пускать экскурсии. Вот нас повели, отличников боевой и политической подготовки. Я служил в Подмосковье, в Кубинке, в ракетных войсках. Был уже сержантом, командиром расчета. Я помню, меня потрясла эта экскурсия. Я увидел тогда вот эту мощь — Успенского собора, колокольни Ивана Великого, Царь-Пушки, Архангельского, Благовещенского соборов, Царь-Колокола… Тогда уже вторгся в пределы Кремля Дворец съездов. Я не помню теперь фамилию нашего офицера, но я ему теперь очень благодарен, что он открыл мне на это явление глаза, стал резко говорить против Дворца съездов. Он, видимо, был или эстетически образованным человеком, может, архитектором, или же был попросту патриотом. Русским, которому было неприятно вторжение стекла и бетона в сердце нашей святыни, в Кремль. Я вот отлично помню этот урок. Я бы сам на это без указки взрослого не обратил внимание. А следующий этап был, когда я уже учился в институте: к Богу приводило одиночество во многом. Я был в Москве одинок. Я еще тогда писал стихи:

В этой Москве серокаменной
Одинока гармошка в метро.

Ведь тогда гармошка в метро была таким редчайшим явлением. Это сейчас все не только с гармошками, но и с аккордеонами, и с другими музыкальными инструментами в метро спустились на заработки, а тогда… Кроме того, что я тогда учился, я работал в газете на Московском мясокомбинате. И вот мы от мясокомбината дежурили в Пасху на Калитниковском кладбище, там, где Птичий рынок. Слава Богу, что я был в той части молодых людей, которые защищали старух от хулиганства. Были такие специально подпоенные парни. Их милиция пропускала специально. Вырывали у старух хоругви, иконы, топтали ногами. А мы от этих пьяных старух защищали, которые шли крестным ходом. Это в ночь на Воскресенье, в Пасху, они шли с Крестным ходом. И это был мне урок на всю жизнь. Я благодарен жизни, что я видел этих старух: хоть что ты с ними делай, хоть живьем режь на куски! Совершенно смиренно они шли. Не проклинали, не возмущались. Их сшибали ног, а они поднимались, крестились, из пыли поднимали иконы и шли дальше молча. Вот что такое вера православная. И, конечно, как я мог не поверить во Христа.

И потом еще третий был путь у меня, это путь русского интеллигента, который проходит каждый русский порядочный интеллигент. Ведь конец всех поисков нравственного человека — это его приход к Богу, потому что порядочный человек не может стоять на месте: точно так, как преступность развивается (сегодня один миллион украл, а завтра надо два украсть), так же и нравственность. Сегодня этот человек просто перевел старуху через дорогу, а завтра что-нибудь сделает большее. Если он нормальный интеллигент, не карьерист, хороший человек. Вот он любит Россию и, значит, занимается русской историей, и он неизбежно приходит к выводу, что без понимания роли Православия русская история не будет понятна. И теперь трудные времена в России, но ведь бывали во много раз более страшные времена в русской истории. Возьмем Смутное время: ведь уже и бояре, и дворяне русские в то время скакали в Смоленск присягать на верность Владиславу, и к Тушинскому вору шли. И уже вся шпана тогдашняя российская пошла. И — казаки дрогнули! А Лавра держалась. Ведь Лавра выдержала. Гермоген, Патриарх священномученик, держался. Народное православное ощущение держалось снизу. И было вынесено волной наверх в лице Минина и Пожарского. А потом, когда читаешь про то, что в другие времена преподобный Сергий являлся, — ну, скажем, в то же Смутное время.

Потом я еще очень благодарен текстам. У нас был в институте очень хороший преподаватель церковно-славянского языка. Который стыдливо называли древнерусским тогда. «Где взять тексты-то безбожные?» Текстов-то нет древнерусских, церковнославянских безбожных. «Моление Даниила Заточника», «Хождение игумена Даниила в Святую Землю», «Хождение Афанасия Никитина за три моря», «Слово о Законе и Благодати» митрополита Иллариона (но это произведение, конечно, тщательно скрывалось, даже академик Лихачев не включил его в свое издание памятников древнерусской письменности и культуры), «Послание Вассиана на Угру», «Послание Серапиона, епископа Владимирского"… Все тексты-то эти глубоко нравственные, глубоко церковные. И конечно, у нас был очень хороший преподаватель, Хабургаев. Я уже потом понял, когда он был уже заведующим кафедрой церковно-славянского языка в МГУ, я с ним тогда виделся, что он был человек православный.

И меня всегда тянуло заходить в храмы, всегда. Я помню, мы, еще будучи на первом курсе, зашли в Елоховский собор. Со студентами нашего института. В этом соборе ведь очень много святынь. Кто-то уже сказал: «Ну. Все уже, хватит, побежали». Я отлично помню, что я вроде вышел вместе со всеми, но от трамвая побежал обратно, вернулся. Что-то же потянуло?

Потом у нас был очень хороший преподаватель истории СССР, Аксенов. У него голос был, как иерихонская труба. И вот он говорит: «Вы — русские люди, а не были в Загорске». И вот мы поехали. Что-то же нас тоже туда вело? И там один наш товарищ, Миша его звали, вел наивные такие споры-разговоры атеистические со студентами семинарии: хватит, мол, вам тут учиться, идемте к нам и пр. И потом хвалился перед студентками: «Мне бы еще немножко, я бы их всех распропагандировал!» И вот мы там набрали святую воду Сергия Радонежского, — честно сказать, не как святую, а просто жажду утолить. И я запомнил, что на платформе уже бутылка стеклянная только у Миши этого одного вырвалась из рук и разбилась! Потом это все мною вспоминалось.

— А можете ли Вы, Владимир Николаевич, рассказать о своей первой исповеди, о своем духовнике?

— Окончательный приход в церковь состоялся уже в году 78-м, 79-м. Это когда я уже начал причащаться. Это было приближение к 800-летию Куликовской битвы. Я написал статью в «Комсомольской правде». Она очень шумно была услышана. И меня мой первый духовный отец, схииеромонах Нектарий из Ельца, к себе привлек. И вот я отлично помню, как началось мое сознательное воцерковление. Мне Господь послал такого замечательного первого духовника! Я за него всегда, когда читаю утренние молитвы, молюсь. В миру он был Николаем Александровичем Овчинниковым. Это врач, священник. Он был в плену, потом он прошел путь, очень похожий на путь владыки Луки Войно-Ясенецкого. Он сидел в тюрьме за то, что лечил немцев, так как для него все больные были прежде всего больные люди. Он был в те годы священником Елецкого собора. И вот первая моя исповедь была у него. Но как я теперь понимаю, это был скорее долгий разговор по душам. Он был уже незрячий, ему читали мои работы, а письма ко мне как духовному чаду он диктовал. Я до сих пор чувствую его молитвенную помощь. Ныне ведутся разговоры о том, что его должны причислить к лику местночтимых святых Воронежской епархии. Это счастье, конечно, было — иметь такого духовного отца. У него было духовное зрение необычайное. У него была реликвия: крест святителя Тихона Задонского, перешедший к нему вместе с некоторыми другими святынями от св. старца Нектария Оптинского. И вот он к этому кресту приложил мою ручку. Я ему все о себе рассказал: что мне было от него скрывать? После исповеди у меня было ощущение радости. Первый раз я расплакался на его могиле, когда мы его похоронили в 84-м году, потом я приехал в 86-м. Елец ведь это — великий город для истории России. Оттуда вышел святитель Иннокентий Херсонский, духовник царской семьи, наш русский Златоуст. И в литературе это место сыграло большую роль: и Пришвин, и Розанов, и Бунин — все они оттуда. А рядом святитель Тихон Задонский. Там надо побывать.

— У Вас богатый паломнический опыт?

— Когда читаешь Священное Писание, и Евангелие, и молитвы все, — мысли все улетают к Святой Земле, в Палестину, к местам подвигов земных Иисуса Христа. Но в отношении паломничества существует две точки зрения. Все помнят прекрасно, что преподобный Серафим в ответ на сетования, что нет возможности поехать к Святой Земле, говорил: «А вот вы пройдите по канавке Божией Матери прочитайте 150 раз «Богородице, Дево, радуйся» — тут вам и Иерусалим, и Святая Земля, и Афон. В этом отношении надо вспоминать этот завет почаще: молитвы приближают нас к Святой Земле, и тот, кто не может там побывать по нездоровью или по материальным возможностям, это совершенно не может служить причиной охлаждения любви к Богу. Съездил ты в Святую Землю, — слава Богу, я бы всем пожелал походить по святой земле, по следам Спасителя. Это радость огромная. Но не смог поехать — это тоже не препятствие для того, чтобы, говоря словами Бунина, «к милосердным коленям припасть». Я трижды был в Святой Земле и, конечно, — теперь уже после этого никуда не хочу. По натуре своей я всегда был домосед, но вот, видимо, за это Господь меня и гоняет всю жизнь — просто непрерывно! Каждый раз я из дома уезжаю с неохотой и с радостью возвращаюсь домой. Но теперь меня уже больше никуда не тянет — только в Святую Землю. Но теперь я на всех молитвах вспоминаю живые впечатления о Святой Земле. Говорю: «Иоанн Креститель» — и я сразу вспоминаю монастырь Иоанна Крестителя, монастырь преподобного Герасима Иорданского, те места, откуда ушла преподобная Мария Египетская. Вспоминаю места, где Креститель крестился, Иордан, Мертвое море… Я был во дворце царя Ирода, где вообще никто не бывает (Господь вознаградил меня, недостойного), в лавре Саввы Освященного, у преподобного Феодосия Великого, где было первое захоронение Ефросиньи Полоцкой преподобной. И это места, где паломники обычно не бывают, но вот я побывал там, а также в Хевроне, куда теперь из-за военных действий нет экскурсий. Но экскурсии израильские агентства предлагают, потому что это разные вещи. Настолько разные, что когда я писал о Святой Земле, я попытался эту разницу описать. Вот экскурсии, которые ведет русскоговорящий израильский гид — и наша монахиня Феодосия из Горненского монастыря. Это, конечно, небо и земля, то есть это стремление к небу и к приземленности. Я не хочу сказать ничего плохого: это гид, это экскурсия. А матушка Феодосия ведет не экскурсию, но паломников. Причем слово «паломники» я произвожу от «голуби», то латинского «Holo», а еще производят это от пальмовой ветви. Пальмовая ветвь, привозимая из Палестины, и пальмовые ветви, которыми устилали путь Христу, и вот прекрасные стихи Лермонтова: «Скажи мне, ветка Палестины…». Почти в каждом нашем доме были эти святыни…

Конечно, там нужно побывать, хочется побывать, тем более тем, кто еще молод, тем, кому еще нет сорока, пятидесяти. Как бы они молились Богу, и обязательно побывать. Обязательно. Вот у меня совершенно не было того, что я буду в Святой Земле. А мне сельский батюшка говорит: «Нет-нет, вы побываете, Владимир Николаевич, побываете». И я уверовал, стал молиться, и вот, слава Богу, уже трижды побывал.

Но вторая часть паломничества — это святыни русской земли, российские святыни. Их такое количество, какого нет ни в одной земле под солнцем. Взять, к примеру, московские земли взять монастыри, ее окружающие, взять даже Москву… Ведь кто-то видит в Москве город, где криминальный капитал, где лица кавказской национальности…

— Да, ведь многие уверены, что Москва должна провалиться, но почему-то она еще стоит!

— Она, может, и провалится, но православных Господь изведет. Ну неужели же провалится… Петровский, Свято-Данилов или Покровский с мощами праведной Матронушки блаженной… Я даже описывал в рассказе «Две святыни», основанном на рассказах двух женщин. Одна вернулась из Москвы: «Это ужас! Это ад! Это Вавилон!». Ее на одном рынке обокрали, на другом задавили, на третьем обманули. А все, что привезла она домой, расползлось, полопалось. А другая говорит: «Я, как в раю, в Москве побывала. Была на патриаршей службе, в Свято-Даниловском монастыре. Вот у Матронушки была, и уезжала прямо со слезами. Купить не успела ничего: кое-чего похватала-похватала, не мерила… И все всем подошло!». Вот два взгляда на Москву. Две Москвы. И вообще у каждого человека есть две жизни. Потому, знаете, можно и в Святой Земле увидеть то же. Ведь там начнут тебя на каждом углу хватать турки, евреи, греки. Ну, обокрасть, обмануть, всучить что-то негодное. И эти крики, драки — и это у самых святых мест! Все это для нас тяжело, задевает православную душу, как все это выдержать православному человеку… Хотя они только и выдерживают. Наших видишь сразу: женщины, мужчины — лица другие Я был в храме Гроба Господня. Было схождение Благодатного Огня у Гроба Господня. Тут крики, брань, драки армян, коптов. И думаешь: как же это Господь этим людям дает еще Благодатный Огонь? Вот насколько милосердие Господа бесконечно.

Я однажды был на родине святителя Иннокентия, митрополита Московского и Коломенского (Вениаминова). Его называют Апостолом Америки и Сибири. Человек, который соединил два материка. Это далеко от Иркутска. Еще около 400 километров. Город Анга. Иркутск холодный город, так вот в Анге еще на 10−12 градусов ниже. Вот в каких условиях святитель выдерживал свои многомесячные путешествия. На собаках, на оленях. Место удивительной красоты. Когда-то он был на Верхней Лене в Троицком монастыре и сказал: «Как бы я хотел упокоиться в Троицкой обители». И замечательным образом слова его сбылись: он имел в виду тот Троицкий монастырь в Сибири, а Господь его привел в Свято-Троицкую Сергиеву Лавру. Он стал митрополитом Московским и в Троицкой Лавре его мощи почивают.

Да и любую область в России взять. Когда у нас прошла канонизация новых святых, вы же видели эти списки по епархиям. Сколько их! Или вот, Владимир Иванович, Ваш личный опыт взять. Вы были один из немногих, кто писал про юродивого блаженного Андрея Симбирского чудотворца. Вот пример, что такое сохранение имени. Это делает народ. Блаженную Ксению праведную в Петербурге сохранил народ. Ведь могилу ее взрывали, уничтожали. И вот Андрей Симбирский. Его ласково называли Андреюшка. Когда кладбище в Симбирске было уничтожено, сохранились всего две могилы: одна из них — отца Ленина, Ильи Николаевича (и кстати, к нему отношение у народа хорошее).

— Он ведь пытался отрока Ленина учить православным истинам!

— Да, и еще он занимался просвещением чувашского народа и многим другим очень полезным. Так вот его могила была официальной такой, к ней водили пионеров, там официальный стоит памятник. А вот Андреюшкина могилка была официально забыта.

— Более того, забросана была мусором.

— Но ведь она хранилась и сохранилась. И часовня уже сделана.

— И храм рядом с кладбищем возник, где теперь и почивают мощи блаженного.

— А я еще был, когда старушки показывали: «Тут Андреюшка». Там всегда бывали старушки, читали акафисты… Так что народ свои святыни всегда в конечном итоге сохраняет. И это в любой епархии. В каждой епархии есть такие святыни. Именно святыни, это не бревна, не камни, а именно святыни, которые позволяют называть Русь — святой.

— Отношение православного человека к культуре? Каким оно должно быть?

— Знание церковной культуры — архитектуры, иконописи, церковного пения, — все это очень важно. И долг каждого русского интеллигента, образованного человека, это все знать. А главное: знать, что вся наша светская культура вышла из церкви. Если литература, как слово, вышедшее из церковной проповеди, молитв, — уходит далеко от церкви, то она становится блудной дочерью. Также и музыка: если уходит далеко, начинаются формальные выдрючивания, эксперименты, — эта ветвь становится самообрубленной.

— Владимир Николаевич, если можно, — совет самый главный духовный для мирян, а в особенности для интеллигенции.

— Интеллигенту труднее, особенно творческому интеллигенту, потому что он невольно, по роду своей деятельности, впадает в два греха: он говорит: «Я это сотворил». Но Творец-то один — Господь. К тому же мы и судим еще беспрестанно. А это вообще грех. Но нельзя ведь судить раньше Божьего Суда. Вот люди, читающие Псалтирь, замечают, что нет нигде в Псалтири какого-то личного проклинания врагов. Там же все время скорби. Псалтирь — это непрерывное борение со скорбями, с нападениями врагов. Там же ведь уже и сын восстает на отца, и уже падение нравов какое-то бесконечное, но нигде нет личного: «Я вам отомщу». Везде Господь. Господь покарает грешников. «Я верю, что я уцепился за Господа, иду за Ним, И Господь спасет меня». А поэтому: ну, как мы можем судить? А интеллигенция впадает в грехи осуждения, гордыни. Поэтому надо как-то стараться. Нельзя думать, что я тут сижу, беседую тут с Вами в каком-то ореоле. Нет. И путь освобождения от грехов — путь бесконечный. Ведь сказано в молитве ко святому Причащению, что даже «до последнего моего дыхания сподоби мя неосужденно причащаться Святых Твоих Таин». Почему так говорится? Даже до последнего дыхания не отойдут от человека искушения.

Надо отдавать себе отчет, что путь православный — это путь, с одной стороны, очень радостный, потому что сразу появляются цели в жизни, цель спасения души. И жить становится легко и радостно, когда живешь со Христом. Но это же и путь трудный. Ты понимаешь, что не можешь достигнуть идеала Христа, никогда не достигнешь этой полной безгреховности Христа. Но так как ты к нему стремишься, здесь обретаешь и смирение, понимание того, что ты не достигнешь идеала и вместе с тем ты видишь, что есть к чему стремиться. И конечно, главное для мирянина — без молитвы жить нельзя. Есть люди, которые говорят, что им молиться некогда. Конечно, некогда: вскочил утром и бегом: там дети, там хозяйство, там нехватки-недостатки, работа, — ну трудно жить. Но на это существует правило Святого Серафима Саровского: три «Отче наш», три «Богородичных» и один «Символ веры». Это-то уж можно прочитать. Потом ведь надо привыкать и к Иисусовой молитве: «Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя, грешного», а если ты молишься один в семье, то тогда: «Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас, грешных». То есть без молитвы нельзя жить. И вот человек, вставший на молитвенный путь, очень скоро начинает понимать: идет ему эта Божья помощь, идет. Но! — Считать, что сразу все посыплется с неба на тебя, — нельзя. Наоборот, будет еще и много искушений. Ведь чем сильнее человек, сильнее своими качествами, характером, тем большие ему будут посылаться испытания. Часто наш Патриарх повторяет известное православное выражение: Господь крест не по силам не дает. Крест дается каждому по силам. Вот почему церковь не отпевает самоубийц. Значит, они не смогли перенести то, что они должны были, обязаны были перенести. Обязаны. Вот уже невозможно жить, а Господь знает, что нет. И поможет тебе в этой скорби. Поэтому не должно быть и ропота, роптания: «Вот как нам плохо, а вот живут все эти подлецы, устроились. То есть, вот они там наворовали, зажрались. Конечно, если разобраться, какой-нибудь миллиардер Гусинский или Березовский, если их тряхнуть, они могли бы нищету сразу ликвидировать, правда? Многие здравые мысли приходят в голову любому человеку. Но все равно не нужно, нельзя роптать на свою долю.

— Надо помнить о попущении Божием?

— Да. И, кроме того, мы ведь не знаем силу Божиего гнева. Мы не знаем, что приготовлено грешникам в наказание. То, что приготовлено праведным, мы знаем, потому что у Апостола Павла существует рассказ (он из скромности своей не пишет, что это он сам восхищался в пределы небесные). И он передает: «Там глаз человеческий того не видел, ухо человеческое не слышало того, что Господь приготовил праведным» Но ведь в Божие Царство грязное ничего не войдет. Ведь это же Царство чистоты, сияния, света. Туда же не будут пропускать по списку, или там отрядами и группами. Каждый пойдет отдельно. Вот как это описано в страданиях блаженной Феодоры. Мытарства. Вот их надо перечитывать православным людям. Понимать, что такое прохождение души через мытарства. Это же каждая душа будет проходить. Каждая душа.

— Были ли в Вашей жизни явные проявления Божиего Промысла?

— На Святой земле был со мной случай Божиего чуда и одновременно моей греховности, которая не позволила мне этим чудом воспользоваться. Когда я стал редактором журнала, я года за два-три посадил зрение. Раньше у меня было очень хорошее зрение — и вот я стал носить очки. Начал с плюс одного, а потом — полтора, два, три, — ну, в общем, все знают очкарики этот путь. Ну, вот я был на Святой Земле, а со мной ехал Сережа Харламов, очень хороший художник, график, православный. Мы сидели рядом. Он рисовал все время. Я у него еще был, как я шутил, — мальчик с мольбертом. Он был страстный рисовальщик: вцепится, ему надо, а мне уже надо в автобус, уже матушка Феодосия зовет. Я его хватал и тащил насильно. Он очень хороший художник. Сейчас готовит альбом по Святой Земле. Я буду текст там писать. На Тивериадском озере, у церкви святой Равноапостольной Марии Магдалины, есть святые источники. Матушка нам сказала, что мы можем погрузиться в эти источники, нам дали определенное время. Мы, конечно, побежали туда. Сережа рисует, я бросился к этим источникам. Там, кстати, я заметил очень трогательную, умилительную сцену, когда наши паломники торопливо что-то собирали: всякие бумажки, камешки, хоть что-то им хотелось взять с собой. Это трогательно потому, что трудно себе представить, что какой-нибудь турист французский или американский будет что-то собирать как святыню. Ни за что.

Там есть еще источник, близ которого Иисус Христос изгнал из Марии-Магдалины семь бесов. Там не погружаются. По крайней мере, нам не было это позволено. Но умываются. И вот я уже напился, умылся. И вот уже зовут в автобус. Привел Сергея к автобусу, спрашиваю: «Ну, чего ты тут нарисовал?» — рассматриваю его рисунки. А надо сказать, что он любит очень тонкий штрих. Говорю: «Пока будем ехать, я хоть посмотрю твои рисунки». А мы в этот день были на Фаворе, в Кане Галилейской. Я любуюсь на рисунки, смотрю — и вдруг ловлю себя на том, что я ведь без очков смотрю на это все. И вижу притом тончайшие линии. Я так обрадовался, Сереже ничего не говорю. А была еще арабская газета. В нее что-то завернуто было. Я взял арабскую газету — вижу самые мелкие буковки, самый мелкий шрифт: и курсив, и нонпарель. Я поглядел вдаль (подумал: может, я стал вблизи видеть, а вдаль, наоборот, перестал видеть) — я и вдаль вижу все. Настолько вдруг все эти очертания гор Палестины, сияние за Иорданью Генисаретского озера, Галилейского моря — все вижу. Так я обрадовался! Это продолжалось полчаса. Потому что лукавый не дремлет, враг нашего спасения. Мне бы возблагодарить Господа, а я своим интеллигентским умом стал думать: «Откуда это? А, так это ж радоновые источники!» И — на глазах стало тускнеть все, и тут снова нацепил очки. Вот я вспомнил поневоле, как Апостол Петр обратился к Господу: «Повели мне идти» Он же пошел, он же пошел по водам! И испугался! И стал утопать. А Господь достает его из воды и говорит ему: «Что ж ты усумнился?» Ходил же ведь уже, ходил! Вот мы сегодня в беседе вспомнили митрополита Иннокентия Алеутского. Ведь так верили алеуты, бесхитростно так верили, что когда он уже отплывал от них на лодке, они бежали за ним по воде и кричали: «Батюшка! Батюшка! Ты не все молитвы нам сказал!» Бежали по воде за ним. Вот какая сила веры была! Бесхитростными сердцами они понимали слиянную неслиянность и раздельную нераздельность Святой Троицы. Они кричали, к небу обращаясь: «Много нас, Трое Вас, спаси нас!». И у нас в России известно из житий: и по воде ходили, и Антоний Римлянин на камне приплыл. То есть чудеса настолько уже рядышком. А чудеса исцелений — сколько у Матронушки! Вообще трудно убедить неверующих. Они все время оглядываются — лукавый их все время держит, они оттягивают момент общения с Богом: а вот я буду верить, — так будет ли мне к вечеру мерседес?

— А самое сокровенное чудо?

— Я Вам расскажу. Мой сын женился. Я рад был: девушка хорошая, Наташа, а вот детей нет. Я был в Польше. Приехал в Белосток. Белосток был русский город, он был на самой границе с Белоруссией. Я был у мощей святого мученика младенца Гавриила Белостокского — и со слезами молился о внуке. И представьте себе, мой внук родился в день св. Гавриила Белостокского через полтора года — 3 мая. Ну, назвали мы его Володечкой, хотя надо бы, конечно, Гавриилом.

Давно ведь было сказано, что чудеса нужны маловерам и сомневающимся. А православному… ну, какое православному чудо, когда уже само по себе чудо то, что Господь Бог не оставляет. Вот солнышко взошло, дождик пошел, вон колокола звонят в церкви. Ну, какие еще чудеса! А потом ведь жизнь — это ведь юдоль скорби и страданий. Это же надо тоже понимать. Ну, какое может быть счастье на земле, когда болезни, скорби. Хорошо, вот я счастлив, вот я обеспечен, но в это время получаю телеграмму: отец умер. Ну, какое счастье? Или там у жены что-то случилось. Поэтому счастья земного не может быть. И потом, Господь из милосердия, из милости к нам выводит нас на землю на краткое время. Жизнь-то вечная, жизнь души — вечная. Ведь почему-то из огромного количества вариантов именно мы появились, именно нам была душа вложена, к нам приставлен при крещении Ангел-Хранитель. Так что православному и чудес-то особенно не нужно. Хотя повторяю, что чудес просто — море.

— Вот, Вы, Владимир Николаевич, писали давно о крестном ходе повесть. В то безбожное время где Вы находили прототипы для своих персонажей? Реальные ли это люди, которые так жертвовали собой?

— «Крестный ход» — это документальная повесть. Там я не находил, а называл. Матушка Валентина, матушка Маргарита — это подлинные старухи. «Крестный ход» — это не повесть даже. Это скорее паломнический дневник крестного хода. Это, конечно, художественное произведение, но все прототипы его взяты из жизни. И Николай Иванович — это подлинная личность.

— А как Вы узнавали о таких подвижниках веры?

— Ну, вот взять Николая Ивановича. Я к нему приходил. Меня к нему старухи долго не вели: это ведь были годы гонений, он у них был как бы законспирирован. Но потом они мне поверили: видят, что я хожу в Божию церковь, причащаюсь, и привели меня к нему. В жизни он, кстати, — Прокопий Иванович. Вот видите, все из жизни. Вообще давно мудрый один человек сказал, что природа художественного образа — обоюдоостра, потому что: где Базаров родился, где крестился? А уже и могилка описана. Это как бы сотворенный образ. Но это какие-то полуобрубки, мистическое что-то. Вот приходит автор на тот свет, а ему говорят его «творения»: «А мы кто? А мы кто?» Поэтому я давным-давно уже пишу, — может быть, Вы заметили, после «Сорокового дня» — от первого лица. То есть сама по себе литература каким-то образом выдумала понятие художественного образа. Здесь типическое в типическом… ну, уже горы написаны об этом. Тогда как сама литература становится ирреальной какой-то другой жизнью. То есть литература отдельно — жизнь отдельно. В литературе есть образы Болконского, Наташи Ростовой, Павла Корчагина. А в жизни — соседка, которая насыпала соли на коммунальной плите и ушла. И поэтому плохо, что художественная литература могла бы быть огромной помощницей в воцерковлении людей, если бы приводила людей к чтению святоотеческой литературы, если бы после Пушкина читали святителя Игнатия Брянчанинова, Тихона Задонского, Иоанна Златоустого, Василия Великого. Огромнейшее богатство литература, огромнейшее.

— А кого еще из деятелей литературы Вы выделяете — в плане нашего разговора?

— Ну, вот из писателей воцерковленные люди — это Василий Белов, Валентин Распутин, Юрий Лощиц, Николай Коняев из Петербурга.

— Редкий это лес?

— Да, потом, знаете, много писателей, владеющих христианской лексикой, но без внутренней сути. Такие были, да и есть, некоторые хорошие критики, наверное, вы их всех читали. И, конечно, даже последняя поэма Юрия Кузнецова, которую сегодня вознесли на щит, мне не нравится. Я автору и лично высказывал (мы с ним дружны были 30 лет).

— Это поэма «Путь Христа»?

— Да, он написал «Детство Христа», «Юность Христа» и «Путь Христа».
Это не православное произведение. Это поэзия на тему христианства. Светская поэзия. Сейчас выходят книжки «Христос в русской поэзии» «Святая земля в русской поэзии», «Ветка Палестины в русской поэзии» — такие пузатенькие томики. И издания хорошие, и суперобложка прекрасная, рисуночки. Там очень много на тему христианства, но не христианство это.

— Вот об этом я хотел Вас, Владимир Николаевич, спросить. Бывает, что поэт как бы и не православный вовсе, если он не употребляет слов: колокол, храм, церковь и т. д. А миросозерцание у него православное, хотя он описывает, как идет снег красиво.

— Да, как в «Последнем сроке» В. Распутина, вроде бы Бога впрямую нигде нет. Он позже, потом только начал тяготеть к такой лексике. А произведение истинно православное.