Спор об СССР и поиск совместного пути в будущее

Помирятся ли патриот «советского образца» и патриот-почвенник?

Обескураживающее падение СССР наверняка составляет мучительный вопрос для всякого вглядывающегося в отечественное прошлое в намерении уяснить суть происходящего с Россией и направление возможного развития событий. Чем был для нас советский строй и каково соотношение его с «русским путем»? С ответом на этот вопрос связано весьма многое в современном консервативном сознании и, в частности, перспективы национально-патриотического движения, на сегодняшний день всерьез разобщенного разноречивой трактовкой событий советских семидесяти лет.

Если для одной части современной интеллигенции, которую представляет, к примеру, Сергей Кара-Мурза (работы «Советская цивилизация», «Совок вспоминает» и др.), времена СССР представляет синоним расцвета, а советская модель развития выглядит более предпочтительной по сравнению с западной, то его оппоненты в лице Александра Солженицына и академика Игоря Шафаревича еще со времен преследований за свои диссидентские убеждения сохраняют оскомину на идеологию и правление коммунистов. Интеллектуалы, солидарные с ними, склонны считать большевизм чуждым, антироссийским и антинациональным явлением, исказившим отечественную историю и русского человека и отклонившим их от назначенного духовного и исторического пути. Доводы акцентированы на необоснованных массовых репрессиях, разрушении традиционного уклада народной жизни, гонениях на Церковь, подавлении независимой общественной и творческой мысли. За всем же этим логически прочитывается первое, что нуждается в осмыслении.

ПРОБЛЕМА N1. Революция и приход большевиков к власти были явлениями объективными или субъективными, закономерными или случайными?

Если коротко суммировать позицию критиков социализма, то выходит, что революции у нас вполне могло и не быть: на историческом пути России Ленин явился злым гением, увлекшим страну в катастрофу. Вторые же, как С. Кара-Мурза, не оправдывая некоторых, по их мнению, частных коммунистических «перегибов», как красный террор или антицерковная кампания, главное внимание свое обращают на неминуемость слома старого строя.

Для Кара-Мурзы, в частности, революция и приход большевиков к власти — явление неизбежное и закономерное из-за того, что все попытки преодолеть проблемы прежнего строя остались без результата. Автор предпринимает подробнейший экскурс в годы Октябрьской революции и гражданской войны, НЭПа, коллективизации, индустриализации, военного периода, послевоенных лет, с той целью, чтобы наглядно показать, какой мощный рывок совершала страна на каждом этапе, а также насколько были предопределены и неизбежны те жесткие меры, которые снискали советскому строю определение «тоталитарного».

Подобная позиция кажется по-своему справедливой. С чем, действительно, соглашаться не хочется — так это со стремлением очернить эпоху, предшествующую 1917 году. Ничто не радует Кара-Мурзу в «старорежимных порядках». В этой части авторский анализ отходит уже от исторической объективности, а принимает характер целенаправленного внушения: во что бы то ни стало Кара-Мурза старается подчеркнуть недостатки царского времени, вольно и невольно таким образом вставая на сторону тех хулителей отечественных традиций, которые любят представлять Россию (причем, относя сюда и советское время) «тюрьмой народов», олицетворением отсталости, бедности, унижения…

Показатели предреволюционной России (и Кара-Мурза, как опытный и добросовестный исследователь, обязан был понимать это) нельзя ревизовать по факту, ставя в упрек как таковую отсталость страны. В конце XIX — начале ХХ в. страна совершила колоссальный рывок. Существовало много пробелов и слабых сторон, но нужно было знать положение, в котором русское хозяйство и национальные окраины пребывали еще в середине ХIХ века, чтобы правильно оценить масштаб совершенной работы и происшедших перемен.

В целом Россия выдерживала темпы модернизации. Об этом красноречиво свидетельствовал ход Мировой войны, в которой ни одна из стран-участниц не получила решающего перевеса (еще за десятилетие перед тем проигранная русско-японская война, несмотря на проявленный воинский героизм, высветила серьезное отставание, как техническое, так и организационное, от передового уровня мировых держав).

Развитие России имело коренной недостаток: к росту производства и формированию инфраструктуры была причастна только небольшая часть общества; основная же масса населения пребывала как бы в некоей дреме и пассивностью своей затрудняла движение огромной страны.

На Западе подавляющая часть граждан давно перешла от архаического уклада к более гибким и инициативным формам деятельности. Быт российской деревни (а Россия конца XIX — начала XX в. оставалась аграрной страной с 75−80% сельского населения) строился по старинке и не желал воспринимать новых условий. Он отступал перед неизбежностью, подвергался разъеданию и порче, не будучи в силах сравняться в своих результатах с показателями городского промышленного развития. Все большие массы крестьян выдавливались в города, где по-прежнему пребывали в пассивном, подавленном положении, составляя прослойку неквалифицированных рабочих, городской черни. Увеличивался разрыв между ними и предпринимательским слоем, теми самыми «буржуями», которые в одночасье стали хозяевами положения.

Народ сознавал себя безжалостно эксплуатируемым, обманутым и обкраденным. Слом старых, привычных порядков и без того для него протекал очень болезненно. Тем более, невозможность отыскать себя в новых условиях вызывала раздражение и протест, усиливала напряжение в обществе. Это походило на сговор, в котором капиталисты и власти условились сообща наложить на народ новое иго, взамен крепостничества. Всюду распространялись продажность, корысть, взятки, попустительство и бездействие государственных органов. Сложившаяся ситуация понималась, как вопиющая несправедливость, как распространение повсюду продажности и корысти, как бездействие власти и ее предательский сговор с капиталистами и банкирами.

Тем не менее, все попытки предоставить народу инициативу и выбор остались без результата. Ни дарование Высочайшими манифестами новых свобод, ни введение соответствующих законодательных норм, ни стимулирование хозяйственной активности ссудами и кредитами через аграрные банки, развитием системы земств и налаживанием кооперативной работы не приводили к желаемым переменам. Аграрная реформа Столыпина за небольшими исключениями на Юге России, Украине, Алтае и некоторых других местах не сработала. Крестьянство большинства областей стояло за общинный уклад и традиционные формы хозяйствования, как за более простые и знакомые, но от которых общество могло получать лишь низкоэффективные и малорентабельные излишки, а не полноценный производительный прирост. Частная предпринимательская и инициативная жилка в основной части населения по-прежнему оставалась не проявленной; к зажиточному хозяину, «кулаку», утвердилось такое же настороженное, негативное отношение, что и ко всем остальным состоятельным и предприимчивым сословиям и группам тех лет.

Кризис, который остро обнаружил себя еще в 1905-м, постепенно усиливался; все более ясной становилась невозможность обойтись далее без радикального реформирования. Требование перемен до февраля 1917-го сводилось, в основном, к упразднению самодержавия и соответственным свободе и коллегиальности принятия государственных решений. Однако, возможности Государя и без того уже были существенно ограничены Основными Законами, текущая политика контролировалась кабинетом министров и Думой, весьма существенную роль в принятии важнейших решений играли и партии. Ошибочным в этих условиях было вообще определять существующий строй как «царизм». Ключевым с конца XIX в. в России становится буржуазное направление развития, а основная общественная проблематика концентрируется вовсе не на «реакционности» строя, олицетворяющего собой единоличную монаршую волю, но на разрывающих общество диспропорциях модернизации, противоречиях, как говорится теперь, социальной инфраструктуры (город — деревня, индустриальный труд — земледельческий труд, живая материя — техника, доморощенное — перенесенное с Запада), социальной инициативы и социальной мобильности (свобода перехода из одной социальной группы в другую, выбора профессии, уровня материальных притязаний, образования, культуры с истекающей отсюда свободой для выражения индивидуальных способностей).

Неверно подобранным по этой причине оказался и рецепт исправления ситуации — свержение монархии, которого в последние годы и месяцы стали страстно желать почти все. Немногочисленные сторонники монархии в Думе, консервативные общественные силы, как «Союз Русского Народа», в этих условиях пытались, как могли, противостать главному политическому веянию, но позицию свою выстраивали «от обратного», по принципу политической антитезы и консервации существующего порядка, а не выработки самостоятельной и плодотворной альтернативы — говоря условно, стратегии и идеологии нового российского «самодержавного прорыва».

С учетом принципиально буржуазного характера российской государственности, отречение Николая II от престола и вожделенная передача полноты власти буржуазным партиям не смогли ничего изменить к лучшему, а лишь усугубили кризис. Полгода, до октября 1917 г. продолжалось топтание на месте: попытки Временного правительства наладить работу, навести порядок и управлять страной. Ленин, невзирая на демагогичность программы построения нового государства рабочих и крестьян, оказался на фоне этого единственно дееспособен. При любых обстоятельствах это важно иметь ввиду: Керенский и Милюков, министры-капиталисты и буржуазные думские депутаты сделали для большевистского мятежа ничуть не меньше, чем сами большевики во главе с Лениным и Троцким.

Можно и должно поэтому усматривать признаки заговора европейских держав против Российской Империи, подробно поговорить, в частности, о немецком следе в деятельности РСДРП (б), однако нельзя отрицать, что Запад делал ставку на уже готовую идеологию, на фигуры, возросшие внутри российского общества и обладавшие значительной самостоятельной силой. Ленин с сотоварищи, пришедшие к власти в России, меньше всего напоминают формальных «агентов влияния», безвольных марионеток. Нет, они полны уверенности в правоте собственной теории, пользе ее для страны и народа; они горят желанием воплотить идеалы коммунизма в конкретной политической практике. Отрицать это, как и тот факт, что власть к большевикам отошла с необычайной легкостью, а организованного общероссийского сопротивления и выраженной альтернативы коммунистическому правлению в ответ так и не появилось, означает в свою очередь войти в идеологический клинч и игнорировать многие важные, исторически очевидные вещи.

Как это ни парадоксально, правота присутствует в позициях обоих спорящих сторон. Есть несомненное упрощение считать большевистских лидеров виновниками всех несчастий: буря над Россией собиралась давно и не раньше, так позже должна была грянуть. Но, несмотря на то, что «буржуазный проект» в России категорическим образом «не пошел», не сумел понести полной ответственности за будущее страны и налаживание сбалансированной, новой и динамичной системы общественных и хозяйственных связей, «народного капитализма», а не капитализма узко сословного и корпоративного, это само по себе не может служить достаточным оправданием творцов и исполнителей альтернативного «социалистического проекта» в их насильственном и безоглядном отрицании старого мира в угоду строительству гипотетического нового.

История же, в отличие от человеческих споров, сочетает в себе одно и другое: ответственность большевистских вождей с закономерностью перехода власти в их руки. Так было во многих примерах и так есть до сих пор. Ведь даже «история историй», Евангелие, раскрывает в себе сходную «сдвоенную» логику: Впрочем, Сын Человеческий идет, как писано о Нем, но горе тому человеку, которым Сын Человеческий предается: лучше было бы этому человеку не родиться (Мф. 26, 24).

Россия шла, как о ней рассудили Бог и история. Но горе тем, кто возвел ее на невиданную по жестокости и масштабам Голгофу.

ПРОБЛЕМА N 2. Советская власть являлась народной или антинародной?

Ответ, очевидно, зависит от того, что именно понимать под «народностью»: отождествлять ли народность с «народными интересами» в части достижения лучших условий для жизни, постулировать ли самоценными те или иные черты национального характера и уклада или же, как и в характере отдельного человека, видеть в народном характере инструмент, который должен соответствовать исполнению неких более общих задач.

Сами коммунисты считали и до сих пор искренне считают основания своего движения глубоко и сугубо народными, единственно отвечающими народному чаянию. В ответ на это из противоположного лагеря звучат упреки в подрыве традиционных оснований жизни и насильственном завязывании России коммунистической идеологии, втискивании ее в прокрустово ложе «советского образа жизни». Одно и другое является следствием различия в ценностях. Первые исходят первоочередной важности для народа экономико-общественного развития, ради чего и существенная ломка обычаев, насильственное изменение структуры — раскулачивание, расказачивание, расцерковление, индустриализация — оказываются необходимыми и оправданными. Вторыми «народность» воспринимается как некий естественный оптимум, на котором необходимо основывать все решения. Согласно этому мнению, народ сам знает, как жить, и нужно не мешать ему это наилучшим образом делать.

Оба же взгляда оказываются, увы, одинаково далеки от реальности, ибо, во-первых, увлекшись без меры пафосом переустройства, непременно подрубишь сук, на котором сидишь; наоборот, жизнь же по своей волюшке еще никогда и никому не шла впрок. Рассматривая исторические судьбы наций, скорей, следует иметь ввиду лабильность — степень подвижности, восприимчивости, соответствия страны и народа меняющимся условиям времени, готовности отстаивать себя, свое духовное и практическое своеобразие. Отсюда все наши успехи и все несчастья, и Россия Петра, жестоко взнузданная и вздыбленная, быть может, куда более национальна и исторична, нежели полусонное Московское царство, а 37-й год демократичней и человечней года 91-го.

Славянофилы и их последователи не могли и не могут простить и принять этого вынужденного следования логике модернизации. Однако же, русская душа больше мятется не от того, когда проходит науки в университетах Германии, служит под началом у прусского офицера или английского инженера, переменяет уклад свой и едет из глубинки на «стройки социализма», а когда стоит перед опасностью утерять нить происходящего, безнадежно отстать, выпасть из актуальных контекстов, оказаться пассивной игрушкой во власти чужих и неопределенных исторических сил и стихий. И мы изо всех сил шли вперед, таким образом сберегая себя, хотя в своей народной, крестьянской массе жили дедовскими методами и умом, а наше состоятельное и образованное сословие было насквозь проникнуто Западом и чуралось всего национального и исторического. И мы пришли — начиная с победы над Наполеоном и входа в Париж и до двуполярного мира в ХХ веке — к тому, чтобы Россию, хотят этого или не хотят, считали одной из важнейших частей цивилизации и величайшей сокровищницей мирового культурного наследия.

Большевизм, вполне вероятно, не понимал важности национальной основы, которую заменила романтика интернационализма, объединяющего между собой «пролетариев всех стран» и якобы стирающего различия рас и народностей. По-разному можно оценивать деятельность и Советов как органов народного самоуправления. Можно считать, что миллионы советских людей с полной искренностью заблуждались, считая своим «государство рабочих и крестьян» и воспевая в песнях страну, «где так вольно дышит человек». И все же нельзя отрицать всенародного характера Великой Отечественной войны, важности патриотизма в успехах советской промышленности, науки, культуры, спорта.

Жестокая борьба развернулась в области религии и мировоззрения. Антирелигиозный и антицерковный характер большевистской доктрины открыто был написан на ее знаменах. И все-таки христианские и хилиастические истоки коммунистической идеи и как такового социализма не вызывали сомнений. Большевизм представлял фантом евангельской веры — именно фантом, искаженный двойник, а никак не системную оппозицию христианству. И даже участие в революции большого числа евреев не изменяло этой тесной связанности и обусловленности его учением Христа: синагога в Советской России, в конце концов, подверглась тому же разгрому, что и Православная Церковь.

Начало революции, правда, ознаменовалось поиском новых критериев нравственности взамен христианских. Но за коротким периодом ригоризма в отношении «мелкобуржуазной морали» в обиход вернулось большинство традиционных понятий. Быть может, репрессии верующих также сошли бы на нет, но институциональное неприятие Церкви как союзницы старого режима надолго оставило в силе противостояние государства и религии.

Хочу сразу предупредить: то, что здесь говорится, не является апологией коммунизма. Многие теперь не прочь наскоро помирить советскую действительность с национальными корнями и русской державностью, а чудовищное ее зло списать на недоразумения и отход от «марксистско-ленинской линии». Однако понятно, что эта власть никогда не была и не могла быть благом России. Рожденная западноевропейскими социализмом и гуманизмом, набравшая силу в годы болезненных российских исканий и смуты, замешенная на крови цареубийства и братоубийства, запятнанная террором и поруганием святынь, она по самой природе своей не могла быть подлинно народной и нравственной властью. Дело в другом: в том, что сам Кара-Мурза обозначает вопросом, во множестве случаев адресуемым оппонентам: «А что вместо этого?..»

Действительно, в рассмотрении возможных альтернатив российской истории ХХ в. рельефно проступает главное ее содержание: трагический путь страны и народа, инаковых Западу и западному прогрессу, и против воли тесно взаимосвязанных с ними. В абсолютном значении большевизм не имеет, да и не заслуживает оправданий. Как конкретное историческое явление, «заплата» эпохи на месте зияющей мировоззренческой и политико-социальной «дыры», он оправдан и правомерен.

ПРОБЛЕМА N 3. Считать ли советский строй отдельным цивилизационным типом?

Бунинские «окаянные дни», национализация земли и промышленности, поспешный и унизительный Брестский мир, гражданская война в течение нескольких лет, продразверстка, гонения на инакомыслящих и на Церковь — все то, что обычно вменяют в вину большевикам, как свидетельства деструктивной направленности их режима, в действительности обычны для революционных периодов, для любой власти, решившей бороться за выживание. Другое дело, что воспитанный на марксовом догмате об экономическом характере истории, большевизм располагал слишком прямолинейным и ограниченным видением проблем и противоречий страны, а потому шел и мимо наиболее естественных и органических решений.

Революция и правление коммунистов подмяли и отклонили от своего подлинного назначения те народные силы и способности, которые, быть может, предназначались к развертыванию собственной версии цивилизации и прогресса. «Если бы они (большевики), — пишет философ А. Панарин, — умели читать историю самого Запада не в парадигме Маркса, а в цивилизационной или культурно-антропологической парадигме, они бы в европейской истории увидели не классовую борьбу, а борьбу двух начал: механики — с органикой, рационально-бюрократической одномерности — с живой многомерностью, конвейерной ритмики — со спонтанно-космическим началом». Увидели бы — и по достоинству оценили всю уникальность и перспективность того исторического шанса, которым располагали, в котором разбуженная энергия огромного народа рвалась воплотиться в новых и прежде невиданных формах развития и общественного строя.

Однако в реальной истории России тех дней не было никого, кто обладал бы подобного рода проницательностью и широтой видения. Драматизм ситуации состоял в том, что большевизму Россия прежняя была менее всего дорога и близка. Там, где обычно возникали страх и стеснение восставать против правил, расставаться с привычным порядком вещей, большевики поступали исключительно прагматически — так, как считали необходимым в сложившихся чрезвычайных условиях.

Крушение традиционного уклада и наиболее косных национальных черт, который по взгляду Шафаревича являлось исторической виной коммунистов, открылось задолго до того и было предрешенным. Настал крайний срок для архаичного русского космоса, «мира», который, возможно, был лучше, более гармонично устроен, однако обязан был видоизмениться, искать себя заново перед напором агрессивного западного техноса. Советская индустриализация как раз и соответствовала этому обновлению; приход ко власть и в различные профессиональные сферы новых людей, устранение старых сословных ограничений в части занятий, образования, трудовой инициативы во многом способствовало тому, что СССР уже в 1930-х, в отличие от архаичной России начала столетия, представлял собой энергичное, быстро меняющееся, нацеленное в будущее сообщество.

Разумеется, заслуга в этом — не гениального «ленинского плана», о котором пробует писать С. Кура-Мурза. Русский народ продолжал оставаться народом-тружеником и народом-государственником, который был готов потерпеть, поработать, жизни отдать, если потребуют обстоятельства. Либералы в том смысле, в каком они нам известны теперь — живу, как хочу и никто мне не нужен, никто не указ — по тем временам были совсем неизвестны. С таким народом не только Ленин и Сталин, а и другой известный персонаж политической истории — кухарка — сумела бы горы свернуть!

Великая Отечественная перетряхнула страну, меньше стало уже той запальчивости, экспорта революции, насилия, которыми отличались 1920−30-е годы. В четырехлетней кровопролитной войне, ставшей поистине войной всенародной, выявились лучшие качества национального характера: выносливость, сплоченность, жертвенность. Властью была, наконец, осознана необходимость отхода от жестких мобилизационных мер, опоры на более гуманные методы и естественные, традиционные начала общественной жизни. СССР мало-помалу превращался в обычное государство имперского типа. Образовывался особый культурно-исторический тип советского человека, соединивший в себе протест против социальной несправедливости, индивидуализма и вещизма с традиционными национальными основаниями.

Все было понятно и просто, пока требование модернизации диктовалось задачей выживания страны. Проблемы возникли, когда потребовалось обозначить ориентиры, идущие дальше простого самосохранения или защиты от внешней угрозы.

Фундаментальные предпосылки технократической цивилизации были заимствованы с Запада и выражали его специфическое видение мира и человека. Социализм не намеревался оспаривать как таковую западную методологию прогресса и его материальный характер: то же надменное желание покорить мир («Мы не можем ждать милостей от природы, взять их у нее — наша задача»), тот же всеподавляющий техницизм, то же самое превосходство города над деревней. Мы только рассчитывали своим путем прийти к «обществу всеобщего благоденствия», в котором потреблять удобней и лучше не в единоличном порядке, а в кругу коллектива.

Как только мир вошел в полосу равномерного развития, тотчас возник вопрос: так куда идти и какими мерками мерить прогресс? И поневоле критерием роста избрали индивидуальное благосостояние граждан. Открылась длительная, изматывающая гонка, в результате которой сформировался новый тип человека-потребителя благ, и — неминуемый проигрыш на этом пути Западу, давно позволившему индивидуализму легализоваться, тогда как социализм стеснялся его и путался в разного рода идеологических оправданиях.

«За последние 20 лет советского строя, — пишет С. Кара-Мурза, — в нем вырос и стал господствовать избалованный человек „массовой культуры“. Его жизненное кредо выражается так: „Я хочу расслабиться и не думать обо всем этом. Хочу, чтобы все было легко и без напряжений“. В этом — основа нашей катастрофы, и эта основа вовсе не устранена, так что катастрофа воспроизводится». «Два главных устоя нашей культуры — нестяжательство и солидарность» — с легкостью переменились на суетливое, подобострастное подглядывание за достатком и благоустройством соседей. В государстве «семейного», «общинного» типа (определение С. Кара-Мурзы) фиксировалась одна из самых неблагоприятных в мире статистик разводов, абортов и низкой рождаемости, рекордная численность судимых, заключенных, рецидивистов, инвалидов детства и производства, наблюдалась одна из самых устрашающих экологических ситуаций, при которой 2/3 граждан проживали в районах с критическим уровнем загрязнения, невосполнимыми сдвигами и утратами в природном балансе. К 1984 г. СССР занимал первое место в мире по потреблению алкоголя. В 20-ти регионах потребление алкоголя превысило 25 литров в год на среднестатистическую душу, именно здесь смертность превысила показатель рождаемости, а из новорожденных младенцев большинство страдало серьезными заболеваниями.

«В экономическом развитии 1930−1970-х годов, — констатирует другой исследователь советского периода, экономист В. Данилов-Данильян, — доминировали экстенсивные факторы. Система постепенно отказывалась от серьезного восприятия своих же идеологических лозунгов. Она приходила к принципу: „Вы делаете вид, что работаете, а я делаю вид, что плачу вам деньги“. Налицо было резкое всеобщее снижение интереса к труду и умелости, восприимчивости, исполнительности… Все двадцать лет застоя усилия сосредоточивались на текучке, на задачах, определенных хозяйственной инерцией, без попыток осмыслить, в чем состоит эта инерция, куда она ведет и как преодолеть ее». Не удивительно, что та же командно-бюрократическая система, взявшись реформировать страну, привела ее в тупик, ибо «сама по себе не была способна подправить положение, создать условия, более благоприятные для перехода к рынку».

Противоречия эти не были частными, но характеризовали всю практику советской системы. Как бы не хотел С. Кара-Мурза свести историю крушения СССР к антисоветской деятельности и предательству Горбачева и его аппаратчиков, правда состоит в том, что в гонке за личными удовольствиями СССР принципиально не мог победить, как он победил прежде в индустриализации и Второй Мировой войне. Не было своей перспективы, трезвого самосознания, глубокого видения целей прогресса. Все это заимствовалось готовым, со стороны. Так что ответ на решаемый С. Кара-Мурзой вопрос: «Был ли советский строй особой цивилизацией?» должен быть следующим: «Пытался быть ею, но не дотянул».

ПРОБЛЕМА N 4. Так могут ли почвенники и коммунисты найти общий ценностный контекст?

Сегодня мы разделены пониманием прошлого, и это само по себе делает историю фактором настоящего, превращая ее в проблему национального самоопределения. Остальное вторично, и раскапывание все новых подробностей о тирании царизма или ужасах большевистского режима, в сущности, ничего нового не приносит. Ведь и самые сильные, выстраданные эмоциональные аргументы, такие как дикости крепостничества, «кровавое воскресенье» и «столыпинские галстуки» с одной стороны, «красный террор», массовый голод и ГУЛАГ с другой отступают перед бесчеловечным, трагическим по своему существу характером времени.

Все спорные личности или события лишь отмечают недостающее, заполняют пустоты в процессах общеисторического масштаба. Когда у страны нет естественной, органической жизни в развитии — репрессии и насильственная мобилизация обязательно будут. Не Столыпин и Витте этим займутся, так Урицкий с Дзержинским. А не они, так придут Колчак и Деникин, выгонят Ленина из кремлевского кабинета и после этого перевешают пол-России. Или немцы замирятся подобру-поздорову с Антантой и придут наводить свой порядок. Чем все это было бы лучше?

Поиски виноватых и взаимные обвинения увлекают тогда, когда мы считаем свою историческую удачу и благополучие закономерными и силимся понять, отчего на том или ином отрезке пути нас одолели несчастья? История же, в действительности, всегда была драмой и тяжкой драмой, где человек, несмотря на старания, остается бесконечно уязвим и бесприютен. И как знать, не являются ли периоды так называемого «расцвета» одним из наиболее значительных и непреодолимых бедствий?

Тень прошлого в лице человека с маузером и в кожанке — это, прежде всего, проблема самого человека с маузером и в кожанке. И еще вопрос личного выбора каждого: позволительно ли мне влезать в эту шкуру? В историческом же плане гуманизм и морализаторство себя мало оправдывают: можно постесняться газетного прозвища «душителя народных свобод» и отдать Россию на произвол ревтрибуналов и ВЧК; можно восхищаться подъемом свободной торговли периода НЭПа и за этим прохлопать индустриализацию, поставив страну с голыми руками один на один против Германии Гитлера и Америки Трумэна; можно, как это мы сделали только что, до слез умиляться прекраснодушию наших борцов за права и свободы, «шестидесятников» и диссидентов, и по заветам их привести народ к самому высокому в мире показателю смертности…

Все эти прения, выискивания и домысливания, в которых Россия Советская почему-то кладется на одну чашу весов вместе с Россией имперской и Россией Керенского, но не допускается существования той единственной России, которая именно таким, а не иным образом проложила свой путь в мировой истории — все это, увы, спекуляции, сотрясание воздуха и преднамеренный самообман. Пора остановить, наконец, споры высокоученых сторон, оканчивающихся все равно наложением примитивных идеологических фильтров: коммунист, либерал, почвенник… Пора отойти от того отвлеченного, ни к чему негодного исповедания патриотизма, который велит называть национальной традицией только то, что нам нравится, и отказывать в смысле всему остальному. Ибо никому не дано предвидеть, как разворачивалась бы история нашей страны и всего мира «без коммунистов», «без царизма», «без евреев», «без перестройки»; предугадать полные последствия неприхода Ленина к власти, неотречения от престола Императора Николая, неразрушения Церкви, неначала войны с Гитлером, несоздания атомной бомбы, неурегулирования кризиса вокруг Кубы, невторжения в Афганистан.

Вам кажется, что это полемическое преувеличение, и в отношении российского прошлого все же имеет смысл рассуждать в основном о желаемом и нежелательном, благоприятном или неблагоприятном стечении обстоятельств, о политических коллизиях, о положительном и отрицательном вкладе конкретных исторических личностей? Полноте, все эти Гучковы и Керенские, Распутины и Юсуповы, Желябовы и Перовские, Дзержинские и Троцкие, Ежовы и Берии — всего только рябь по воде. Когда народ не желает узнавать времена и сроки, чурается перемен и труда над собой, а мирно баюкает себя в обывательском «благобыте» (как у Розанова: «нет, выйдет большое беспокойство, а я так люблю покой, закат вечера и тихий вечерний звон…»), история сама вынесет этому народу приговор: и жертвы, и палачи сыщутся. Вы все еще сомневаетесь? Вам кажется, что история добра или зла в зависимости от того, кому удалось волею обстоятельств выйти наверх? Тогда подождите немного, новых палачей и новых жертв ждать остается недолго…

Спор авторитетов (так мы его обозначим условно), из которых одни чтут все, что считают «подлинно национальным», а другие находят для себя смысловую опору в советской великодержавности — весь этот спор вообще крайне симптоматичен, причем не только для академиков, но и для всего нашего времени. Нас разделили по признаку отношения к прошлому: налили грязи про царское время, налили грязи про СССР. Каждый обратил внимание на что захотел, и затушевал для себя то, что захотел.

Но где же тогда общий контекст, в котором когда-то нашлись соответствующие места о. Иоанну Кронштадтскому, Л. Толстому, Столыпину, Гапону, Гучкову, Ленину, Врангелю? В истории оппоненты только формальные, на самом деле все связаны, все делают общее дело, хотя бы и своим неделанием. Вопрос только в том, что за единый знаменатель объединил между собой такие противоречивые периоды нашей истории? Какие черты национального своеобразия выявились в строительстве русскими своей православной самодержавной империи, большевистского государства, советской империи и на что можно опереться теперь? Вот что нужно понять, а не стенать по уходящему прошлому, которое, сказать по справедливости, неизбежно надламывалось на всяком из исторических переходов: при Крещении Владимиром Руси, опричнине, великом расколе и так далее, до нынешней «демократизации» и реформ.

И скучно, и грустно при взгляде на лагерь сегодняшних патриотов, расколотый мнениями, какой из прошлых Россий нам гордиться, какую считать самой правильной. Любите Россию сегодняшнюю, другой у нас нет! Спорьте не о коммунизме или монархии, но различайте в своих оппонентах побуждение к ценности, которая лишь по неумению выразить суть прикрыта поверхностной политической манифестацией. И, если наш взгляд прошлого будет лежать не в идеологической плоскости, где a priori присутствует фракционность, нам для совместной работы на благо России не нужно будет, с одной стороны, изо всех сил держаться за Ленина-Сталина, а с другой — требовать публичного отречения от них.