Крещение Киевской Руси и церковно-государственные отношения с Византией

К дню памяти святого равноапостольного князя Владимира — 15/28 июля

Июль месяц, «макушка года», в церковном календаре отмечен чередой праздничных дней, посвященных первым русским святым. Есть некая скрытая символика в том, чтобы за днями соборного почитания святых Руси следовал праздник в честь ее величайшего духовного вождя и наставника преподобного Сергия, после чего православной душе предлагалось бы прикосновение к истокам отечественной духовности, краткое ретроспективное путешествие в «утро русской истории», Киевский период установления и распространения христианства.

Не успевают еще отзвучать под церковными сводами песнопения в похвалу преподобного Антония Печерского, «начальника всех русских монахов» (10/23 июля), как начинается торжество в честь великой княгини Ольги, предвозвестницы будущего русского Крещения (11/24 июля). Тотчас вслед за этим — память первых христианских мучеников, Феодора варяга и сына его Иоанна (12/25 июля). Пролитой за Христа кровью их, как и во многих поместных Церквях, закладывается основание к народному очищению, ибо, по слову апостола, все почти по закону очищается кровью, и без пролития крови не бывает прощения (Евр. 9, 22). Средоточием же июльских торжеств, которые и далее продолжатся памятью имен ряда древних Киево-Печерских подвижников и святых страстотерпцев Бориса и Глеба (24 июля/6 августа), становится чествование Российского Крестителя, равноапостольного князя Владимира.

Характер и исторический след его совершенно особенны и всего ярче передаются теплым народным прозвищем, присвоенным после крещения: «Володимир Красно Солнышко». За века и тысячелетия в разных народах и странах было немало правителей с именами горделивыми и величественными: Великий, Огненноокий, Львиное Сердце — тех, кто, как Александр Македонский или Василий Болгаробойца, были названы в увековечение своих воинских подвигов. Некоторые поименованы в связи с характерными чертами своего облика и поведения: Темный, Однорукий, Рыжий, Грозный, Тишайший; другие — насмешливо и уничижительно: Непоседа, Отступник, Самозванец, Окаянный, Дубиноголовый или даже, совсем неожиданно, Говнозванный (Копроним, Константин, император-иконоборец). Но среди всех разнообразных имен едва ли найдется другое, в котором бы соотечественники, подвластные люди, искренне любовались бы, смотрели на своего вождя и владыку так, как иногда с радостью и восхищением смотрят родители на повзрослевшего и пришедшего в расцвет сил сына, далеко превзошедшего их самих разумом и способностями.

Святой князь Владимир именно таков. Заслуги этого выдающегося сына Руси в деле преобразования ее в христианскую страну дороги всем, в ком продолжает жить наша святая вера. Но и с точки зрения сухой, «объективной» исторической науки представляется вполне очевидным коренной перелом в жизни восточных славян связанный с Владимировым княжением, качественный скачок в обретении ими собственной устойчивой государственности, развитии культуры, становлении нравственного самосознания.

Русь «до Владимира» и «после Владимира» разделяется надвое, представляют собою явления с отдельной спецификой. Так же, как Писание выделяет в библейской истории несколько основных временных периодов: от Авраама до Давида; от Давида до переселения в Вавилон и от переселения в Вавилон до Христа (Мф. 1). Также как древнюю историю христианского Востока разделяют римские гонения, царствование Константина, Вселенские Соборы, падение Византии. Неслучайно, в летописании XI в. Владимир рассматривается как мудрый отец и просветитель Руси, равный по своему достоинству с Константином Великим, «равный ему умом, равный любовью ко Христу, равный почтительностью к служителям Его» («Слово о законе и благодати»). Движение в пользу его канонизации начинается уже в это время, хотя официально святым, «равноапостольным», киевский князь окажется признан несколько позже, в XIII в., по причинам, как будет показано ниже, некоторых затруднительных обстоятельств церковно-политического свойства.

Указав это и почтив память угодника Божия признанием исключительной высоты его служения, мы на сей раз не будем браться за собственный пересказ житийного повествования. К нему и к центральному сюжету с «испытанием вер» относительно часто и с удовольствием обращаются многие авторы и исследователи. В тени, тем не менее, остаются другие немаловажные подробности, такие как поход дружины Владимира на Херсонес накануне принятия христианства или почти полное отсутствие упоминаний о Крещении Руси в греческих официальных анналах.

В самом деле, не странно ли для человека, целиком захваченного красотой византийского Православия и ведомого «неотмирным» духовным идеалом, — шествовать к месту крещения во главе вооруженного войска, штурмом и, разумеется, не без жертв брать укрепленный город, в качестве выкупа требуя для себя в жены греческую царевну? Почему Русская Церковь, взявшая для себя в качестве путеводного ориентира Православие византийского образца, долгое время, на протяжении почти полувека, остается без постоянной связи с Константинополем, обходится без присланных епископов, а впервые принимает греческого митрополита Феопемпта только в 1037 г., при учреждении в Киеве первой митрополии? И как объяснить тот редко упоминаемый факт, что уже после смерти Владимира в 1015 г. отношения между Русью и Византией остаются далеки от дружественных, и в 1043 г. войска Ярослава Мудрого отправляются в новый поход к стенам Константинополя?

В истории ранней Руси упомянутые коллизии отнюдь не второстепенны, они носят принципиальный характер и требуют самого подробного осмысления. Ибо обычная благочестивая версия, в которой к крещенному Киеву и далее, к державной Москве, «третьему Риму», от берегов Босфора, священного «Рима второго», прокладывается прямая и гладкая нить преемственности имперских и церковных традиций, выглядит, по меньшей мере, поверхностной и идиллической. Образ Владимирового времени оказывается искусственно скруглен и теряет свою узнаваемость, содержание же и мотивы духовного подвига действующих здесь исторических лиц — сложно различимы и потому недооценены в своем настоящем значении.

Указания на шероховатости не преуменьшают значения агиографического образа, ибо духовность в истории не существует отдельно, в форме стоящих в стороне ото всего чудесных, великих, абсолютных деяний, но состоит в достойном несении веры среди создающихся обстоятельств. Как нет никакой нужды избегать упоминания свойственных всему данному времени сложностей, имеющих отношение к Крещению и вхождению Руси в христианскую ойкумену, множественных исканий и проб, предварявших занятие ею своего характерного места среди европейских народов, распознание своей национальной идеи, смысла преемственности и собственного предназначения. Ибо известно: в одну реку нельзя войти дважды, и принесением христианства на берега Волхова и Днепра меньше всего можно было рассчитывать основать здесь вторую Грецию. Наоборот, следовало верно различить и понять, что позаимствовать и что оставить в стороне из противоречивого византийского опыта, что считать главным и что производным в том чрезвычайно обширном потоке иного и незнакомого доселе опыта, что хлынул на Русь после встречи ее с высокоразвитой и исполненной своих сложностей цивилизации ромеев и который, будь он воспринят буквально и слепо, наверняка затопил бы нас с головой и превратил национальную жизнь, как ныне, в буквальном заимствовании экономико-политической практики т.н. западной демократии, в тяжелейшую ломку и катастрофу.

Именно такому взрослению и постепенной, плавной рецепции отвечают первые десятилетия христианской истории Руси. Выбор веры был выбором веры, но существовала еще закрепленная временем и вполне очевидная практика, в которой миссионерский успех византийцев означал также вовлечение новых народов в орбиту военных и политических интересов Империи, наложения на них, наряду с благим игом Христовым, куда менее благих уз политической и идейной зависимости.

Историческая концепция Византии была самым тесным образом связана с церковным учением. Однако, религиозному идеалу отводилась в ней роль оправдательная по отношению к теории, которую мы в настоящее время назвали бы расовой. Древность, особые заслуги в утверждении христианства и титульное положение в Империи греков делали таковых в собственных глазах нацией с особым призванием и правами. Несколько позади греков в этом мировоззрении стояли другие, известные с давнего времени и в значительной степени цивилизованные средиземноморские и малоазийские народы. Оставшиеся же, варвары, имели своим назначением и высшим благом быть присоединенными к христианскому царству и воздавать в нем почтение своим владыкам и просветителям.

«Политические грезы о едином мировом государстве (sic!) становились неотъемлемой частью церковной доктрины», — пишет А.В.Карташов. Точка зрения Византии была в следующем: поскольку тот или иной народ обращался в православную веру, а православную Церковь возглавляли византийские Патриарх и Император, то этот народ автоматически становился вассалом Византии. Естественно, что при таком безоглядном доверии и любви к себе, пускай даже в виде коллективного национального целого, византийцы легко переходили грань здравого смысла и становились на путь добровольного саморазрушения. От Империи, во многом по политическим мотивам, один за другим отпадали окраинные народы: армяне, халдеи, копты, сирийцы (заметим, что именно эти народы подпали первыми под владычество мусульман). Распространение ересей, отрицающих халкидонский догмат, два естества и присутствие двух воль в Сыне Божием, в значительной степени оказывалось обусловлено общей идейной оппозицией их к Константинополю и грекам. Коренными недостатками всякого мессианизма, религиозного или имперского, не исключая и того, который теперь заявляет о себе у нас в чаянии «третьего Рима», являются пренебрежение другими и их своеобразием, а также слепота в отношении собственных серьезных проблем. Но для окружающих было вполне ясно: византийская жизнь далека от совершенства; неуклонно и верно Империя движется к своему разложению и концу. Ее сотрясают интриги и дворцовые перевороты, глубоко внутрь имперского организма проникает порча корысти и честолюбия, торговли должностями и клановых интересов. «Византийская политика» по этой причине становится именем нарицательным для всякого лукавства и личных амбиций во власти, не умеряемых даже провозглашаемой ролью «нового Рима» как хранителя Православной веры. Происходящее, напротив, приобретает особенно вызывающий и циничный характер в наружной приверженности к христианским порядкам, сложным богословским идеям, церковному благолепию. Ибо церковная жизнь остается при этом сама захвачена и слита с государством, соединена с борьбой и личным, даже не скрываемым перед всеми пороком.

Как раз накануне Крещения Руси с позором для всего православного Востока оканчивается длительное, 23-летнее патриаршество Феофилакта, сына императора Романа (933−956). На Константинопольский престол Феофилакт взошел 16-ти лет от роду, после скандального низложения патриарха Трифона. Подпись последнего самым незатейливым образом приделали к фальшивому акту об отречении, и собор митрополитов без зазрения совести утвердил этот подлог. Феофилакт же не был духовным лицом, а вел светскую жизнь, полную соблазнительных развлечений, главным из которых были лошади и верховые бега. Патриарх много ездил верхом, душил лошадей духами и в конце концов погиб при падении с лошади. Незадолго же до того император Лев VI произвел в патриархи своего 19-летнего брата Стефана, желая добиться церковного благословения на четвертую свою, не дозволяемую канонами женитьбу.

Сам императорский двор в это время раздирается противостоянием. В 969 г. военный переворот устраняет от власти Никифора Фоку, управление Византией переходит в руки «авантюристки на троне», дочери трактирщика Феофано. Легитимная династия Порфирогенетов (Багрянородных) в это время, вообще, редко владеет реальной верховной властью, а делит ее с узурпаторами и самозванцами. В год Крещения Руси, весной 988 г., восстание полководцев Варды Фоки и Варды Склира едва не лишает Василия II императорского престола. Лишь своевременная экспедиция в подмогу Константинополю отряда русских воинов численностью 6 тыс. человек позволяет подавить вспыхнувший мятеж.

Понятно, что в такой ситуации окружающие народы не узнавали за греками особенного отличия от себя, авторитета или безусловного духовного лидерства (что, между прочим, должно напоминать и нынешние безуспешные попытки восстановления русского имперского влияния). В древности борьбою за власть, насилием и предательством никого было не удивить. Но, по крайней мере, растущее и уже набравшее силу древнерусское государство, неоднократно успешно воевавшее с Византией, отнюдь не желало попадаться в расставленные повсюду, в т. ч. и на религиозно-миссионерском пути, сети греческого коварства, принимать веру на заведомо невыгодных для себя политических условиях, отдаваться Империи в качестве бесправного вассала.

На протяжении IX-ХI вв. взаимоотношения Киева и Царьграда остаются напряженными. Греки не претендуют на завоевание русских земель. Но война идет за торговые пути и купеческие привилегии в самой Византии, за богатейший на то время рынок продажи товаров. В 907 г. свой щит к вратам гордого Царьграда прибивает киевский князь Олег. В 941 и 943 гг. к берегам Византии и на Дунай ходит флот князя Игоря, правда, потерпев поражение при этом.

В целом русским князьям удается все-таки отстоять свои интересы. Два мирных договора с Империей, 911 и 944 г., признают власть киевского княжеского престола над Северным Причерноморьем и даже обязывают византийцев выплачивать некоторую дань Руси. Но обе стороны остаются далеки от взаимопонимания и доверия друг к другу. Известное «хождение княгини Ольги в Царьград» за принятием крещения, которое по мнению одних историков восходит к 940-м, а по другим совершается около 955−957 г., наглядно подтверждает это. Ольгу как варварскую царевну с разного рода знаками унизительного к ней обхождения на протяжении нескольких месяцев удерживают при дворе, и только потом допускают на прием к императору. Скорее всего, крещение совершается все тем же «любителем лошадей» Феофилактом. Известный же летописный эпизод с предложением Ольге брака, которое в принципе мог сделать как Роман I, так и Константин VII Багрянородный, по-видимому следует расценить как обычную попытку склонить к сожительству или как продолжение издевок, ибо Ольга на тот момент была уже преклонного возраста, 50−60 лет, оба же императора были женаты в законном порядке.

Древнерусский хронист попросту не хочет бросить тень на столь значимый для отечественной истории момент, уронить перед читателем честь византийских василевсов и изобразить Ольгу в двусмысленном положении. Дипломатично выходит он из затруднения, рассказывая легенду о «святой лжи» Ольги, которая сперва предлагает императору стать ее крестным отцом, а затем выдвигает факт совершившегося кумовства как препятствие к браку. Русскому сознанию, без сомнения, лестно было представить княгиню на месте Константинопольской императрицы. Картинное же разочарование жениха-неудачника: «переклюкала (т.е. перехитрила) ты меня, Ольга», — по-видимому, с позиции современников должно было рассматриваться как компенсация обычному ходу вещей: тому, когда греки, во всех древних летописях характеризуемые эпитетом «хытрые зело», легко «переклюкивали» русских.

Летописи и предания не могли повлиять на реальность, в которой крещение Ольги не убавило проблем и мало приблизило Русь к Византии. Без результата осталось сватовство Святослава, сына Ольги, к дочери Константина VII. Больше того, придворный протокол, даже после крещения Ольги упорно отказывает ей в причитающемся звании «дщери императора» и не именует царицей или княгиней своего народа, но упорно говорит о ней как об «архонтиссе», т. е. старейшине русских. Таким же образом в церемониальных росписях византийского двора еще и в XII—XIV вв. русскому великому князю присваивался лишь скромный титул «официанта при трапезе», стольника.

В свете этого неудивительны попытки Ольги получить помощь от Западной Церкви. В 959 г. она направляет дружинников к саксонскому королю Оттону I, прося его похлопотать перед папой о поставлении для Руси епископа и священников. Но Рим еще менее склонен поддерживать начала самостоятельного церковного управления. В Киев приезжает папский назначенец, епископ Адальберт, чтобы к великому своему разочарованию, спустя краткое время, в 961 г. бежать из пределов Руси, «ибо не успел ни в чем том, зачем был послан, и видел свои старания напрасными; на обратном пути некоторые из его спутников были убиты, сам же он с великим трудом едва спасся».

Такова вкратце была диспозиция, с которой Владимир начал свою миссию христианизации страны. Уже приняв решение крестить Русь, он не смел сделать это прямо, но искал удобных обстоятельств, чтоб не подпасть под очередное вероломство византийской стороны. Ибо принятая на себя Ромеей горделивая роль единственного оплота истинной веры и хранительницы древних традиций вылилась в откровенный фарс. По выражению о. А. Шмемана, «само крещение в этой теории становилось уже не только вступлением в стадо Христово, воцарением благодати — но — в какой сильной мере! — принятием «византийского подданства». В конкретных исторических обстоятельствах распространение веры Христовой совершалось во многом не благодаря, а вопреки византийскому государственному влиянию и официальной церковности. «Лишний раз, — продолжает автор, — сказалась здесь вся зачарованность византийского сознания своей теократической теорией, неспособность его оценить события с чисто-христианской, чисто-церковной точки зрения. Отравленная сама, Византия этим главным своим грехом, отравляла, увы, и тех, кто от нее принимал христианское благовестие».

Помимо всех неудач и унижений Ольги, бабки Владимира, первой поставившей перед собой цель создания Русской Церкви, перед глазами у всех оставалась также трагедия другого славянского народа — болгар, на протяжении целого столетия не на жизнь, а на смерть отстаивавшего право на независимость и в результате совершенно обескровленного этой борьбой. Началом неисчислимых бедствий стало поражение болгарского войска под предводительством царя Бориса в 869 г., после которого византийцы потребовали немедленного принятия Борисом крещения. Болгарский «каган» был крещен почти тотчас после сражения. Восприемником его стал победитель, император Михаил III. Болгары, однако, не хотели терять своей государственности, и стали прикладывать старания к организации у себя Церкви на началах автокефалии. Развернулась широкая славянизация церковного наследия, которой способствовал приход в страну свв. Кирилла и Мефодия — просветителей славян, основоположников кириллической письменности, ревностная и успешная деятельность которых, к слову сказать, встречала на берегах Босфора неприкрытое раздражение.

А дальше последовали почти непрерывные столкновения с Византией, в ходе которых пролились реки крови и слез, инициатива попеременно переходила то к одной, то к другой стороне, Болгарская Церковь то обретала, то вновь теряла самостоятельный статус, обращалась к содействию и защите папского Рима. Греки же упорно продолжали видеть свой долг в том, чтобы смирить непокорных варваров и привести их к единственно правильному, по их мнению, состоянию: полного подчинения Империи. При этом воззрение на, пускай младших, но все-таки братьев по вере остается самым безжалостным и уничижительным. Греческие епископы, назначенные в Болгарии на местные кафедры, не скрывают брезгливости к пастве: «Он пахнет гнилью, как болгарин пахнет бараном», — пишет Феофилакт Болгарский, византийский иерарх XI в. Показательный пример, к чему в конечном итоге приходит возведенное в догму имперское «старшинство» и «меньшинство» наций… Впоследствии, в XII—XIV вв., та же трагическая судьба по-своему затронет и сербов.

В 972 г. вся восточная часть Болгарии оказывается завоевана и сразу же подвергается насильственному «огречиванию». Западная часть с центром в Охриде продержится до 1028 г. и, в отдельных фрагментах, до 1037 г. В ней до последнего времени сохранится автокефальная архиепископия, что, как мы покажем, будет иметь важное значение и для Руси. Однако, финал 30-летней войны между Василием II Болгаробойцей и царем Самуилом ужасен. 15 тыс. пленникам по приказу византийского автократора выкалывают глаза, показывая тем самым, что для отстаивания интересов Империи не существует нравственных границ, а междоусобная война с православным народом ничем не отличается от столкновений с сарацинами или варварами.

Теократия становится идеей фикс Византии, заслоняющей даже Евангелие. Поэтому, отдавая отчет в обступающих Русь политических и военных опасностях и не желая подвергнуть страну многочисленным испытаниям, Владимир придерживается своей линии, в соответствии с которой объединенное Русское государство превращается в дружественное Византии и заинтересовывает ее необходимой военной помощью. Почва для этого как будто сама возникает в 987 г., вместе с мятежом Варды Фоки. Войско Владимира вносит решающий вклад в подавление смуты, и киевский князь выдвигает условия: он берет в жены императорскую сестру Анну и принимает крещение. Василий II поневоле соглашается, но как только угроза переворота отступает, решает потянуть время. Месяц за месяцем для Владимира в Киеве продолжается бесплодное ожидание. Наконец, киевский князь понимает, что его обманули, и еще раз решает напомнить о своей ратной силе — на сей раз уже взятием Херсонеса.

Требования остаются прежними: крещение и царевна Анна в жены. Почему необходимо второе, несложно понять из той династической практики тех времен, которой европейские страны разделялись на «передовые» и «отсталые» в соответствии со своей древностью и родовитостью. Наличие прямой родственной связи с императорским домом, Порфирогенитами, давало Руси неоспоримые преимущества. Мало кто в тогдашней Европе, которая, кстати сказать, была менее развитой, чем Русь, а только начинала процесс политической и хозяйственной самоорганизации после периода варварства, мог похвастать подобной генеалогией.

В древнем мировоззрении начало «имперскости» самым непосредственным образом соединялось с императорским родом, олицетворялось и легитимировалось им. Империя там, где есть законные представители августейшей семьи. Именно поэтому, дабы не распылять драгоценную кровь, ближние родственницы законных василевсов не выдавались замуж за иноземного государя. Брак, как называлось это в Византии, Багрянородной царевны с киевским князем Владимиром представил собой первый и из ряда вон выходящий случай.

Несомненно, это была заявка на партнерские и равноправные отношения с Византией. Привилегия «Порфирородных» на Руси сохранялась и впредь, в возведении князьями домонгольской Руси своей родословной к дому Владимира, а последующих московских правителей — к потомкам семьи Владимира Мономаха. После Иоанна IV, Грозного, следует, впрочем, династический вакуум, а дальнейшие пробы придворных историков связать воцарившийся род Романовых с Мономашичами не выглядят до конца убедительными. Однако, необходимо иметь ввиду, что принцип прямой кровной наследственности, возводимой через Византию к Древнему Риму, есть одно из необходимых «технических» условий существования монархического правления, целиком сосредоточенного на проблеме личной преемственности автократической власти. И он же мало что говорит о субстанциональных достоинствах самой этой крови, ибо в истории Византии, как и Древнего Рима, имеются много династий, не связанных между собой кровными узами, а легитимированных в результате разного рода исторических и субъективных причин. Причем некоторые из этих династий, как, например, исаврийцы, связаны сплошь с отступлением от Православия и гонениями на Церковь, что оставляет без смысла звучащую иногда идею о существовании в человечестве особого освященного корня, играющего центральную и мистическую роль «удерживающего» в Промысле Божием о мире и хранении истинной веры.

Однако, желаемая цель Владимиром была все же достигнута, и из Корсуня киевский князь возвратился с триумфом, в сопровождении жены Анны и сонма «корсунских и греческих попов». Различие этого с картиной крещения тех же болгар заметно с первого взгляда: царь Борис дал окрестить себя, будучи побежденным, в качестве символической контрибуции за военное поражение; Владимир, напротив, делал своим должником Византию, в политическом смысле приняв крещение от византийцев в качестве жеста доброй воли и необходимого условия принятия ценного «трофея» — греческой принкиписсы.

История Крещения Руси поэтому складывается против сценария греков и, как досадное недоразумение, остается за полем зрения официальных имперских хроник. Владимир на Руси остается полным хозяином. Крестя народ, возводя христианские храмы, разворачивая активную учительную и миссионерскую деятельность, он прибегает к услугам греческих мастеров, строителей, иконописцев, книжников, но в то же время избегает прямых обращений к Константинопольской иерархии. На Руси прибывают и рукополагают своих пресвитеров всего несколько епископов, в т. ч. вывезенные русским войском из Корсуни Анастасий и Иоаким, которые почитаются вообще греками за предателей и перебежчиков, но позволяют Владимиру удерживать под своей властью процесс становления русской церковной жизни. Нехватку же надежных канонических оснований и опыта берутся восполнить болгары — контакты с Охридской архиепископией, которая в этот момент переживает апогей своего расцвета (знаменитый Симеонов период), весьма и весьма активны. Именно таким образом на Русь приходят кирилло-мефодиевская письменность, канонические сборники и богослужебные тексты, большое число святоотеческих сочинений в славянском переводе. Близость с Болгарией в этот период подкрепляется еще тем, что одна из жен Владимира (в язычестве), мать страстотерпцев-князей Бориса и Глеба, по происхождению была болгарыня, а свои имена, как мирские, так и в крещении: Роман и Давид — оба святых брата получили в честь выдающихся предводителей болгарского национально-духовного возрождения. Не случайно, в 1020 г., при открытии мощей новоявленных русских страстотерпцев Бориса и Глеба, Киев посещает глава болгарской автокефалии, архиепископ Охридский Иоанн.

Разумеется, это не полноценная «автокефалия Русской Церкви», о которой пробуют писать Е.Е.Голубинский с А.В.Карташовым. Мысль о том, что с первых своих шагов Православие у нас заявляет себя вполне национальным и самостоятельным образом, чрезвычайно для нас утешительна. Но все-таки надо учитывать слабость развития христианства на Руси в первые десятилетия после Владимирова Крещения, отсутствие всякой подготовленной почвы для строгой организации церковного управления. Нет, первые шаги христианской церковности пока что стихийны; Церкви в смысле определенной структуры, руководствующейся полным комплексом правовых и катехизических норм, еще нет. Что безусловно имеет место, так это процесс адаптации, плавного вхождения Русского государства в реалии нового и обширного «православного царства»; постепенного приспособления, чрезвычайно ценного в плане будущей прямой встречи с Византией и Западной Европой, носителями своих версий христианского мировоззрения, собственных политических и культурных идей.

Происходящее аналогично тому, что достигается в барокамере при стремительном всплытии вверх: постепенному выравниванию давления и привыканию человеческого организма к этому. Точно так же и Русь, решившись на мобилизацию, беспрецедентный и быстрый подъем из исходного, архаического состояния, неизбежно должна была взять некоторую паузу от активных соприкосновений с чужими и не всегда дружественными ей силами, отрешиться от посторонних влияний.

Владимир не был политиком или воителем, но вдохновенным строителем. Как повествует о том летопись: до Владимира князья думали «о ратех», а он — «о строи землянем… и о уставе землянем». Основной талант и основной подвиг святого князя Владимира как государственного деятеля и христианина был заключен в этом: в соединении искренне воспринятой веры со вполне земным служением верховного правителя, в готовности взять на себя неизбежный риск на начальном этапе, в дерзновении поступать в соответствии с собственным, не обусловленным извне видением особенностей и насущных нужд своей страны и своей Церкви, в умении заслонить Русь от угрозы, самому в глазах соотечественников стать «двигателем и душою реформ», тем, кто отменяет нужду в заимствовании сторонних рецептов и подобострастии к сторонним авторитетам, но становится «всем для всех» — Красным Солнышком для Руси, «светом в окошке», к которому обращены надежды и взоры. О, как нуждаемся мы теперь в сходном таланте и святом подвиге!

При Ярославе Мудром прежняя политика, отстаивающая идею Руси как единого и влиятельного христианского государства, продолжилась. В 1037 г., в связи с окончательным обрывом связи с болгарской Охридой и всевозрастающим натиском печенегов, сын и преемник Владимира идет на уступки Византии и, в частности, учреждает в Киеве митрополию во главе с греческим первоиерархом. Строится знаменитый Софийский собор, в столицу Руси из Константинополя прибывает митрополит Феопемпт со свитой. Отчуждение, тем не менее, не исчезает. Заново освящает Феопемпт Десятинный храм в Киеве с бережно хранимыми в нем мощами княгини Ольги, — так, будто витает в нем ненавистный для византийца дух «варварской схизмы».

При этом в Константинополе предложение Ярослава о вхождении Руси в состав греческой Церкви встречают с показным равнодушием. В византийском «табели о рангах» XI—XII вв. Киевская митрополия, невзирая на то, что является самой крупной, числится то на 61-м, а то на 70-м месте. Порядок перечисления — хронологический, однако греки демонстративно не желают отступать от него, уделять внимание молодому и быстрорастущему национальному диоцезу.

Митрополитов-греков на Руси также не особенно любят. Отдаленность Византии делает затруднительными важнейшие для Русской Церкви решения. Константинополь позаботился о том, чтобы надежно привязать к себе русских: без согласия греческого патриарха нельзя поставить ни одного иерарха. Сами же греки часто с пренебрежением относятся к новообращенным из варваров, что не прибавляет им любви русских князей и народа.

«Повесть временных лет» смиренно умалчивает о трениях с греками, а более поздняя Никоновская летопись более откровенно высказывается о них: «У Ярослава с Византией брани и нестроения быша», ибо князь испытывал от греков «вражду и лукавство». Вполне закономерно поэтому, что с ослаблением угрозы, исходящей от Степи, Русь снова пытается высвободить себя из удушающих объятий Империи. Около 1043 г. происходит разрыв, митрополита Феопемпта спешно отзывают назад. Русская Церковь опять управляется самостоятельно, а сын Ярослава Владимир совершает военный поход на Константинополь — последнюю крупную военную вылазку в истории русско-византийских отношений. В состоянии войны обе стороны пребудут вплоть до 1046 г., до подписания мирного договора, скрепленного браком любимого сына Ярослава Всеволода с Марией, дочерью императора Константина IХ Мономаха, и гарантиями русским по части обеспечения безопасности их купцов (нападение и убийство торговых посланников в Царьграде, собственно, и были причиной войны 1043 г.). Но, несмотря на отчаянно тяжелое положение греков в борьбе с печенегами, которые в 1048—1052 гг. подошли под самые стены Константинополя, настоящего примирения и открытости нет. «Византийская политика» продолжает действовать. На берегах Босфора досадуют, видя свою неспособность сломить волю русских. Очевидец событий, писатель Михаил Пселл характеризует ситуацию так: «это варварское племя всегда питало яростную и бешенную ненависть против греческой гегемонии; при каждом удобном случае изобретая то или другое обвинение, они создавали из него предлог для войны с нами». О войне же 1043 г. отзывается не как о нападении, а как о «восстании» русских, что вполне очевидно иллюстрирует мнение византийских верхов о Руси как о своей непокорной вассальной провинции.

На данном фоне в Киеве разворачиваются весьма драматические события, связанные по-видимому с созревшим у Ярослава последнем предсмертном решении дать Русской Церкви полную и окончательную автокефалию. В 1051 г., без ведома греков, а местными силами во главу церковной иерархии поставляется Иларион, первый митрополит из русских, ближайший единомышленник и сподвижник князя Ярослава Мудрого в деле осуществления правовой и церковной реформы.

«Поставил Ярослав Илариона в митрополиты русского родом в церкви Святой Софии, собрав для того епископов…» Обстоятельства происшедшего неясны, последующие летописные изложения старательно сокращены и выправлены в соответствии с идеологической линией греческих церковных властей. Можно много сомневаться и спорить о каноничности подобного действия, однако в истории оно остается только как высказанное вслух намерение, не успевшее уже повлиять ни на что. В 1054 г. Ярослав умирает. Еще прежде этого со страниц хроник исчезает упоминание об Иларионе. В 1055 г. греческий диоцез в Киеве возобновляется, Константинопольский патриарх направляет сюда митрополита Ефрема. Дальнейшая история Русской Церкви времен феодальной раздробленности и княжеских междоусобиц едина с судьбой всей Русской земли. Чаяния единой поместной Церкви и твердо выраженных в ней национальных ценностей уступают в ней место непрерывной борьбе и более мелким проблемам.

Порядок поставления Киевских митрополитов в Константинополе не встречает теперь никаких возражений: политически нейтральный митрополит-грек, независимый от князей, служит своего рода символом единства страны и арбитром в спорах князей. Справедливости ради надо заметить, что многие греческие святители проявили себя на Русской земле весьма и весьма достойно. Нередки упоминания об активной их роли в замирении братоубийственных войн. В частности, в 1134 г. митрополит-грек Михаил сумел привести к согласию споривших меж собой сыновей князя Мстислава Великого с их дядей Юрием Долгоруким. Несколько позднее тот же митрополит Михаил выступает посредником в конфликте между потомками Владимира Мономаха и черниговскими князьями Ольговичами.

Воздать должное необходимо и тем связям с греческим Православием, которые породнили Киево-Печерский и другие монастыри со святым Афоном. В статье «Почему прп. Антоний Печерский почитается как родоначальник русского иночества?» нами уже были рассмотрены обстоятельства перенесения на Русь традиций восточного анахоретства и монастырской киновии, привития отечественным обителям строгого Студийского устава. Монашество Афона, откуда пришел прп. Антоний, представляло собой для Византии своего рода противоположный и положительный полюс, отличный от придворной толчеи и интриг. Святая Гора была неофициальной духовной столицей Империи, во многом противопоставленной Константинополю. По древнему праву, обретенному еще от императора Юстиниана Великого, монастыри здесь традиционно пользовались самостоятельностью от патриаршей власти, формально подчиняясь лишь василевсам, которые из уважения к строгой аскезе также предпочитали не вмешиваться в монашеские дела. Афонские же игумены, напротив, имели огромные авторитет и влияние в светских кругах, образуя таким образом необходимый нравственный балансир государственному управлению и политике.

Голос монашества, тем паче святогорского, в обществе стал особенно весомым к X—XI вв., после периода иконоборчества, когда стойкая приверженность иноков почитанию икон остановила движение ереси в пределах Империи. Не будет поэтому преувеличением считать, что известный эпизод из Жития прп. Антония, в котором игумен монастыря Эсфигмен отправляет его на родину с завещанием служить основанию на Руси традиций подвижничества, имел смысл в т. ч. и сознательного политического акта. Ибо Православия нет без подвига, без монашества, и Афон по этой причине мог испытывать свою радость от известий об утверждении на Руси веры Христовой и свою ответственность за дальнейшее устроение в далеких славянских землях церковного жительства.

«Неформальные», идущие мимо честолюбивых стремлений константинопольской иерархии, контакты эти, как и, вообще, заимствование самого аскетического духа восточно-христианской традиции, становятся надежным залогом строгой преемственности и каноничности зарождающегося Русского Православия. В самом деле, насколько суров и непреодолим был барьер между общественной практикой и мировоззрением двух стран и народов, настолько же близок и искренен пафос обеих национальных религиозных традиций в отношении святости, благочестия и служения ближнему. Ибо в основании его лежит Евангелие, слово Христово, ради которого в конечном итоге примиряются накопившиеся обиды и противоречия. Последние в русских летописях не оставляют за собой горестного осадка, отравляющего народное самосознание постоянными упреками и сетованиями в адрес соседа, обвинениями его во всех мыслимых и немыслимых прегрешениях, стенаниями о «самостийности» и упрямым желанием все сделать не так. Нет, рассвет Киевской Руси свободен и чист, русскому православному человеку останется навсегда свойственна глубокая признательность грекам и греческой традиции, одарившей нас святоотеческим словом и совершенной церковностью. И даже ирония древних авторов по поводу «зело хытрого» греческого характера преломится у нас в богослужебное восхваление «хытрости в Божественном слове и научении», воздаваемое многим греческим святителям и отцам.

Знаменательна историческая гипотеза, согласно которой первый русский митрополит Иларион, деяния которого ассоциируются у нас, прежде всего, со стремлением ранней Русской Церкви к автокефалии, независимости от греков, после ухода с митрополичьей кафедры постригается в схиму в Киево-Печерском монастыре с именем Никон, после чего ревностно служит насаждению греческих же традиций духовного делания и общежития. Нестор Летописец называет его Великим, историк М.Д.Приселков говорит, что это ему принадлежит мысль «вырастить из скромной пещеры рассадник будущих иерархов Русской Церкви». И действительно, отсюда, из Печерской обители стали вскоре выходить лучшие русские священнослужители и иерархи, «национальные кадры», проявившие себя во вполне «греческом духе», продолжившие традиции пастырей и святителей, составляющих славу Византийской Церкви.

«Слово о законе и благодати», в коем большинство исследователей видит воодушевленную патриотическую проповедь, произнесенную Иларионом, пресвитером киевской Десятинной церкви, перед князем Ярославом, его семьей и двором в Софийском соборе между 1037 и 1043 гг., есть также «Слово», единомысленное и единодушное с основными творениями греческой богословской мысли: свт. Григория Богослова, Иоанна Златоуста, прп. Максима Исповедника и др. Тонкое и злободневное сочинение с очевидным политическим и полемическим подтекстом излагает учение о равноправности всех народов, свою теорию всемирной истории как постепенного и равного приобщения разных стран к культуре христианства таким образом, что не допускает и тени обличений и критики. Истинная цель «Слова» Илариона не в противопоставлении Ветхого и Нового заветов, как думают некоторые. Это противопоставление закона и благодати, гордыни и простоты, показного благочестия и истинной ревности об утверждении правды Божией, действующих в т. ч. и на протяжении христианского времени.

Блестящая эпоха Владимира-Ярослава со второй половины XI в. отходит в прошлое, однако же мы видим плоды, несомненно посеянные ею, черты национального своеобразия, ярко проявленные, в частности, в почитании страстотерпцами убиенных князей-братьев Бориса и Глеба, отличиях в церковной и светской законодательной практике, характерном влиянии иночества на народную жизнь.

Христианство становится также орудием поразительного по своей силе государственного роста, «кристаллизации» общественной жизни. Распространяются знания и грамотность. Организуются школы, в которые князья собирают детей. Вводится летописание. Киевская Русь начинает чеканить свою золотую монету. Она постепенно становится государством новой, высокой культуры.

Продуманная и энергичная политика вводит Русь в систему европейских христианских государств. Ее международное положение укрепляется. Стремительный расцвет древнерусского государства производит огромное впечатление в мире. Западный летописец Адам из Бремена называет Киев «украшением Востока» и «соперником Константинополя».

Наглядно возросший авторитет Киевской Руси просматривается в династических браках. Если Владимир добыл себе «достойную жену» с большими усилиями, силой оружия, то Ярослав уже в обычном порядке женат на дочери короля Швеции, сестра его является королевой Польши, три дочери — соответственно королевами Венгрии, Норвегии и Франции, сын женат на сестре короля Польши, внук — на дочери короля Англии, внучка — жена германского короля и императора Священной Римской империи Генриха IV. На протяжении жизни двух поколений Русь на глазах у изумленной Европы возникает из разрозненных «варварских» племен. И подобно тому, как описывая просветительство Владимира, новую Русь и «славный град» Киев, премудрый Иларион обращается к великому князю с призывом восстать из гроба и посмотреть на плоды своего подвига, так и мы в день церковного праздника, совершаемого в память его блаженной кончины, по прошествии целого тысячелетия продолжаем славословить и петь: «Уподобился еси купцу, ищущему добраго бисера, славнодержавный Владимире, на высоте стола седя матери градов, богоспасаемого Киева; испытуя же и посылая к Царскому Граду уведети Православную веру, обрел еси безценный бисер, Христа, избравшаго тя яко втораго Павла, и оттрясшаго слепоту во святей купели, душевную вкупе и телесную. Темже празднуем твое успение, люди твои суще: моли спастися державы твоея Российския начальником и множеству владомых».