Заметки о покаянии.

Сегодня начинается Петров пост

Вынесенный в заголовок термин звучит странно для современного уха. Покаяние у нас в основном воспринимается только как психологическое личностное состояние. То есть покаяние, исповедь понимается как «мое личное дело». Не так было в древней Церкви. Там действительно существовала строгая дисциплина покаяния. И это было общим, соборным делом.

В таких тяжких грехах, как убийство, идолослужение и блуд совершивший их должен был каяться публично. До начала прошлого столетия это правило сохранялось в отношении тех людей, которые давали повод к народному соблазну. Этим правилом объясняется история отлучения от Церкви Льва Толстого. В тексте Отлучения говорилось о соблазне, «который распространяют вероучительные произведения Толстого», а также утверждается, что в случае его публичного покаяния он будет снова принят в общение с церковным народом. Тот, кто публично грешил — соблазнял многих (хулил Евангелие, Таинства Церкви), должен был принародно покаяться в своем заблуждении. Этим объясняются и предсмертные метания Толстого.

В древности «покаянная епитимья» могла продолжаться от нескольких недель до нескольких лет, а в некоторых случаях полагалось строгое наказание в течение всей жизни, и только перед смертью разрешалось такого человека приобщить Святых Таин.

Публичность, лучше сказать — соборность покаяния выражалась в том, что кающиеся были разделены на несколько степеней. Относилось это к совершившим тяжкие смертные грехи.

Слушающие — могли присутствовать только на Литургии оглашенных, за совершенные грехи они не могли называться верными. Коленопреклоненные (или припадающие) могли оставаться до Причащения. Стоящие с верными и плачущие могли присутствовать на всей службе, молиться, но не приобщаться. Верные же постоянно молились о тех своих собратьях, которые проходили подвиг публичного покаяния. А покаянные пресвитеры — в древности существовал такой особый чин священства — следили за соблюдением описанной выше дисциплины.

О соборности сознания людей церковных свидетельствовал и распространенный в древности обычай принимать во внимание ходатайства духовников за своих исповедников и сокращать им срок покаяния, воссоединять с Церковью через разрешительные молитвы, допускать к причащению Святых Таин. И доселе над головой кающегося звучит молитва: «Примири и соедини его Твоей Святей Соборней и Апостольской Церкви». Эти слова раскрывают перед нами глубинный смысл таинства: это не какое-то моральное поучение, а путь к Богу вместе с людьми в Церкви. Великий богослов ХХ века архимандрит Иустин (Попович) писал о покаянии следующее: «Это протест против ложного себя и ложного в другом человеке… Покаяние ищет подлинного видения мира, Бога, человека, ищет правую веру». Итак, покаяние требует мужества и дисциплины, а не только сентиментальных порывов, Человек поднимается на борьбу.

* * *

В чем и как должен каяться современный человек?
По «Творениям» митрополита Антония Сурожского (М.: «Практика», 2002)

Священники-духовники свидетельствуют: современные люди не умеют каяться. Не знают, в чем и как нужно каяться. Это относится не только к тем, кто только что вошел в церковь, только начал, что называется, воцерковляться, но даже и к тем, кто десятилетиями посещает храм и исповедуется «своему духовнику». Признаюсь честно, что и я, читая огромный том «Творений» митрополита Антония (Блюма), пережила потрясение. Главное, что открыл владыка: наше отношение к Богу — потребительское. И не только на плоском, материальном уровне: «Дай счастье мне, а значит дай покой». А значит дай успех, здоровье, внимание и уважение людей и т. п. А, что гораздо незаметнее, на уровне духовном. Как пишет владыка: «Я вспоминаю одного человека, который был очень правдив и мне так и сказал: „Бог мне нужен не Сам по Себе, Он мне нужен только для того, чтобы заполнить ту пустоту, которая качествует в моей душе“. Если у нас такое отношение к этой пустоте, то, конечно, нам придется и ждать, и искать, потому что встреча с Богом в этом смысле подобна встрече с человеком, от которого мы ищем собственной выгоды, а не потому, что наше сердце открыто этому человеку и мы хотим войти в общение дружбы, любви, взаимного уважения, сотрудничества с ним». Страшно читать эти строки, потому что это правда. Мы грешим не только против людей, но и против Бога, по существу. Мы всю жизнь относимся к Нему, как к богатому Хозяину, который может нас наградить за хорошее поведение и наказать за плохое. И мы забываем слова: «Я уже не называю вас рабами, но друзьями"…

В этом же ряду и откровения Владыки, обращенные прежде всего к верным прихожанам, которые он выражает неожиданным термином: «религиозная интоксикация» или «религиозная токсикомания». И поясняет это столь знакомыми нам всем примерами: «Меня поражает, что у верующих есть злосчастная тенденция уходить от трудностей и проблем жизни в «благочестие» в кавычках». То есть то, что нам кажется нашей добродетелью, нашим достоинством — любовь к храму, желание днями простаивать на службе, некое успокоение, получаемое от этого присутствия, не всегда бывает спасительным, оно нас только «успокаивает», но не изменяет. Более того, ведь часто бывает и так: когда нас домашние обстоятельства не пустили в храм, мы становимся невменяемыми, — и это митрополит Антоний называет «зависимостью», которая сродни даже наркотической зависимости: «Есть люди, «мистическая жизнь» которых выражается в одурманенности пением, церковной обрядностью или другими внешними проявлениями, и в таком случае у нее все признаки токсикомании: у нее те же самые внешние проявления, она длится столько же, сколько продолжается внешнее действие, она не приносит никаких плодов, оставляет после себя воспоминание и голод, и жажду, потребность, она никак не меняет природу человека, он только все жаднее ждет религиозного переживания и становится все более эгоцентричным, вместо того, чтобы открыться другому… когда Бог и религия — только повод замкнуться на себе, питаться только собой, заниматься «самоедством», все это глубоко разнится от мистического опыта в том виде, каким мы его видим у подлинных мистиков».

Не знаю, как другие «прихожане со стажем», но когда я прочитала эти строки, мне стало стыдно и страшно: «Да, все именно так». А дальше у митрополита Антония мы находим еще более страшные откровения: «…мы уходим в мир безответственной молитвы, вместо того, чтобы действовать». Какое потрясающее определение — «безответственная молитва». Вокруг все рушится, наши ближние требуют конкретной помощи, а мы бежим в храм, нам кажется — мы совершаем подвиг, мы делаем то, чему нас учат — «непрестанно молитесь». Здесь встает вопрос о том, как мы воспринимаем то, чему нас учат, — о нашем восприятии прочитанного митрополит Антоний говорит тоже вещи нелицеприятные: «…вырасти в меру этих людей (первых веков христианства), которые сумели думать и имели мужество думать, имели мужество все поставить под вопрос: в первую очередь себя, своих богов, все. Они нашли и проповедовали, возвестили истины — истины, пленниками которых мы стали, тогда как эти истины должны бы быть для нас — открытые окна, открытые двери, должны помогать нам прозревать и видеть, а не оставаться пленниками чужих мыслей и чужого опыта, жить заимствованным, вместо того, чтобы просто жить».

Кто-то скажет: о чем митрополит Антоний тут говорит? Что же плохого в том, чтобы следовать учению святых отцов? Но в том-то и дело, что в жизни мы реально не следуем тому, чему они учили. Зато напичканы цитатами, которые не являются нашим личным опытом, а значит — мы обманываем самих себя.

Митрополит Антоний, девяностолетний старец, являлся обличителем многих и многих молодых «старичков и старушек» в том, что они не знают «динамики жизни», боятся идти вперед, сосредоточены только на прошлом. Между тем как «Бог современен всякой человеческой исторической эпохе. И для того, чтобы строить Царство Небесное, не надо оглядываться на прошлое, — надо вместе с Богом всматриваться в настоящее и вместе с Богом строить из того, что есть, настоящее, которое вырастает в будущее». В большинстве своем мы — православные действительно стараемся «сузить видение вещей», стараемся избежать «оттенков основных идей в зависимости от обстоятельств, от контекста, совершающегося в мире и с отдельными людьми». Нам нужны единообразные четкие рецепты, подходящие ко всем случаям жизни, иначе мы, как страус, прячем голову в песок или разжигаем истерию по поводу «апокалиптических времен».

Книга митрополита Антония — итог всей его долгой и яркой жизни — учит нас покаянию в подлинном смысле этого слова, как «метанойе» — перемене ума. Нам пора уже (тем, кто давно в церкви, кто действительно прочитал много книг, кто убежден, что он — «настоящий церковный человек»), пора становиться взрослыми, пора осознать наше ребячество и стараться измениться. С Божьей помощью.

* * *

Покаяльная семья

В древние времена, когда еще сильны были связи между людьми, существовало такое понятие и такая реальность, как «покаяльная семья». То есть люди одного прихода, те, кто исповедовался у одного священника, воспринимали себя членами одной семьи. Так как жизнь их протекала на виду друг у друга — даже города тогда были совсем маленькие — грехи каждого были хорошо известны, и покаяние было общим. Как вместе приходилось грешить, так вместе и каялись. И епитимьи духовники накладывали на согрешивших общие. В случаях же неисправления при всей «покаяльной семье» человек «окаявал себя» и получал еще более строгую епитимью.

Вы скажете: «Сейчас иные времена, иные нравы, все это к нашей жизни неприложимо». Конечно, жизнь у нас совсем другая, и мы страшно разобщены даже с самыми близкими по крови людьми. Но в хороших приходах — знаю это и по собственному опыту — есть ощущение единой семьи. Особенно это чувство переживается во время постов, когда все готовятся к исповеди. Когда мы все вместе стоим на исповедь к батюшке, мы знаем: у нас один духовный отец, значит мы — братья и сестры. И, скажу по себе, реальное (а не головное только, чувство, что мы все друг другу — братья и сестры пришло ко мне только после постоянного, совместного с одними и теми же прихожанами говения и исповедования грехов. В этот момент все становятся родными, потому что ты делишь с людьми свои самые сокровенные переживания и мысли. И пусть это словесно не выражается — общая исповедь у нас, слава Богу ушла в прошлое, — но незримо совершается единение в Таинстве.

Помню, в ранней юности я в первый раз попала на богослужение в католический храм, где находится наша православная святыня — икона Божией Матери Остробрамская. «Какие они индивидуалисты! — сказала я себе тогда, — К иконе подходят, поднимаясь по высокой лестнице, попадая в огороженное пространство, где только один человек может поместиться, приложиться к иконе нельзя (слишком высоко висит). В храме каждый стоит сам по себе и читает по книжке молитвы, на исповедь тоже „прячутся“ в специальную исповедальню. То ли дело у нас! В тесноте, да не в обиде — все вместе!» Конечно, в нашей давке, толкучке в храме хорошего мало, сказала бы я теперь, но по сути так и есть — нам необходимо чувство «плеча друга», нам так важно, чтобы «нас понимали».

«Покаяльная семья» в наши дни — это, в конце концов, и наши «разговоры на кухне». Столько важных вопросов обсуждается в такие часы. И, если удастся удержаться от «бытовухи», то очень много друг от друга получишь, делясь жизненным опытом. Ведь и у апостола мы находим совет «скажи братии», и у святых отцов находим благословение о «советовании с единомысленными». Батюшка не всегда доступен, и не всегда нужно его «дергать» по пустякам. А «со своими» посоветоваться можно о многом, поплакаться можно и порадоваться тоже. В этих разговорах получаешь и новый опыт самопознания, который может помочь на исповеди. Бог часто дает и такое чувство, когда слушаешь другого человека или смотришь на него: «Вот какая она (или он) хорошая. Какая послушная, какая щедрая, какая добрая, какая внимательная. А я — совсем не такая. У меня нет таких качеств души. Моя душа связана окамененным нечувствием». «Разговоры на кухне» помогают нам преодолевать свою замкнутость, одиночество, помогают что-то осознать и из прошлого. Рассказывая друг другу о своей «прошлой жизни» — до крещения или до воцерковления — мы начинаем вспоминать свое детство и юность и открываем прегрешения, о которых забыли, И если бы не было этого разговора, то может быть, никогда бы и не вспомнили.

«Покаяльная семья» — это и общая работа на приходе, где неизбежны искушения. Но, как сказал один поэт: «Это даже хорошо, что нам есть за что прощать друг друга». Это значит — мы теперь родные. Чужих людей не за что прощать, ты с ними «детей не крестил». Поэтому-то батюшки и не приветствуют обычай в Прощеное воскресенье просить прощения у тех, кого ты не знаешь. Чем ты перед ними виноват? А вот перед теми, с кем приходилось вместе посидеть за столом, вместе поработать, а, тем более, рядом пожить какое-то время — конечно, вины хватает. На то она и «покаяльная семья», чтобы учиться друг у друга тому, чего у тебя нет. А в работе это очень хорошо проявляется. Один — расторопный и смышленный, другой — аккуратный и основательный, третий — прекрасно готовит, четвертый вышивает. Очень важно, чтобы наши дети — те, кто от младенчества вошли в Церковь, новое поколение, — воспитывались не только в малой семье (что, конечно, первостепенно), но и в большой «покаяльной семье». Важно, чтобы они росли в церкви среди сверстников, и у них были бы здесь «свои дяди и тети», которых они знают по именам, а в идеале — и по жизни, по общему делу.

«Покаяльная семья» в наши дни — особый дар Божий. И создает ее, конечно же, настоятель. Только он по-настоящему может сплотить приход так, чтобы это были не случайно заходящие время от времени в церковь люди, а настоящая «покаяльная семья».

Мы знаем, что были и есть особые священники, «исповедники», на исповеди у которого люди особенно легко могли раскрыть свою душу. К. Леонтьев в свое время заметил, что и священникам Господь дает не все дары сразу, а каждому особый: кому-то дар проповедника, кому-то дар катехизатора, кому-то дар советчика, а кому-то — исповедника. Но люди, простые прихожане, особенно ценят батюшек, облагодатствованных последним даром. В каждом городе вам по именам назовут таких батюшек, вокруг которых всегда «толпится народ». Но, еще раз напомню, от нас нужен труд. Не все батюшка должен на себе «тащить», и мы действительно должны быть не «толпящимся народом», а «покаяльной семьей».