 |
| Русская линия | Николай Коняев | 22.09.2005 |
Еще более бессмысленно комментировать возмущение рецензента твоим утверждением, что Шолохов и Пикуль — настоящие русские писатели…
«Так действует в этой книге («Рубцовский вальс» издательство «Русь», 2005 — Н.К.) ум — как бы издеваясь над собой; словно мстя самому себе за давнишнюю бесполезную промену: литературных способностей (говорят, были) — на партбилет… Напечатано — и всё. Без этих еврейских штучек, типа аргументов и фактов».
В этих демагогических изысках, действительно, никаких «еврейских штучек, типа аргументов и фактов», при всем желании не найти, а значит и опровергать тут нечего. Но то, как С. Гедройц, ради компрометации книги о трагедии русского человека в ХХ веке, идет на откровенную ложь и бесстыдное передергивание фактов, отметить надо.
«Текст (речь идет о протоколе допроса А.И. Любарской, в которой она дает показания на С.Я.Маршака — Н.К.) этот написан рукой следователя. Нет, сами видите, ни малейшего сомнения, что им же и сочинен.
Им же, кстати, подписан"…
Ну, что тут скажешь?
Под протоколом допроса, действительно, имеются подписи оперуполномоченных Слепнева и Шванева, но иначе и не бывает, подобные подписи вы найдете под любым протоколом допроса. Говорить об этом, тоже самое, что с пафосом доказывать, дескать, Волга впадает в Каспийское, а не в Средиземное море.
Ну, а чтобы утверждать, подобно Гедройцу, что «под сохранившимся в деле экземпляром «признательного» протокола нет подписи арестованной», нужно совершенно не знать того, о чем берешься рассуждать, потому что на самом деле в сохранившемся экземпляре «признательного» протокола А.И.Любарской, ее подписи имеются на каждой странице протокола и под каждым ее ответом (всего в количестве 17 штук), в том числе и 9 подписей под прямым обвинением Маршака.
Выглядит это так:
«ВОПРОС. Кем Вы были завербованы в контрреволюционную троцкистскую организацию?
ОТВЕТ. В контрреволюционную троцкистскую организацию я завербована была Маршаком Самуилом Яковлевичем — Ст. Консультантом детиздата в Ленинграде.
Подпись: А. Любарская»[1].
Отметим сразу, что Александра Иосифовна Любарская первой «заложила» С.Я.Маршака. Протокол ее допроса помечен 10 ноября 1937 года, а Абрам Борисович Серебрянников показал, что он «в контрреволюционную троцкистскую организацию был завербован в 1936 г. Маршаком Самуилом Яковлевичем — детским писателем в Ленинграде» — только через три дня, 14 ноября 1937 года[2], и поэтому есть все основания предполагать, что эти показания и были выбиты из Абрама Борисовича на основании показаний Александры Иосифовны.
Отметим также, что вскользь оброненная С. Гедройцем фраза, дескать, «несчастный Николай Олейников под пытками в Большом доме дал изобличающие показания на Маршака» — тоже является хотя вроде бы и не приметным, но довольно подленьким обманом.
Совершенно точно известно, что Н.М.Олейников ненавидел С.Я.Маршака за его стремление подмять под себя всю детскую литературу Ленинграда, за его слишком близкую дружбу с руководством ленинградского НКВД, и, в частности, с Вячеславом Ромуальдовичем Домбровским, курировавшим оперативно-следственную работу в ленинградском управлении ОГПУ[3].
Тем ни менее никаких, как считает С. Гедройц, «изобличающих показаний на Маршака» Н.М.Олейников не дал.
Если уж ему недосуг познакомиться с многочисленными публикациями «Дела Н.М.Олейникова», то хотя бы в моей, столь пристрастно и недобросовестно рецензируемой им повести «Дни забытых глухарей» он мог прочитать, что Н.М.Олейников говорит на допросе, что им «в к/р организацию был завербован ЖУКОВ Дмитрий Петрович в 1932 г., (Жуков и дал показания, послужившие основанием для ареста Н.М.Олейникова — Н.К.) кроме того, я обрабатывал в к/р направлении писателя МАРШАКА с целью завербовать его в к/р организацию, но не завербовал его, т.к. у нас испортились с ним личные отношения"[4].
Что же получается?
Н.М.Олейников, который ненавидел (и имел все основания для этой ненависти!) С.Я.Маршака, говорит, что он только обрабатывал Маршака, но так и не завербовал его, так как у них испортились личные отношения.
Александра Иосифовна Любарская, которая была ближайшей сотрудницей Маршака и пользовалась его всемерной поддержкой, дает показания, что ее в контрреволюционную троцкистскую организацию Маршак и завербовал.
Разница есть, и насколько же чудовищной выглядит демагогия С. Гедройца, дескать, «Олейникову он (Коняев — Н.К.) сочувствует, Любарской — нисколько, — что ж, это его право. Клеймит Любарскую именно за то самое, за что одобряет Олейникова, — тоже не фокус. Мировоззрение обязывает».
Насчет мировоззрения очень верно сказано.
Я всегда старался придерживаться мировоззрения, которое позволяет искать, находить и говорить правду, даже если эта правда и не во всем согласуется с моими личными интересами. У господина Гедройца мировоззрение, очевидно, иное.
Но вернемся к подписанным рукою А.И.Любарской показаниям на С.Я.Маршака:
«Маршака я хорошо знаю с 1931 г. по совместной работе в Детиздате.
Служебная обстановка сблизила меня с Маршаком. Мы часто встречались на квартире у Маршака, где, кроме нас обоих, присутствовала Габбе.
В наших беседах мы касались разнообразных тем, в том числе политических: говорили о коллективизации сельского хозяйства, индустриализации промышленности, о положении интеллигенции в Советском Союзе, о писателях, литературе и др.
Наши беседы по этим вопросам носили контрреволюционный характер; мы считали, что политика ВКП (б) и Советской власти неправильная. Активно контрреволюционные высказывания вел Маршак и, благодаря его авторитету, я подпала под его влияние и поддерживала его контрреволюционные высказывания.
Когда Маршак убедился, что я так же, как и он, настроена контрреволюционно, он проинформировал меня о том, что существует контрреволюционная троцкистская организация, участником которой он является, и предложил мне включиться в организованную борьбу с ВКП (б) и Соввластью, так как, заявил Маршак, трудности, переживаемые страной, заложены в системе Советской власти и неправильной политике, которую она проводит.
Подпись: А Любарская
ВОПРОС. Как Вы реагировали на предложение Маршака?
ОТВЕТ. Предложение Маршака я приняла и стала вести контрреволюционную работу…
Подпись: А Любарская
ВОПРОС. От кого и какие задания Вы получали по контрреволюционной работе?
ОТВЕТ. Задания по контрреволюционной работе я получала от Маршака, и заключались они в том, что я должна:
1. Проводить контрреволюционную пропаганду, дискредитирующую Сталинское руководство ВКП (б), в частности по вопросам литературы и литературоведения.
2. Вести вредительскую работу, главным образом по выпуску новой детской литературы…
Подпись: А Любарская
ВОПРОС. Что Вами сделано в соответствии с заданием Маршака?
ОТВЕТ. В соответствии с заданием Маршака я выполнила следующее:
1. Я среди работников Детиздата критиковала и осмеивала важнейшие решения ВКП (б) и Сов. власти (коллективизацию, индустриализацию, политику в области науки, литературы и др.);
2. Распространяла всякого рода провокационные измышления против руководителей партии и Сов. правительства.
3. Участвовала в дезорганизации работы детиздата, в результате чего срывалась работа по выпуску детской литературы.
Подпись: А Любарская»[5]
Как-то не по себе становится, когда читаешь эти показания на человека, в любви к которому всю жизнь клялась потом Александра Иосифовна Любарская.
Да разве просто клялась?
Нет! Она изображала себя этакой партизанкой на допросе у фашистов, которая, превозмогая все пытки, так никого и не выдала…
«Слепнев встал из-за стола и подошел ко мне вплотную. — «Будете подписывать?» — «Нет». Он размахнулся и ударил меня по лицу. Дальше допрос шел так: «Подписывайте!» — «Не буду!» Удар. «Подписывайте!» — «Не подпишу!» Удар. «Признавайтесь!» — «Не признаюсь!» Удар. И так час за часом… В конце третьей ночи я схватила перо и подписалась на одной странице слепневского сочинения. Я не очень вчитывалась в текст, я понимала, что расстрел неминуем — из этого Дома не выходят. Собрав последние силы, я думала только об одном — нет ли на этой бредовой странице чьих-нибудь имен, кроме моего. Нет, как будто нет. Я одна сама себе и шпион, и террорист».[6]
Конечно, можно объяснить, что это память подвела Александру Иосифовну и она запамятовала о своих показаниях на Маршака, которые вообще-то, если бы Маршак не был тайным сотрудником НКВД, должны были обречь его на расстрельную статью.
Однако, внимательное сопоставление протокола допроса с воспоминаниями самой Любарской позволяет обнаружить не только странную забывчивость Александры Иосифовны, но и другие гораздо более существенные странности.
Что уж совершенно не поддается объяснению, так это конец допроса А.И.Любарской…
«ВОПРОС. Следствию известно, что… Вы занимались шпионажем в пользу Японию.
ОТВЕТ. Я это отрицаю.
Подпись: А Любарская
ВОПРОС. Вам предъявляются показания Безбородова С.К., которые изобличают Вас в том, что занимались шпионажем в пользу Японии.
ОТВЕТ. Я отрицаю показания Безбородова.
Подпись: А Любарская
ВОПРОС. Показаниями Серебрянникова А.Б., которые Вам предъявляются, Вы также изобличаетесь в шпионской деятельности.
ОТВЕТ: Я это отрицаю».
Подпись: А Любарская»[7].
Вот так. Отрицаю и — точка.
В воспоминаниях: «Я одна сама себе и шпион, и террорист» — занятия шпионажем Любарская признавала, а в протоколе допроса отрицала бесповоротно.
В воспоминаниях ни чьих имен Любарская на допросе не называла, а в протоколе допроса под такими расстрельными для Маршака показаниями подписалась девять раз.
Самое любопытное, что конкретно про Маршака чекисты и не спрашивали у Александры Иосифовны. Она могла бы, если другого выхода не было, и другую фамилию назвать, какого-нибудь уже расстрелянного к тому времени знакомого, как многие делали…
А вот про иностранные разведки чекисты очень конкретно у Александры Иосифовны интересовались. И показаниями других подследственных ее уличали, и запугивали…
И заинтересованность у чекистов, чтобы добыть именно эти показания, прямая была. Опер Слепнев, как известно, за эту «недоработку» и поплатился. За то, что он не сумел добыть признаний Любарской в шпионаже, был он уволен из органов и едва сам не превратился в подследственного.
Тут может быть два варианта…
Или Александра Иосифовна была чрезвычайно мужественным человеком и, действительно, не теряла во время избиений самообладания. Или она запамятовала, и никто и не бил ее на допросах?[8]
Или-или…
Но в любом случае непостижимо, почему, имея возможность стоять на своем, так легко «сдала» Любарская своего учителя. Не понятно, почему с такой предупредительностью живописала она Слепневу вредительскую деятельность Маршака.
Дело-то ведь для него не шуточное заваривалось.
Далеко не все сотрудники низового и среднего уровня были посвящены в тайну связей С.Я.Маршака с НКВД, а вовремя вышестоящие товарищи из-за непрерывных перетасовок, происходящих внутри Большого дома, их не поправили, и Маршак в результате — в общем-то обычное для 1937 года событие! — из инструмента превратился в объект работы органов.
Уже 11 ноября 1937 года (на следующий день после того, как Александра Иосифовна Любарская дала показания на Самуила Яковлевича) в Союзе писателей было проведено собрание, посвященное положению дел в «маршаковской» редакции.
На собрании прозвучали обвинения и в адрес самого Самуила Яковлевича.
Что это значило — понимали все.
Следующим шагом должен был стать его арест.
Маршак ареста не стал дожидаться. Он умчался в Москву искать заступничества у своих могущественных покровителей из НКВД.
На первое время его спрятали в Кремлевской больнице, поскольку 31 декабря 1937 года начальником Третьего отдела УГБ УНКВД ЛО Яковом Ефимовичем Перельмутром было утверждено постановление о выделении материала в отношении Маршака для дальнейшего расследования, и только потом, когда произошла очередная «ротация» среди работников Ленинградского управления НКВД, Маршак потихоньку осмелел и начал вытаскивать Александру Иосифовну Любарскую…
С ответами на вопросы, зачем и как он делал это, связан и ответ на вопрос, зачем Любарская «закладывала» своего друга и учителя.
В воспоминаниях самой Любарской сцена посещения Самуилом Яковлевичем Маршаком Генерального прокурора Советского Союза описана с трогательной убедительностью и простодушием мексиканского сериала.
«До сих пор Вышинский с успехом ставил судебные спектакли, в последнем действии которых был расстрел. Теперь, зимой 1939 года, — на какое-то недолгое время — он разыгрывал спектакли, где справедливость торжествовала. Маршак и Чуковский добились приема у него. И вот два замечательных писателя, два интеллигента, ничего не знающие ни про какой шпионаж, пришли к Вышинскому. Они даже не очень представляли себе, о чем говорить. Маршак рассказывал, какой у меня замечательный отец, Чуковский рассказывал, как прекрасно я выступала на совещании по детской литературе в ЦК Комсомола, оба расхваливали трехтомник Пушкина, который я редактировала. Вышинский выслушал их, потом снял телефонную трубку — очевидно, это была прямая связь с Большим домом в Ленинграде — и произнес странные слова: «У вас там находится Любарская, Александра Иосифовна. Примените к ней статью 161-ю».
Маршак и Чуковский были в отчаяньи — что же это, одну статью сняли, а другую дали? Но Вышинский снисходительно сказал:
«Не беспокойтесь, на нашем языке это означает, что она должна быть освобождена».
А через несколько дней Вышинский, собственной персоной, позвонил в санаторий, где был Корней Иванович, и сказал: «Мы вашу Любарскую освободили"[9].
А может быть, не в мексиканском сериале подсмотрела Любарская эту сцену, может быть, списала ее из детской книжки о приключениях лордов и благородных разбойников…
Ну, в самом деле, представьте, как Маршак рассказывает Андрею Януарьевичу, какой у Александры Иосифовны замечательный отец, а Вышинский, умилившись всем своим большим и добрым сердцем, тут же снимает трубку и звонит в Большой дом.
Ну, ведь, все равно Вышинский — все-таки он Генеральный прокурор! — хотя бы для вида, поинтересовался, что там с делом Любарской, в чем ее обвиняют, какие соображения у следствия…
И, наверное, ему должны были, как и положено, доложить, дескать, Любарская, завербованная в контрреволюционную террористическую организацию, созналась, что проводила вредительскую работу, но в шпионаже ее изобличить пока не удалось, хотя есть показания, что она — шпионка.
— Кто же это ее завербовал в контрреволюционную организацию?
— Ее начальник — Маршак Самуил Яковлевич…
И тогда Андрей Януарьевич — эта краса всех крупных процессов большого террора! — задумчиво посмотрев на сидящего напротив него Маршака, и прислушавшись к своему большому благородному сердцу, отдает указание, чтобы Любарскую освободили.
Напомню читателю, что разыгрывается эта душераздирающая сцена не в цветущих ленивых субтропиках, а в суровой Москве 1939 года. И с телефонной трубкой в руке сидит не романтичная ученица девятого класса, а тертый-перетертый Андрей Януарьевич Вышинский, который лучше многих знает, что любой сановник в СССР может превратиться в лагерную пыль.
Легко, как говорят нынче.
Какую же помимо «замечательного отца» Александры Иосифовны могучую чекистскую силу должен был предъявить Самуил Яковлевич Маршак Андрею Януарьевичу Вышинскому, чтобы отринул он самую элементарную осторожность, чтобы с легким сердцем уверился в отсутствии провокации?
Не ведомо…
Это одна из тайн дней забытых глухарей, которая, вероятно, никогда и не будет до конца разгадана исследователями.
Тут только и остается повторить то, о чем я писал в повести «Дни забытых глухарей», много лет назад…
«Страшны осенние ленинградские ночи. Мокро вокруг, темно, ветер воет на опустелых улицах…
Еще страшнее в эти ночи набитая трупами Левашовская земля.
Кажется, только ляжешь здесь на землю, и сразу услышишь, подобно герою Ф.М.Достоевского, звуки глухие, как будто рты закрыты подушками. Это переговариваются мертвецы, лежащие в зеленой воде…
И снова чудятся в этой сумрачной непогоде странные зловещие силуэты, вот промелькнула между темными деревьями тень, схожая с обликом Самуила Яковлевича Маршака… страшно… Но закричишь, и только мертвые услышат, пропадет, потонет в зеленой трупной воде голос.
Есть ли еще что страшнее Левашовской пустоши в глухую ноябрьскую ночь?»
Но если мы не знаем, какие свои связи в НКВД использовал Самуил Яковлевич Маршак, чтобы вытащить Любарскую, то догадаться, что он спасал ее не только из-за дружеского расположения и привязанности, не трудно.
В 1939 году, когда цунами для Маршака, запущенное Николаем Макаровичем Олейниковым (смотри повесть «Дни забытых глухарей»), постепенно — все давшие против Маршака показания благополучно были расстреляны за шпионаж! — оставалась одна только заноза — Александра Иосифовна Любарская.
Почти полтора года продержалась она в следственной тюрьме!
Отрицая все обвинения в шпионаже, Любарская уберегала себя от включения в расстрельные альбомы. Ну, а судить ее за то, что она была завербована Маршаком в троцкистскую организацию, тоже было невозможно, пока не арестован и не осужден сам Маршак.
Кроме железной воли, Любарской надобно было обладать для такой линии поведения еще и знанием того, как работают органы.
Где набралась этих знаний Любарская? От своей подруги Груни, супруги всесильного палача В.Р.Домбровского? Или, может быть, от самого Маршака, которому она во всем помогала?
Но это уже не так и существенно.
Важно, что она сумела невредимой выбраться из Большого дома, откуда Николаю Макаровичу Олейникову, например, удалось выбраться лишь на Левашовскую пустошь…
Как любит выражаться господин Гедройц, «Jedem das Seine"…
И, наверное, не стоило бы так долго укорять этого литератора за его врожденную нелюбовь к «еврейским штучкам типа аргументов и фактов», но уж очень подло звучат его слова, дескать, вот «литератор вольнонаемный говорит литератору арестованному: что же вы так дрожите, Мандельштам? ну как вам не стыдно!».
Воспроизвожу тут, как есть. Наплевать на знаки препинания. Грамотных людей, действительно, как говорит господин Гедройц, много. А черные сердца — будем надеяться, большая редкость.
Но все-таки какое же черное сердце надо иметь, чтобы равнять Олейникова и Любарскую, Мандельштама и Маршака!
http://rusk.ru/st.php?idar=103655
|
|
