Государство и сетевые сообщества

Философский аспект

С течением времени в методологическом арсенале любой науки появляются новые исследовательские инструменты, для продуктивного использования которых приходится искать соответствующий термин. Так произошло в современной социологии и политологии с понятием «сетевые структуры». Большинство аналитиков согласны, что сетевые структуры существовали всегда, только назывались другими словами. Во все времена во всех странах имели место неправительственные, и в этом смысле неформальные, группы людей, ориентированные на самые различные социокультурные функции и цели. При предельно широком подходе сюда можно отнести политические партии, открытые и тайные общества вроде мирового масонства или Коминтерна, бизнес-структуры, интеллектуальные и творческие союзы («Ротари-клуб» и т. п.), информационные сети (интернет), криминальные группировки (мафия, «воры в законе»), и ещЈ множество иных человеческих объединений, вплоть до «голубых» и «розовых» интернационал-клубов. Подобного рода негосударственные или даже противогосударственные союзы на протяжении истории возникали, развивались и умирали, но никогда прежде они не выделялись в отдельный класс социокультурных объектов, для опознания которых в качестве самостоятельной реальности необходим специальный термин-знак. Что же произошло? Почему для, казалось бы, хорошо известных явлений, с которыми традиционно работали историки, социологи и теоретики культуры, вдруг понадобилось новое (и быстро вошедшее в моду) слово?

Дело в том, что на рубеже ХХI века, то есть на глазах ныне живущих поколений, радикально изменились отношения между государством и всем тем, что приходится квалифицировать как не-государство. Повторяю, речь идет о чрезвычайно разнородных социальных вещах — от крайне правых до крайне левых, и от сугубо теоретических до брутально-практических. Однако те и другие в качестве общей социокультурной природы объединяет одна черта: все они отделяют себя от государства и по большей части даже противостоят ему. Можно сказать и иначе: на протяжении последних десятилетий резко упала институциональная значимость государства как такового, снизился его «удельный вес» в национальном и мировом историко-культурном поле, и не в последнюю очередь потому, что в открытую конкуренцию с ним вступили именно вышеназванные «сетевые» структуры. Сети versus государства — эта дилемма не выдумана теоретиками, а сформулирована самой жизнью в эпоху торжества постмодерна на Западе и отчасти в России. Попробуем в этом разобраться.

Начнем с «детского» вопроса: что такое государство? Ответов на этот вопрос, как известно, множество, от марксисткого толкования государства как орудия классового господства до либеральных его трактовок вроде полицейского «ночного сторожа». Вспоминая историю философии, позволительно привести тут и платоновское «государство мудрецов», и гоббсовского «левиафана», и ницшевское «самое холодное из чудовищ». Вместе тем обращает на себя внимание субстанциональная природа указанных определений. В любой из приведенных интерпретаций принцип государства трактуется прежде всего как всеобщий, универсальный, относящийся ко всей совокупности человеческого жизнепроявления, а не к какой-либо частной его функции. Именно это имел в виду великий государственник Г. В.Ф.Гегель, когда квалифицировал государство как ступень объективного духа в развитии абсолютной идеи. Задолго до него это понимал первый русский боговенчанный царь Иоанн Грозный, когда писал Курбскому: «Отец и Сын и Святой Дух ниже начала имеет, ниже конца, о Нем же живем и движемся. Им же цари величаются и сильные пишут правду"[1]. Тот же принцип осуществлял на практике, например, император Византии, именовавший себя «епископом внешних дел», или китайский император, главной державной задачей которого было неподвижно сидеть и смотреть на Восток — это значило, что в Поднебесной всЈ в порядке, и она напрямую соотносится с Вечностью. Как бы то ни было, во всех приведенных теоретических и практических своих ипостасях государство выступает как сущностная, вертикально развернутая целокупность человеческого бытия, жизнь как целое, организованное в соответствии с определенной ценностной иерархией. Без сомнения, это роднит государство с Церковью: разница только в том, что Церковь ориентирована на мир иной, трансцендентный, а государство ценностно организует мир здешний. Во-вторых, государство как социокультурный феномен относится к классическому типу культуры: оно представляет в социуме сверхличный порядок Бога или космоса, то есть осуществляет себя как структурированная воля к истине, а не просто как право на насилие (если воспользоваться известным определением государственного суверенитета М. Вебером).

Я вполне отдаю отчет в том, что предложенное понимание природы государства имеет смысл только в религиозно-философском контексте. Однако факт остается фактом: при любом другом истолковании сущности державности мы сталкиваемся с еЈ неотличимостью от того, что ныне называется сетевыми структурами. Выражаясь категориально, государство обладает универсальной ценностной онтологией, и в этом состоит его главное превосходство над любым негосударственным образованием, направленным на решение той или иной фрагментарной жизненной задачи, будь то максимизация прибыли или достижение партийного успеха. Герб, гимн и флаг — не внешние, а атрибутивные признаки государства. Они символизируют его классическую стратегию, его собранность на главном, его в подлинном смысле мета-физическое достоинство. Квазигосударственные структуры, вроде крупных транснациональных компаний (по бюджету превосходящие иные страны) в этом только подражают исходной державной матрице.

* * *

Если обратиться теперь к диахроническому аспекту, то есть к взаимоотношениям государства и сетей во времени, то придется признать, что отношения эти полны драматизма. В сущности, дело идет о перманентной борьбе сетей против государственного начала. В известном смысле, такова генеральная линия истории — во всяком случае, истории европейской. Начиная с эпохи Возрождения, социокультурное пространство Европы определяется давлением людей денег на людей идеи — достаточно напомнить читателю фамилии Борджиа и Макиавелли. Последующая за Ренессансом протестантская Реформация оказалась ничем иным, как буржуазно-индивидуалистическим бунтом против сакральной власти — тут одинаково потрудились и Кальвин, и Кромвель. Выразительнейший пример победы сети над традиционной монархией являет собой французская революция ХVIII века, с еЈ просветительско-масонской идеологией и террористической практикой. По сути, это был типичный сетевой заговор, в котором часть (третье сословие) одержало верх над целым — Францией, ещЈ хранившей память о Жанне д’Арк и Короле-Солнце. Что касается ХIХ столетия, то всЈ оно прошло под знаком возрастающей агрессии демократических сетей против миропорядка Священного Союза, от коронованного революционного генерала Бонапарта с его буржуазным кодексом, до февральской (масонской) революции 1917 года в России, свергнувшей последнюю христианскую корону в мире. Относительно интернационал-коммунизма отметим только, что первый съезд РСДРП в Минске собрал всего 9 делегатов — это ли не пример тайного могущества сети в новейшей истории? Однако вершиной сетевой политики, на мой взгляд, является разрушение СССР — сверхдержавы середины ХХ века, сокрушившей фашизм, вышедшей в космос, но оказавшейся совершенно беззащитной перед скрытой работой внутренних сетевых сообществ (собственной «закулисы», как сказал бы И.А.Ильин).

Восходящий к рационализму Просвещения идеал модерна — то есть идеал радикального космополитизма, атеизма и либерализма (КАЛ) — после 1991 года стал знаменем «всего прогрессивного человечества». Силовую акцию мирового масштаба под этим знаменем предприняли, как известно, после 11 сентября 2001 года американские Соединенные Штаты («борьба с терроризмом»), оправдав еЈ защитой демократии и прав человека — бомбардировки Сербии, Афганистана, Ирака. Парадокс новейшего pax americana тем более очевиден, что Соединенные Штаты — не государство (и тем более не империя) в классическом смысле слова, а именно гигантски разросшаяся и хорошо вооруженная сетевая бизнес-структура модернистского типа. Сегодня Штаты в состоянии навязывать свои функциональные стандарты другим цивилизациям силой (появился даже такой «политически-корректный» термин, как «принуждение к свободе»), но от этого они не становятся собственно государством, ибо лишены сущностной вертикальной онтологии. У них нет ничего вверху и ничего внизу, а всЈ в середине. Их бога зовут «О'КЕЙ».

* * *

Что касается наших дней, то сегодня мы стоим перед фактом расцвета постмодернистских сетевых проектов. В мировоззренческом плане, конечно, дело идет о едином культурно-политическо-экономическом суперпроекте. Несущими конструкциями этого проекта выступают, прежде всего, транснациональные финансово-промышленные группы, обладающие контролем над ресурсами и все более склоняющиеся к экономике спекулятивного, а не производственного типа. Такова, например, финансовая империя Д. Сороса, оперирующая «чистыми» дензнаками — типично постмодернистская практика означающего без означаемых.

Мощную поддержку такого рода акторам со стороны концептуальной власти оказывают международные информационные сети вроде глобального телевидения или интернета, проецирующие свои семантические ризомы («кусты», «грибницы», лишенные центральной точки отсчета) на ровные бескачественные смысловые плоскости, где люди и вещи уже не имеют естественного «своего места», а лишь отражаются (играют) друг в друге, благодаря чему и получают единственный стимул к бытию. Чего нет в электронном поле, того не существует — это нынче не шутка, а суть дела. Такова сегодня сетевая интер-религия и интер-культура («сетература»), в экуменическом культе которых в принципе снимается различие между светлым и темным, добром и злом. Виртуальная реальность электроники — это жесткое дисциплинарное поле производства людской ТВ-массы, находящееся под стратегическим контролем анонимной сетевой власти. Французский культуролог Ги Дебор назвал это «обществом спектакля», где любая жизненная драма, вплоть до геноцида и войны («война в заливе») подается как материал для зрелища. Применительно к постмодернистским культурным сетям возможно выделить даже некий «императив горизонтальности: символические структуры типа «высшее/низшее» заведомо кодированы как скомпрометировавшие себя, как не работающие; апелляция к ним расценивается как дурной вкус и обречена на поражение"[2]. Самый свежий пример сетевой идеологии и политики — это так называемые «цветные» перевороты в ряде стран Азии и Восточной Европы, где тот или иной постмодернистский спектакль тщательно режиссируется именно на уровне подачи, снабжаясь соответствующими либеральными лозунгами, музыкально-танцевальной рок-оснасткой и т. п.

Задумываясь о будущем подобного политического, экономического и культурного поставангарда, можно предположить следующее. Уже в ближайшие десятилетия весьма вероятна перспектива жесткого «сетевого тоталитаризма», то есть нового мирового порядка, построенного именно на всеобщей относительности горизонтальных «пустых мест» слишком человеческого жизненного пространства. Старомодное «дурновкусие» различения ценностного верха/низа может быть окончательно блокировано спекулятивными финансово-семиотическими играми, идеально встраивающими человека в психотронную социально-компьютерную систему. Иначе говоря, возможна подлинная контринициация Запада, предсказанная таким мыслителями, как О. Шпенглер, Х. Ортега-и-Гассет, Ю. Эвола — тотальное духовное раскрытие «мирового яйца» снизу для беспрепятственного воздействия на него инфернальных сил. Это последовательный путь «левой руки» — практической социокультурной магии — которым идут, в частности, многие деятели евро-американской рок-культуры: «Лед Зеппелин», «Роллинг Стоунз», Дэвид Боуи, Стинг… Путь этот отмечен психоделической революцией, наркотиками, гомоэротизмом, СПИДом: самодостаточный «сетевой» человек как бы схлопывается, превращаясь в черную дыру. Как заметил ещЈ в 60-х годах ХХ века знаменитый «битл» Д. Леннон, «мы сегодня гораздо популярнее Иисуса"…

Наряду с этим, в цивилизациях незападного типа, наоборот, нарастает напряжение между полюсами их традиционно «хорошего» и «плохого», «правого» и «левого» — вплоть до состояния войны экономик, партий и субкультур. К примеру, в православно-русской цивилизации не произошло обмирщения (секуляризации) еЈ базовых ценностей, вследствие чего она — в отличие от евро-атлантической — не поддается осмыслению в пределах какого-либо одномерного (пусть даже и виртуально-мозаичного) пространства-времени. Духовное ядро русской цивилизации фактически развернуто в двух взаимопересекающихся метафизических плоскостях — христианской и антихристианской, драматические отношения между которыми на уровне миропонимания, политики и технологии составляют сквозное действие русской истории в еЈ прошлом и ближнем будущем. Применительно к теме наших размышлений, это означает, что Россия пока ещЈ сохранила свою государственность, не уронив еЈ окончательно в сети. Иначе говоря, Россия до сих пор осуществляет выбор своей религиозной судьбы, тогда как на Западе он совершился ещЈ в ХVIII веке — под звуки громового вольтеровского хохота, потрясшего перед революцией «священные камни» Европы.

* * *

В заключение сформулируем некоторые выводы из наших кратких размышлений.

1. Государство и сетевые сообщества — это принципиально разные социокультурные образования. Государство — это развернутая по вертикали властная структура, обладающая полноценной (в том числе духовной) онтологией, территорией и историей, и в этом смысле сопоставимая с Церковью. Что касается сетей, то они по определению обладают частной, функциональной природой, будучи ориентированы на те или иные фрагменты социальной действительности.

2. Современное состояние евро-атлантической цивилизации характеризуется фактическим распадом национальной государственности классического типа (декоративные монархии Европы, псевдоимперия Соединенных Штатов), и еЈ быстрой эволюцией от модернистского этапа (буржуазно-демократическая республика) к постмодерну (анонимно-сетевая организация политики, экономики и культуры, ориентированных на игровые, симуляционные виды общественной активности). В такого рода сетевых сообществах отсутствует само понятие социальной истины, так как истина по существу универсальна, авторитетна и в этом смысле несвободна (концепция «открытого общества» К. Поппера). В перспективе подобная социальная архитектура крайне неустойчива, и, видимо, обречена на скорую деградацию.

3. Евро-атлантичекая цивилизация (т.н. «золотой миллиард»), составляет лишь одну шестую часть населения земли, и потому не следует смешивать еЈ судьбу с путями большей части современного человечества. Религиозное, социальное и культурное многообразие мира (его «цветущая сложность» как сказал бы К.Н.Леонтьев) — не случайное, а необходимое и вечное его качество. Китай, Индия, исламский регион опираются в своем развитии именно на государственное, а не сетевое начало. Что касается России, то она переживает сейчас один из критических периодов своей истории, однако глубоко укорененная в еЈ православной традиции идея Царства составляет мощный ценностный противовес постмодернистскому разделению единого религиозно-культурно-экономическо-социального поля русского народа. В этом плане позволительно высказать надежду, что русская государственность устоит, а сети останутся на периферии нашего национального пространства.

---

ПРИМЕЧАНИЯ:
1. Первое послание Ивана Грозного князю Курбскому II Переписка Ивана Грозного с Андреем Курбским. Л., 1979. С. 12.
2. Матвеева А. Пустые места: топография II Сб.: Культурология как она есть и как ей быть. СПб., 1998. С. 167.

Казин Александр Леонидович, доктор философских наук, заведующий сектором Российского Института истории искусств, профессор исторического факультета Санкт-Петербургского университета, член Союза писателей России.