«Я — убежденный монархист»

К дню памяти поэта Николая Гумилева

День кончины Николая Гумилева нам известен только приблизительно — начало августа 1921 года. Но теперь, благодаря открывшимся документам, известно место кончины — поселок Бернгардовка близ Всеволожска под Петербургом, известны и обстоятельства кончины. Можно утверждать, что Николай Степанович Гумилев принял смерть как убежденный монархист, как царский офицер.

И можно сказать, что это была та смерть, которой он искал, которую предсказывал, о которой мечтал. О его безоглядной храбрости на полях сражений в годы Первой Мировой войны вспоминали не только сослуживцы, свидетельства о том, что он не страшился смерти и готов был «умереть за Своего Государя» мы находим в его «Записках кавалериста».

Гумилев пошел на фронт добровольцем (в то время, когда многие искали «открепительных билетов»), был назначен в маршевый эскадрон лейб-гвардии, полка, шефом которого была Императрица Александра Федоровна.

«И святой Георгий тронул дважды, пулями нетронутую грудь» — 13 января 1915 года он был награжден Георгиевским крестом 4 степени, 25 декабря 1915 года награжден Георгиевским крестом 3 степени.

Революция застала Гумилева за границей, и он вполне мог не возвращаться в большевисткую Россию. Но он вернулся в Петроград и принял участие в «заговоре Таганцева». При этом все-таки вел себя, как поэт — не скрывал своей причастности к какой-то тайной организации, открыто крестился, снимая шапку перед каждым питерским храмом, вызывающе разговаривал с «новой публикой», на одном из своих поэтических вечеров, когда ему из зала задали вопрос «каковы его политические убеждения», он бесстрашно ответил: «Я — монархист». Вскоре он был арестован. Документы свидетельствуют, что и на следствии Гумилев не изменил себе. И принял смерть «не на белых простынях», а от «пули, которую в темные ночи готовил рабочий» — все, как предсказывал в стихах.

Николаю Гумилеву приходилось встречаться с Царственными Мучениками лично. В 1916 году он находился на излечении в одном из Царских лазаретов, который посещали Сестры Романовы (так называли себя Великие Княжны, исполнявшие вместе с Августейшей Матерью работу сестер милосердия).

Так же, как и большинство солдат и офицеров, имевших счастье встречи с Императорской Семьей, Гумилев испытывал к ним благоговение и настоящие верноподданнические чувства, которое он выразил в стихотворении, с длинным названием — «ЕЕ Императорскому Высочеству Великой Княжне Анастасии Николаевне ко дню рождения»

Сегодня день Анастасии,
И мы хотим, чтоб через нас
Любовь и ласка всей России
К Вам благодарно донеслась.

Какая радость нам поздравить
Вас, лучший образ наших снов,
И подпись скромную поставить
Внизу приветственных стихов.

Забыв о том, что накануне
Мы были в яростных боях,
Мы праздник пятого июня
В своих отпразднуем сердцах.

И мы уносим к новой сече
Восторгом полные сердца,
Припоминая наши встречи
Средь Царскосельского дворца.
Прапорщик Н. Гумилев

Это стихотворение (которое, пожалуй, мог бы написать любой грамотный офицер) не отличается особой поэтичностью и недаром подписано воинским званием, — здесь «король поэтов», которым Николай Степанович вскоре станет для петербургских любителей поэзии, явно себя умалил, упростил.

А вот в знаменитом стихотворении «Мужик», написанном через год после поэтического подношения Царевнам (было еще и посвященное Ольге Николаевне, но оно утрачено) звучат раздумья уже другой (увы большей) части России, верноподданнические чувства которой уже были поколеблены одним только именем «Распутин».

В чащах, в болотах огромных,
У оловянной реки,
В срубах мохнатых и темных
Странные есть мужики.

Выйдет такой в бездорожье,
Где разбежался ковыль,
Слушает крики стрибожьи,
Чуя старинную быль.

С остановившимся взглядом
Здесь проходил печенег…
Сыростью пахнет и гадом
Возле мелеющих рек.

Вот уже он и с котомкой,
Путь оглашая лесной
Песней протяжной, негромкой,
Но озорной, озорной.

Путь этот — светы и мраки,
Посвист разбойный в полях,
Ссоры, кровавые драки
В страшных, как сны, кабаках.

В гордую нашу столицу
Входит он — Боже спаси! -
Обворажает Царицу
Необозримой Руси.

Взглядом, улыбкою детской,
Речью такой озорной,
И на груди молодецкой
Крест просиял золотой.

Как не прогнулись, — о, горе! -
Как не покинули мест
Крест на Казанском соборе
И на Исаакии крест?

Над потрясенной столицей
Выстрелы, крики, набат.
Город ощерился львицей,
Обороняющей львят.

«Что ж, православные, жгите
Труп мой на темном мосту,
Пепел по ветру пустите…
Кто защитит сироту?

В диком краю и убогом
Много таких мужиков,
Слышен по дальним дорогам
Радостный гул их шагов».

В этом стихотворении Гумилев, как всякий большой поэт, выразил полифонию чувств и мнений своего времени, которые, кстати сказать, дожили и до наших дней. В стихотворении нет однозначной оценки Распутина, есть только верное чувство: он — воплощение всей мужицкой Руси. Ее Бог, ее крест, совсем не тот, что живет в представлении прихожан «имперских соборов» (недаром назван Казанский и Исаакий), ее сила несокрушима, — и поэт тут вовсе не на стороне тех, кто «жгет на темном мосту труп» Распутина. Он как бы пророчествует (вслед за самим Распутиным, не зная, вероятно, об этом), что вслед за его смертью придут, уже идут «по дальним дорогам» дикие орды с «остановившимся взглядом», что они сметут ту Россию, которая принадлежала «Царице необозримой Руси».

Однако, и пророчествуя о наказании за гибель Распутина, поэт не видит в нем святого, подвижника, он вслед за большинством «просвещенной публики» считает его, вышедшим из «страшных, как сны, кабаков», хотя в отличие от этого большинства, все же признает в этом только одну сторону русской мужицкой души, для которой «путь этот — светы и мраки», то есть рядом с мраком, или противоборствует мраку — свет.

Вопрос «Кто такой Распутин?» остается открытым.

Но, свидетельством того, что Гумилев после революции, несмотря на сомнения по поводу Распутина, не изменил своей любви к Империи могут служить не только перечисленные в начале этой заметки факты, но и две строчки из пожалуй самого знаменитого его стихотворения «Заблудившийся трамвай», написанного незадолго до смерти:

Верной твердынею православья
Врезан Исаакий в вышине.
Там отслужу я молебен о здравии
Машеньки и панихиду по мне.

Упоминание именно Исаакия здесь (как и в стихотворении «Мужик») является знаковым, — уходя из жизни (поэт предчувствовал это), он прощается именно с той Россией (в стихах не только у Гумилева, но и у Блока, Ахматовой, Мандельштама Исаакий — один из символов Императорской России), которой он служил, за которою готов был положить свою жизнь на войне и, с памятью о которой, вступил в Вечность.