 |
| Русская линия | Людмила Ильюнина | 09.06.2005 |
Киево-Печерская Лавра, и поныне потрясающая людей свидетельством подвигов ее основателей в мощах в пещерах почивающих, стала «рассадником монашества» и явила множество образцов старческого служения не только на юге Руси, но и в северных пределах. В начале XII века при епископе Никите, постриженнике киево-печерском, знаменитые обители были основаны в Великом Новгороде: одна Юрьевская, другая Антония Римлянина, третья — прп. Варлаама Хутынского. Стоят они на берегу «седого Волхова» и поныне обе — действующие монастыри. В XII веке уже процветают монастыри на Валааме и Коневце, которые прославятся своими духоносными старцами.
Историками уже доказано, что русская история творилась не только князьями, богатырями и ратниками, а усердными молитвенными прошениями тех, кто незримо управлял ходом ее. Особенно это ясно на примере св. прп. Сергия Радонежского.
Подобно преподобным Антонию и Феодосию Киево-Печерским, Преподобный Сергий стал отцом всех русских монахов, а для братии и приходивших за советом к нему мирян — старцем. «С появлением Сергия началась у нас как бы вторая эпоха жития иноческого, и полным цветом его оживилось печальное отечество, страдавшее от язв татарских» — писал в XIX веке духовный писатель А.Н.Муравьев.[1] Более сорока обителей основали ученики прп. Сергия Радонежского по всей Руси. И каждый монастырь распространял границы наши, делался средоточием нового края и даже оплотом (что не раз было доказано) в случае нападения диких народов. Назовем только некоторые самые известные монастыри, возникшие в «золотой век русской святости»: Серпуховской Высоцкий монастырь, Саввы Сторожевского Звенигородский монастырь, Симоновский, Андрониковский и Чудов монастыри в Москве, Голутвин в Коломне, монастыри в Суздале и в Ростове, Кирилло-Белозерский монастырь, монастыри Кубенского озера, Соловецкий монастырь. И во всех этих монастырях подвизались святые старцы, имена которых не были преданы забвению.
В XVI столетии такое же явление произошло на русском севере: один святой — прп. Александр Свирский — был источником просвещения целого края, около 30 обителей основали его ученики. В то же время процвели обители в далеком Пермском крае, в Вологодской земле, в Псковской и Новгородской. Свирский монастырь славился не прерывавшейся в нем традицией старчества. В XVI же веке процвел молитвенными подвигами братии, возглавляемой прп. Корнилием, знаменитый Псково-Печерский монастырь. Уже тогда в монастыре имело место подлинное иноческое наставничество — старчество. В Летописях самого прп. Корнилия и некоторых из его сподвижников именуют «старцами». О старцах неоднократно говорится и в монастырской «Повести о Печерском монастыре» (конец XVI века).
Недавно отшедший ко Господу (+ 2002) старец, Псково-Печерский архимандрит Александр (Васильев), в своих рукописных заметках оставил ответ на вопрос, почему в Православии так высоко на протяжении веков оценивался подвиг старчества: «Необходимость в руководителе-отце очевидна сама собою. Всякому начинающему искать спасения нельзя браться за это дело самому или соделывать свое спасение по своему разумению и хотению, но с первого же раза надо отдать себя кому-нибудь под науку. <…> Сколько несомненного добра заключает в себе старческое окормление (то есть руководство), как облегчает оно борьбу с врагом, как подкрепляет в минуты уныния, малодушия, как поддерживает и направляет в случае падения или самомнения, каким верным покровом от вражеских бурь служит оно всем, кто, не сомневаясь, прибегает к его мощному содействию! Да и само установление старчества, то есть всецелого подчинения своей воли, своего разумения воле старца, имеет основою пример Христа Спасителя, Который первый Своею земною жизнью так ясно доказал необходимость послушания; на это указывает и апостол Павел, говоря, что Христос „смирил Себя, быв послушным даже до смерти“ (Флп. 2:8). Следовательно, и тот, кто свою волю подчиняет воле наставника, подражает Христу».[2]
Не только седая древность изобиловала возникновением все новых и новых монастырей, в которых процвели святые подвижники (вы уже догадались, что синонимом наименования «старец» является «святой») в разных частях «равнины русской», но и в новое время, и в веке XIX немало появилось «тихих пристаней» среди океана житейского. Всех мы перечислить не можем. Назовем только обретшие народную славу именно в это время Саровский и Дивеевский монастыри и Оптину пустынь.
Старчество в этих монастырях произросло от одного корня — от общины прп. Паисия Величковского. Этот подвижник в конце XVII столетия, обнаружив оскудение благочестия, упадок внутренней духовной жизни на Руси, отправился искать себе учителя в «монашеское Царство» на Святую Гору Афон. И там он нашел бесценное сокровище — древние рукописи подвижников. С этими рукописями он вернулся на родину — в Молдовлахию — и вместе с учениками переводил их не одно десятилетие на русский язык. Община прп. Паисия не была собранием «книжников» — все, что они читали в книгах, они исполняли на деле. Потому из этой общины произросло мощное древо старчества XVII-XX столетий. Во всех тех монастырях, где процвело это «благое сеяние», мы обнаруживаем, что зачинателем его был кто-либо из учеников прп. Паисия Величковского. Но об этом рассказ еще впереди.
Прекрасная характеристика особенности «паисиева направления русского старчества» и его отличия от старчества древнего и византийского дана была в начале ХХ столетия профессором В. Экземплярским:
«Остановлюсь лишь на одной стороне русского старчества, которою оно очень резко отличается от древневосточного. Наше русское старчество последнего столетия, как я сказал, есть детище афонского монашества, которое, в свою очередь, получило старчество в наследие от древневосточной Церкви. А между тем, наше старчество едва ли не с первых дней своего появления в России вступило на самостоятельный и новый путь и явилось не столько монашеским, сколько народным. Достоевский популяризировал идею старчества и очень удачно отметил этот его характер, несомненно, на основании своих оптинских впечатлений. Сам Паисий Величковский был старец древневосточного типа: келия, учение, занятия и ученики из новоначальных иноков — вот его духовное делание. Оптина пустынь — другое дело. Ее старцы — отцы и советчики для всего русского народа и только в очень ограниченной мере — для иночествующих. Теперь мне трудно себе представить монастырь без старцев. Бывают и при этих старцах послушники, но центром их духовной работы являются так называемые богомольцы. Поэтому когда на какого-либо из иноков возлагается послушание быть старцем, то, сколько мне лично известно, прежде всего имеется в виду это умение, духовный дар религиозно говорить с народом, удовлетворять по возможности всем запросам народной души, и, кажется, неизбежно оказывалось, что монашествующие в этом случае отступили как бы на второй план. Всероссийскую известность Оптиной пустыни создали ее старцы, а между тем и Леонид, и Макарий, и Амвросий много видели горького и со стороны своих монастырских собратьев, и со стороны калужской епархиальной власти. Так, например, Амвросий не выдержал этого духовного гнета и удалился в последние дни своей жизни в Шамордино, а Леонид, со своим удивительно ярким и всегда самобытным словом убеждения, доказывал, что доля старца быть на служении всему человечеству. Конечно, принимали мирян и Антоний Великий, и другие великие старцы, но то было внешнее и как бы случайное в их делании, да и немногие могли отважиться на подвиг достигнуть внутренней Египетской пустыни. Авву окружали и посещали прежде всего иночествующие братья. А в Оптиной пустыни целые корпуса построили для приезжающих к старцам мирян, и старцы от зари до зари принимали их, отдавая лишь вечера своей братии.
И, обыкновенно, часто здесь не было никакой обиды. Напротив, братия гордилась своим старцем и радовалась наплыву богомольцев.
И самые решительные архиереи никогда не выходили победителями из борьбы со старчеством, собственно с его широким уклоном. Очевидно, что и здесь дело было не так просто, как могло показаться на первый взгляд, и корни нового типа старчества находятся в глубине нашей религиозной жизни. Мне кажется, что если бы кто-либо из древних аскетов пришел взглянуть на нашего современного старца, то он решительно отказался бы видеть в старце нашем монастырского авву, да и в самой обители христианский монастырь.
Однако при всем этом новое понимание задач старческого устроения входит в плоть и кровь наших монастырей, и притом не худших, а лучших, являющихся центрами религиозной жизни для всей области. Но мне думается, что в нашем старчестве нашла свое отражение особенная религиозная стихия русских монастырей. Есть великая религиозная и правда и поэзия в византийском типе монастыря. Это, прежде всего, совершенная обособленность его представителей и самих иноческих общежитий от мира. Конечно, с течением времени, главным образом под ударами арабов, монастыри вынуждены были перекочевать в города. Но идеал оставался прежним, и, как бы ни смеялась над ним действительность, идеал этот воплощался в уставах и лучших представителях иночества. И если во многих ктиторских уставах волей-неволей приходилось приноравливаться к новым условиям жизни, то, во всяком случае, существа дела это не касалось, и принципиальная изолированность монастыря от мира выдерживалась строго.
<Византийская> монастырская культура ярко и самобытно выражала эту изолированность во всех направлениях. Иное дело в России. Религиозная правда и поэзия этой жизни не в такой изолированности. В нашей народной жизни монастыри имели значение не столько, быть может, оазисов христианской жизни, сколько ее центров для народного сознания, к которым тянулся народ во все времена и преимущественно в годы особенной тоски и печали. Наша монастырская культура, несомненно, до крайности бедна и убога по сравнению с Византией. Но зато тип русского монаха-народолюбца есть наш исторический тип. Много ли это, мало ли — судить не берусь, даже не знаю, не есть ли это некоторое понижение строго-монашеского типа жизни. Но все же, если чем мы можем гордиться, так только тем значением, какое имели наши монастыри в народной жизни. Не создали мы ни своих уставов, ни одного поэтического цельного богослужебного чина, но мы подарили миру великие сердца. Для русского народа прямо было бы непонятно, если бы его не пустили в монастырь, а он любил монастыри прежде всего как свои народные святыни. И старцы отвечали на эту народную любовь. Когда, например, Леонид Оптинский говорил, что он ничего более не желал бы, как возможности сидеть тихонько в своей келии, но только жалость к народу заставляла его вечно быть на людях, то он точно выражает настроение и всех других старцев. И если вы сравните изречения древних отцов в патериках с изречениями наших наиболее известных старцев, перечитаете их письма, то вы сразу увидите эту разницу между древним аввой и нашими старцами. Общее у них — совершенная самоотреченная любовь, но в то время как древний аскет весь был овеян атмосферой своего спасения и переживаний сердцем только мистических настроений, наши старцы имели гораздо больший кругозор, говорили и писали о духовной жизни в условиях обыкновенного русского мирского быта. Как смотреть на это различие? Лично я считаю его настолько существенным, что в наших русских монастырских старцах вижу, в известном смысле слова, восполняющих дела древневосточного аввы, но не замещающих его. Поэтому в отношении наших монастырей мне казалось бы желательным, чтобы в них процветали параллельно оба вида старчества, то есть и специальное руководство на пути иноческой жизни, и умудренные опытом жизни старцы-подвижники, могущие быть яркими светочами на пути искания народом нашим религиозной правды. Конечно, в настоящем случае все же было бы несправедливо усвоять старцу и отношению его к посетителям то значение, какое усвоялось древней Церковью старцу в его отношении к ученикам. И нельзя закрывать глаза на тот опасный уклон, который теперь очень нередко принимает старческое руководство в отношении мирян, обращающихся к старцу за разрешением всевозможных вопросов своей жизни и своего быта. Соблазн такого расширения сферы своего влияния, как показывает опыт наших дней, очень велик даже для достойнейших старцев. Но такой выход за границы собственно духовно-религиозной жизни не имеет никакого оправдания во вселенских традициях старческого устроения и едва ли в каком-либо отношении может оказаться полезным для Церкви. Конечно, каждый человек имеет право высказывать свои суждения и давать советы по любым вопросам, но не вправе претендовать на религиозную авторитетность. Итак, я полагаю, что русское старчество — это новый вид монастырского послушания в деле служения Церкви народу. Едва ли после этого надо говорить о том, что и русское старчество, как и древневосточное, неотделимо от монастырского жительства. О старчестве же вне монастырей другого ничего нельзя сказать, как только то, что это просто религиозно-коммерческое предприятие, ничего общего не имеющее ни со старчеством, ни с Православием вообще. Старцы в миру, думаю, без исключения все, — это опасные для Церкви авантюристы, которые, конечно, могут эксплуатировать народную темноту и интеллигентскую нервную издерганность, но которые перед судом церковной совести всегда являются самозванцами и заслуживают, безусловно, церковного осуждения. Что же касается возрождения старчества в наших монастырях, то, конечно, можно только горячо приветствовать это возрождение, равно как и принять религиозно-новый тип старчества. Общий завет церковно-монастырской древности определенно говорит, что иноческий путь ведет к совершенной любви, обнимающей всех людей и даже весь мир. Пусть потоки этой любви свободно изливаются и в народную душу; нельзя только забывать, что такая совершенная любовь есть не общий удел, но лишь совершеннейших иноков. А в отношении таких людей излишни были бы и какие-либо инструкции, и правила. Здесь сфера того религиозно-мистического делания, которая, конечно, всегда соединяется с известным риском, но без которого нет и подлинно церковного, а еще частнее — монашеского творчества.
Завершим же этот краткий обзор основных вех истории старчества на Руси указанием на статистические данные.
Данный в приложении к «Истории русской Церкви» графа Михаила Толстого «Хронологический список русских святых"[3] доказывает, как велика была у русского народа жажда святости, как много святых рождала русская земля во все времена. Но большая часть из прославленных Церковью святых воспитывалась именно в монастырях под благословенным окормлением старцев.
Современный ученый профессор Г. М.Прохоров на основе названного выше «Хронологического списка» составил «кривую подъемов и спадов» святости на Руси. И сделал потрясающее открытие — процветание святости было неразрывно связано с процветанием или духовным возрождением народа в целом, «снижение святости» (количественное) напрямую связано с упадком нравственности народа в целом. И недаром в прежние века в монастыри шли тысячами (перед революцией в России было более тысячи обителей, и число насельников в некоторых из них достигало нескольких сотен), а теперь «днем с огнем» не отыщешь человека, особенно мужского пола, который готов посвятить себя монашескому житию.
Но кончает Г. М.Прохоров свой «статистический обзор» оптимистически: «Я думаю, что литература, романы, которыми зачитывались наши бабушки и родители, на какое-то время уйдет или встанет на второй план. А вот жития святых, реальная история — обращение нашей страны к Вечности, выйдут на первый. Это же измерение, или координата в наших душах также есть, только там осталось вытоптанное поле. Нам надо его снова культивировать. И не поддаваться на соблазны всяких сектантов. Мы обладаем богатой духовной культурой, порой этого даже не осознавая.
Думаю, то, в чем в первую очередь нуждаются наши люди, родные, друзья и соседи — это возделывание своего внутреннего пространства. И это, по сути дела — наша духовная экология».[4]
СОБОР ОПТИНСКИХ СТАРЦЕВ
Никакие книги и рукописи, никакие лекции и научные штудии не дали пережить той духовной близости со старцами, которая была пережита в то время, когда их наконец прославили в «соборе святых», и которая каждый раз переживается, когда появляется возможность побывать в монастыре и помолиться у их мощей. И открытие, что каждого из них можно просить о чем-то особом, тоже пришло при стоянии рядом с их честными главами. Действительно, все оптинские старцы, «связанные союзом любви», были такие разные.
Старец Лев — богатырь духовный, нелицеприятный, иногда даже резкий в слове и юродствующий.
Старец Макарий — сохранившей и в старческом служении особую деликатность, скромность характера, привлекшие в Оптину писателей.
Старец Амвросий — под шутливостью скрывавший великие духовные дарования, «столп старчества» Оптиной.
Старец Иосиф — в смирении и немногословии таивший Божии посещения и явления Божией Матери.
Старец Иларион — совмещавший одаренность в хозяйственной практической деятельности с духовной мудростью.
Старец Анатолий I — делатель Иисусовой молитвы (один из тысячи такой — о нем говорили) и страстотерпец.
Старец Варсонофий — умудренный долгой жизнью в миру и умевший видеть «знамения времени» и наставлять своих духовных чад в готовности «пострадать за веру даже до смерти».
Старец Анатолий II — любвеобильный батюшка, успокоивший тысячи душ в неустанном общении и утешении в годы революционного лихолетья.
Старец Нектарий — в юродство облекавший свою прозорливость и рассуждения.
Старец Никон — исповедник веры, выросший в меру старца в тридцатилетнем возрасте.
Старец Исаакий — последний настоятель, новомученик.
В собор входят еще два настоятеля и скитоначальник, на которых зиждилось древо старчества в течение столетия: старец Моисей, старец Антоний, старец Исаакий I.
Народ православный всегда чувствовал соборность оптинского благочестия — недаром одна из любимых молитв, которая долго переписывалась верующими от руки, а теперь уже неоднократно издана, названа «Молитвой оптинских старцев», без определения авторства, без имен. И в этой молитве отразился особый «оптинский дух», который и сейчас жив в стенах обители. Прежде всего, это — отсутствие какого-либо показного благочестия, жизнерадостность в отношениях с людьми при спрятанности внутренних борений; это святая простота, нелюбовь к «высокому штилю», житейская опытность — и все покрывающая любовь, но при строгости к разрушителям Православия. И еще одна черта, очень важная для нашего времени — «историческая жизнерадостность». Все старцы оптинские говорили и писали о грядущих бедствиях, их пророчества были очень конкретные, и многие из них уже сбылись, но тон пророчеств, общее настроение при разговорах об испытаниях и даже о конце времен неизменно проникнуты упованием на милость Божию к верующим. Старцы верили в будущее духовное возрождение России и повторяли, что при любых скорбях надо помнить, что «любящим Господа все содействует ко благу» и «вообще всякое торжество зла над добром бывает только мнимое временное», потому что «зло уже побеждено Самим Спасителем нашим Сыном Божиим Иисусом Христом».
Старцы по личному опыту и от знания многих судеб людских видели, как трудно стяжать упование на Бога в скорбях, поэтому призывали у Спасителя в первую очередь именно этого дара: «Господи, дай мне вполне предаться воле Твоей святой. Господи, на всякий час этого дня во всем наставь и поддержи меня». Мои наставницы читали эту молитву каждый день и свидетельствовали, что прошли с ней по жизни, не унывая в многочисленных скорбях.
Приведем эту молитву полностью:
«Господи, дай мне с душевным спокойствием встретить все, что принесет мне наступающий день. Дай мне всецело предаться воле Твоей святой. На всякий час сего дня во всем наставь и поддержи меня. Какие бы известия я не получал в течение дня, научи меня принять их со спокойной душой и твердым убеждением, что все ниспослано Тобой. Во всех словах и делах моих руководи моими мыслями и чувствами. Во всех непредвиденных обстоятельствах не дай мне забыть, что все ниспослано Тобой. Научи меня прямо и разумно действовать с каждым членом семьи моей, никого не смущая и не огорчая. Господи, дай мне силу перенести утомление наступающего дня и все события в течение его. Руководи моею волею и научи меня молиться, верить, надеяться, терпеть, прощать и любить. Аминь».
САРОВ И ОПТИНА ПУСТЫНЬ
В дореволюционной России было около тысячи монастырей, все они молитвенно служили делу спасения народа, но были из них такие, при одном наименовании которых сердце каждого православного христианина исполняется чувством благоговения и тихой радости. И в первую очередь это относится к Сарову и Оптиной — может быть, потому, что с ними связаны предсказания о духовном возрождении России, которые сейчас сбываются.
Саров и Оптина были центрами, откуда мы черпаем опыт духовной жизни, их наименования накрепко связаны в наших сердцах, но, пожалуй, еще никем не было замечено, что существовала между ними не только связь в духе, но и связь реально-историческая. Об этом мы коротко расскажем в нашей заметке.
В 1805 году в Саровскую обитель приходят из Москвы два родных брата — Тимофей и Иона Путиловы. В монастыре они проходят различные послушания: в поварне, в трапезной, в храме. Старший из них — Тимофей становится келейником и духовным сыном больного игумена старца Исайи. Келья строителя Исайи стала для послушника Тимофея местом незабываемых встреч с преподобным Серафимом, который тоже был духовным сыном старца. За шесть лет послушничества в Сарове были положены основы монашеской науки жизни, устроителем которой о. Моисей (Путилов) станет потом в Оптиной пустыни, игуменствуя в ней 43 года.
Немногое сохранилось из бесед преподобного Серафима с будущим игуменом Оптиной, но и того, что мы знаем, достаточно, чтобы свидетельствовать, что речь между ними шла прежде всего о «внутреннем христианстве», о стяжании благодати Духа Святого (недаром одним из постоянных пожеланий о. Моисея в письмах будет: «Возмогай о благодати Христовой!»). Преподобный Серафим учил новоначального послушника творить непрестанно молитву Иисусову и во время службы — для того, чтобы собрать внимание на богослужебных молитвах и войти в их смысл. Вероятно, именно тогда преподобный заповедал Тимофею молиться мытаревой молитвой, которой тысячу дней и ночей он взывал ко Господу. Это было в 1805 году, когда после нападения разбойников, прожив пять месяцев в монастыре, преподобный вернулся в пустыньку, или же в 1807 году, когда преподобный вернулся в обитель на похороны духовного отца — игумена Исайи, а потом принял подвиг молчальничества и затвора. О. Моисей, уже перейдя из Сарова в Рославлевские леса, в 1814 году советовал своему младшему брату Александру, будущему скитоначальнику оптинскому, игумену Антонию, молиться мытаревой молитвой, а в конце жизни говаривал, что много у него было молитвенных правил, а теперь он опять вернулся к одному: «Боже, милостив буди мне, грешному…»
Тимофею Путилову суждено было покинуть Саров в 1811 году, еще задолго до преставления преподобного Серафима, но младший его брат Иона не только остался в Сарове до конца своих дней, но и стал в 1822 году казначеем монастыря, а в 1842 году — игуменом. Известно, что у преподобного были нелегкие отношения с братией монастыря: не все понимали его подвиг старчества и окормления дивеевских сестер. Иона Путилов был одним из немногих, кто держал сторону преподобного Серафима во всех спорах, — и это, несомненно, было результатом духовной близости через общего духовного отца — строителя Исайю. Иона Путилов из любви к нему принял его имя, подражал его жизни и завещал похоронить себя рядом с ним, что впоследствии и было исполнено. О. Иона (Путилов), без сомнения, писал своему старшему брату архимандриту Моисею в Оптину о подвигах и поучениях преподобного (например, об особых поучениях настоятелю монастыря, о которых сказано в «Летописи Серафимо-Дивеевского монастыря»). Хотя письма эти не сохранились, но о том, что в Оптиной знали и почитали преподобного Серафима, свидетельствует и то, что сразу после его кончины в одном из храмов Оптиной был устроен уголок с его личными вещами (мантия, епитрахиль, книги — все это видно на сохранившейся в Оптиной фотографии этого памятного серафимовского уголка). На каждой панихиде поминалось имя «отца нашего приснопамятного иеромонаха Серафима». Так именно в Оптиной было положено начало прославлению преподобного. Таким образом и старчество оптинское, которое возникло и процвело в обители в лице старцев Льва, Макария, Амвросия, Иосифа, Анатолия при настоятельстве архимандрита Моисея (Путилова), незримыми нитями связано с Саровом. Именно о. Моисей защитил оптинское старчество от непонимания, клеветы, подозрения и гонений, потому что еще в ранней юности получил уроки благодатного общения и хранил память об этом всю жизнь.
В современной Оптиной, воскресающей сейчас во исполнение пророчеств о ней, зримо явлена духовная связь великих православных обителей. Одним из первых даров, который приняла Оптина в еще недостроенный после разорения Введенский храм, была икона преподобного Серафима, написанная о. Зиноном псково-печерским. Другой дар в Оптину — Казанская икона Божьей Матери, явившая в 1988 году чудо мироточения, знаменует единое покровительство: именно Казанский собор строился в Дивееве по благословению преподобного Серафима. И, наконец, уже совсем в недавнее время, к столетию со дня преставления преподобного Амвросия (23 октября 1991 года), на святых вратах Иоанно-Предтеченского скита Оптиной пустыни рядом появились изображения преподобных Сергия, Серафима и Амвросия — как знамение неразрывности единой «золотой цепи» русской святости, освящающей путь и нам в наше мятущееся время.
СТАРЦЫ ГЛИНСКОЙ ПУСТЫНИ
Среди обителей, в которых постоянно процветало старчество, Глинская пустынь занимает особе место — потому что старцы глинские помогали людям в самое трудное — военное и послевоенное время. Старец Серафим (Амелин), старец Андроник (Лукаш), старец Серафим (Романцев) вырастили целое поколение духовников, от них традиция старчества протянулась в наше время. Но в этой статье я хочу рассказать не о постоянном насельнике Глинской пустыни, а о том, кого она духовно воспитала, кто был одним из ее настоятелей и духовным другом всех выше названных старцев, но ныне прославлен, как духовник Рижской пустыньки — об архимандрите Таврионе (Батозском). Рассказывать будем именно о нем по личным причинам — среди моих друзей были те, кто знал и особенно почитал старца, одна из моих «подружий» была монахиней Рижского монастыря.
Человеку, которому ничего не известно о старце Таврионе, достаточно посмотреть на его фотографию для того, чтобы ощутить духовный трепет. А когда листаешь страницы жизнеописания, где собраны фотографии старца разных лет, в глаза бросается — как просветлялся со временем его облик! Свет духовный, исходящий от старца, запечатлелся и на фотографических снимках. Когда читаешь житие архимандрита Тавриона, еще раз убеждаешься — все наши старцы были «избранниками от чрева матери», с раннего детства они проявляли «скучание по Богу», стремились в дом Божий, стремились послужить Богу и Церкви.
Так было и с маленьким Тихоном Батозским. Десять сыновей было в крестьянской семье Батозских, но только один был монашеского устроения. Уже по окончании начальной школы у него созрело решение уйти из мира в монастырь. И однажды Тихон исчезает из дома и направляется в Глинскую пустынь, там его приняли на послушание, но родители разыскали любимого сына (а был он самым любимым, потому что сам всех любил) и вернули домой. Но, все-таки, когда ему исполнилось 15 лет, «отдали десятину Богу» (одного из 10 сыновей) — отпустили его в полюбившуюся обитель. Душа послушника ликовала и радовалась монашескому житию, и когда его навещали родители, надеясь, что он скучает по ним и по дому и все-таки к ним вернется, то видели, что он обрел то, к чему стремился, и никуда не уйдет из монастыря. В Глинской пустыни юный Тихон учился в школе живописи, проходил миссионерские курсы, пел на клиросе. Во время Первой мировой войны послушник Тихон Батозский был призван в действующую армию и вернулся в родную обитель только после октябрьского переворота. В 1920 году он был пострижен в монашество с именем Таврион. Осенью 1922 года Глинскую пустынь закрыли. Отца Тавриона епископ направил в Московский Новоспасский монастырь, где он прожил до закрытия обители в 1925 году и был рукоположен в иеродиакона. В 1925 году он был рукоположен в иеромонаха, вскоре возведен в сан игумена и назначен настоятелем Ветебского Маркова монастыря. Недолго пришлось послужить батюшке на свободе, в 1929 году он был арестован и начались его многолетние «тюремные и лагерные странствия». Об этом времени, как и многие другие старцы, отец Таврион говорил как о времени стяжания благодати: «Были такие минуты: везешь тачку, нет никаких сил, а вместе с тем падаешь на колени и говоришь: «Слава Тебе, Господи, в дни Твоей Пасхи я тащу эту тачку! Какой я счастливый, как счастливы родители, которые дали мне жизнь, и я за Христову правду, за Церковь, за слово Божие, за жизнь христианскую так умираю здесь»! И какая внутренняя духовная радость! Что вы думаете, только здесь можно переживать Пасху? Может быть, в тюрьме, где-нибудь под нарами еще торжественнее, или в ссылке в какой-нибудь выкопанной живой могиле. Красота!"[5]
В лагерях и ссылках батюшка работал и на лесоповале и на строительстве канала — здоровье было потеряно на всю жизнь. А вспоминал об этом времени старец с радостью и благодарностью — потому что там им было получено благословение на ежедневное служение литургии: «А будучи в ссылке, что думаете, приходилось литургию оставлять? Нет! В какой-нибудь трущобе, в яме, а литургия совершалась. Можно было этого не делать. А почему же я делал? Потому что чувствовал на себе призвание Божие, знал жизнь святых. Как они в трудных подвигах себя вели… было времечко. Что в земляночке, где везде течет, сыро и т. п. совершалась Божественная литургия… О, Господи, так это тот вертеп, в котором Ты родился!"[6]
В 1948 году отец Таврион был освобожден из лагеря и направлен в ссылку в Казахстан. Только в 1956 году батюшка был освобожден. Итак, почти 30 лет он провел в исповедническом подвиге за Христа.
В 1956 году отец Таврион поехал в Пермь — к последнему месту церковного служения, в 1957 году был назначен настоятелем Глинской пустыни. Но уже в 1958 году он был переведен в Уфу, потом служил в Переделкино, а потом в Некоузе и других городах и поселках Ярославской области. НКВД по-прежнему не давало покоя исповеднику, и делало все для того, чтобы скитания старца продолжались уже на воле. Наконец 70-летний старец получает назначение на последнее место своего земного служения — Рижскую пустыньку.
С 1969 по 1978 год батюшка был духовником пустыньки и принес ей всероссийскую известность. Из Ярославля, из Москвы, из Петербурга, из Перми, их Уфы — ото всех мест служения архимандрита Тавриона ехали в пустыньку люди за духовным утешением и вразумлением.
За годы своей исповеднической и подвижнической жизни батюшка стяжал благодатные дары прозорливости и чудотворения, но скрывал их. Однако светильника под спудом не утаишь. То незнакомого человека по имени назовет, то вопросом в самую глубокую тайну души проникнет, то предостережет от какой-нибудь опасности. А сколько исцелений совершалось по молитвам отца Тавриона на Таинстве Елеосвящения (соборования)!
В пустыньку к старцу потянулась молодежь. Его это очень радовало и называл он происходящее расцветом веры: «Современное юношество образовано, оно хорошо видит плоды неверия. Их не удовлетворяет современная жизнь, и они ищут. И когда встречаются с Евангелием, то начинают его не только усердно читать, но и жить по Евангелию и молиться». Это сказано о моем поколении — и так радостно было прочитать слова старца. «По внешности сейчас создаются такие условия, чтобы все для религии атрофировать. Но это внешняя сторона, а надо посмотреть на внутреннего человека. Раньше. Когда было благочестие, Православие, у людей крепкого, сознательного искания не было, а теперь человек ищет веры. Потому что без веры в пустоте жить нельзя; сознает, что без помощи Божией, без благодати жутко, что из себя представляет человек…
Это говорит о том, что внутри человека вырастает потребность веры».[7]
Среди проповедей старца есть такие, которые относятся к нашим дням, казалось, он говорил их не в 70-е годы прошлого века, а в начале 2000-х годов. «Посмотрите на жизнь человеческую. Самолеты летят — разбиваются, поезда сталкиваются — сотни людей погибают, землетрясение какое-то — тысячи гибнут. Почему? Да потому, что ты — гражданин небесный! В этой временной жизни должен чувствовать, что ты — дите Божие, чувствовать бессмертные ценности и в них богатеть и преуспевать, Мы здесь — временные путники и находимся в постоянной опасности. Поэтому, как человек должен крепко держаться Отца своего Небесного, во всем быть преданным воле Божией…
Вас будут преследовать не только язычники, но свои братья, христиане, которые поверят клевете, будут считать ваши бедствия достойными вас, а преследования вас — угодной жертвой Богу. Но не бойтесь, работайте Господеви.
Сатана знает, что владычество его ничем так не разрушается, как душами, подвизающимися укрепить в себе и в других Царствие Божие. Он воздвигнет на вас страшные преследования — самые невинные будут признаваться за виновных, усердные ревнители Церкви — за врагов ее. Но не бойтесь, ибо все это испытания, в которых очиститесь, как золото в горниле».[8]
Кончина архимандрита Тавриона последовала 13 августа 1978 года. Несколько месяцев старец тяжко страдал (рак пищевода и желудка), но принимал свою болезнь как сораспятие Христу, как последнюю свою Голгофу.
СТАРЦЫ ЗОСИМОВОЙ ПУСТЫНИ
Божиим Промыслом было предуготовано некоторым монастырям быть «цветником и рассадником старчества». Почти тысяча монастырей распространились по всей стране до революционной катастрофы, а те, которые были известны всему православному люду как обители «мужей совета» можно перечислить по пальцам: Оптина пустынь, Саровский монастырь, скиты Троице-Сергиевой Лавры, Глинская пустынь, Псково-Печерский монастырь и Зосимова пустынь. Были и другие обители, прославленные подвижниками, но старчество не было в них преемственной традицией, а процветало изредка.
Зосимова пустынь прославлена прежде всего двумя старцами: прп. Германом и прп. Алексием, учителем и учеником. Я расскажу о последнем. Потому что именно он был избран из всех подвизавшихся в то время на Руси старцев вынимать жребий патриаршества в 1918 году.
Святые отцы учат нас, что самый верный и самый короткий путь, ведущий нас к Богу — это путь страдания. Об этом же говорил старец Алексий своим духовным чадам. «Нет ничего удивительного, что ты страдаешь, это нужно, чтобы понять страдания других. Терпи, Христос, будучи безгрешным, терпел поношения от твари, а ты кто, чтобы не страдать? Знаешь ли, что душа очищается страданием; знаешь ли, что Христос помнит тебя, если Он посещает тебя скорбями? Избрать путь жизни самой труднее всего. При вступлении в жизнь нужно молить Господа, чтобы Он управил твой путь. Он, Всевышний, всякому дает крест сообразно со склонностями человеческого сердца. Кто тебе сказал, что Господь наказывает людей за грехи, как принято у нас часто говорить при виде ближнего, впавшего в какую-либо беду или болезнь? Нет, пути Господни неисповедимы. Нам, грешным, не надо знать, почему Всесильный Христос часто допускает непостижимые для человеческого ума как бы несправедливости. Он знает, что Он делает и для чего. Ученики Христовы никогда не думали, что Христос даст им счастье, в смысле земного благополучия. Они были счастливы лишь духовным общением со Сладчайшим своим Учителем. Ведь Иисус явился в мир для того, чтобы Своей жизнью утвердить Своих последователей в мысли, что земная жизнь есть непрестанный подвиг. Христос мог избежать Своего страдания, однако Он Сам добровольно пошел на крест. Бог любит особенно тех, кто добровольно идет на страдания Христа ради».[9]
Вся жизнь старца Алексия была страданием — страданием за людей, добровольно на себя взятым.
Внешне в его жизни не было никак особенных событий — с детства Федор Соловьев был благочестив, воспитывался в многодетной священнической семье, принадлежал к непрерывавшемуся священническому роду. Рано потерял мать. Кончил духовное училище. Потом семинарию, стал диаконом в церкви Николы-на-Толмачах в Москве. Рано овдовел, но не ушел сразу же после этого в монастырь, пока не вырастил сына. Как только сын закончил учебу — в 1898 году был пострижен игуменом Зосимовой Смоленской пустыни Германом и рукоположен в иеромонаха с именем Алексий.[10]
В монастыре проходил разные послушания — на клиросе, в проповедничестве, учительстве в монастырской школе.
Вот так — внешне ничего особенного. Но уже в первые годы в монастыре потянулся народ к отцу Алексию на исповедь и за советом — и признал в нем старца. После того, как отошел в 1906 году ко Господу прп. Варнава Гефсиманский, многие из его духовных чад перешли к отцу Алексию. И теперь у его «хибарки», как некогда у хибарки «старца-утешителя» Варнавы, целыми днями стояли народные толпы: государственные деятели, митрополиты, епископы, архимандриты, священники, студенты академии и семинарии, военные, врачи, чиновники, учителя, рабочие, крестьяне — все тянулись к батюшке, как к свету. Представители всех сословий, всех возрастов, семейные и одинокие, больные и здоровые, ближние и дальние, грешные и благочестивые, верующие и сомневающиеся искали беседы и исповеди у старца. Отчего это происходило? Ответ на этот вопрос мы находим в поучениях батюшки.
«Всех, всех Христос пришел спасти», — повторял не раз старец, когда я выражала ему скорбь за знакомых, не верующих в Бога людей. «Так и помни, что ты сама только потому веруешь в Бога, что вера тебе Им дана, ведь вера — дар Божий. Нельзя никого судить за то, что он не может верить в Бога, так как это зачастую бывает промыслительно. Христос может сделать чудо мгновенно. Он может в один миг сделать из гонителя ревнителя. Апостол Павел из величайшего из гонителей сделался ревностнейшим проповедником Христовой истины. Но велико дело исповедничества Христовой истины, кому это конечно дано. Всяк убо иже исповесть Мя пред человеки, исповем его и Аз пред Отцем Моим, Иже на небесех (Мф. 10:32). Есть два вида мученичества. Мученичество явное, открытое — это когда физически мучают человека, распинают, четвертуют, вообще подвергают каким-либо физическим истязаниям за имя Христово; это наши первые мученики. А сегодня мученики те, которые добровольно распинают свою плоть со всеми ее страстьми и похотьми».[11]
Отец Алексий физически был очень больным человеком, у него было больное сердце, больные ноги — и он безвыходно по многу часов принимал народ. Это было настоящее самораспинание. При этом он, по воспоминаниям знавших его, страшно переживал. Волновался, сострадал каждому горю и немощи человеческой.
«Знаешь ли ты, — поучал старец, — что люди оттого только и страдают, что не понимают истинного самоотречения во имя Распятого нас ради. Помни, где горе, беда, ты должна быть первой. Много слез сокрушенного сердца проливает человек, чтобы сделаться способным утешать других о Господе. Нужно идти туда, где туга душевная так мучает человека, что он склоняется на самоубийство. Это нелегкий подвиг, граничащий с истинным распятием собственной греховности, ибо только тот может уврачевать отчаявшегося, кто сам, силой своего духа, сможет взять на себя его душевное страдание».[12]
Здоровье старца, берущего на себя страдания сотен людей, все ухудшалось, но он не переставал принимать народ. В 1914 году, в ночь на первый день Пасхи, когда старец готовился служить литургию, у него случился сильный сердечный приступ. Такое бывало и раньше, но с тех пор приступы стали повторяться чаще. Старец заметно сдал, осунулся, сгорбился. Почти постоянно он чувствовал головокружение и головные боли. Достаточно было ему немного поволноваться, чтобы появились сбои в сердцебиении. Летом 1915 года он был на грани смерти. Тогда было принято решение об уходе в затвор.
Отныне его будут называть «старец Алексий — зосимовский затворник».
В 1917 году он впервые вышел из затвора — прибыл в Успенский храм Кремля, чтобы вынуть жребий патриарха. 30 октября (12 ноября) 1917 года на Поместном Соборе были избраны три кандидата в патриархи: архиепископ Харьковский Антоний, архиепископ Новгородский Арсений и митрополит Московский Тихон. Избрание патриарха должно было решиться жребием. Вынуть жребий от иконы Владимирской Божией Матери поручили иеромонаху Алексию.
Старец по возращении из Москвы пережил личное горе — был убит митрополит Киевский Владимир, который был его духовным другом. Надвигалась на страну ночь богоборчества. 28 февраля 1919 года иеромонах Алексий был пострижен в схиму и умножил молитву за погибающий в междоусобии народ.
В последние годы он вышел из затвора и стал опять принимать народ до закрытия Зосимовой пустыни в 1923 году.
О том, что он значил для материально и духовно обездоленных революцией людей, мы узнаем на примере В.Д.Пришвиной. Приведем отрывок из ее неопубликованных воспоминаний:
«В одном из коридоров встретил меня монах-гостинник. Его равнодушно-зоркий глаз, казалось, ничем нельзя было удивить. В то же время по обязанности своей он был обходителен и, ни о чем не спрашивая, определил меня в комнату с двумя кроватями, одна из которых уже была кем-то занята.
— Отдохни, отдохни, матушка, — ласково приговаривал он, глядя поверх моей головы и думая о чем-то своем. Я не сразу добилась, чтобы он услыхал мой вопрос, как попасть к старцу Алексию.
— Не попадешь, и не надейся, — недовольно замотал он головой, когда мои слова дошли наконец до его сознания. — Недугует он, того и гляди преставится. Сама увидишь, какая толпища к нему домогается. Послушник хорошо одного-двух пропустит. Недугует отец Алексий, и не надейся.
Я не огорчилась — таким равнодушием было сковано сердце.
…Внизу же у двери стоял могучий средних лет монах с широким и добродушным лицом, очень похожий на кучера. Он как бы держал в руках невидимые вожжи и управлял большой толпой женщин и мужчин простого народа, в которой тонула и я с таким же платочком на голове, завязанным под подбородком.
Все стояли в полном молчании и чего-то ожидали. Молчанье толпы было необычно и поражало. Монах осмотрел всех, остановился глазами на мне и поманил меня пальцем. Я не отнесла его жест к себе и не двигалась. Между тем, все глаза обратились на меня, толпа послушно раздвинулась и без ропота вынесла меня вперед, слегка даже подталкивая. Монах молча указал мне на лестницу; взбежав по половичку наверх, я уже стояла перед входом в келью, робея: я готовилась встретить сурового и необычного человека — затворника.
— Но, но, — негромко, но ободрительно крикнул мне снизу послушник, — не стой — толкни дверь-то!
Я отворила дверь в довольно просторную комнату, убранную истертой мягкой мебелью и картинами духовного содержания, со множеством цветочных горшков у окон. Видно, хозяин любил цветы. В комнате было много солнца. Веселый деревенский половичек перебрался как ни в чем не бывало с лестницы через порог и продолжал свой путь по комнате. Я тоже сделала по нему, было, два шага и остановилась: из соседней комнаты навстречу мне шел старик в простом подряснике, с маленькой шапочкой-скуфьей на голове, из-под которой выбивались седые пряди. Он был высок, но сильно сгорблен, с невзрачным русским лицом, какие во множестве видала я у добродушных стариков из народа. Я, как было принято, поцеловала его благословляющую руку. Он спросил, не помню о чем — все это уже исчезло из памяти. Дело было не в словах. Было же что-то за этими забывшимися словами и в этом человеке, если от его прикосновения сразу все повернулось, как от легкого толчка поворачивается глобус на оси и открывается обратное полушарие. Так во мне совершился поворот, и я увидала обратную сторону своей души, и в горьких рыданиях бросилась на грудь к этому незнакомому человеку, как если бы передо мною был давно мне известный, родной, может быть сам мой покойный отец!
Отец Алексий обнял меня за плечи крепким движеньем, посадил на диван, сел рядом и так же крепко держа меня одною рукой, другой стал гладить по наклоненной голове. Когда я, наконец, подняла к нему свое мокрое лицо, я увидала, что он плачет вместе со мной крупными детскими обильными слезами. И я стала ему рассказывать обо всем, что лежало на сердце, что вязало совесть, что было пережито, что я любила и к чему стремилась. Я говорила, а он слушал серьезно, доверчиво, и только иногда вытирал рукой слезы, мешавшие глядеть на меня, этот старик, который за минуту до того не знал о моем существовании и с которым я сейчас расстанусь навсегда. Он слушал, а я говорила, пряча лицо на его груди, ощущая сладковатый запах его подрясника, старческого тела и еще чего-то священного, чем пахнут старинные вещи, книги, комнаты.
— Ну, что же, деточка, — сказал он мне, когда я кончила свой рассказ. — Выйдешь замуж, встанете вы утром, самоварчик поставите, — продолжал он медленно, сам вглядываясь в меня. — Сядете вы за чаек рядом — вот то славно будет? — закончил он с поразившей меня вопросительной интонацией.
— Нет, нет, только не это! — вырвалось у меня.
— Так что же, церкви послужить хочешь? — строго спросил он у меня.
Но я молчала, я не могла еще тогда понять его «церкви», мне слова эти показались умалением моей жажды. Самое христианство, тем более «местное», Православие казалось мне тогда этапом мировой истории. Эта история раскрывалась перед моим наивным сознанием простым арифметическим рядом событий: одно, другое, третье. Противоречивость явлений земной жизни, их невместимость в обычное сознание еще не были мною тогда пережиты до конца. Я не доросла еще тогда до понимания, что такое единичное явление, как христианство, может перекрыть всю историю, что одна Личность может перекрыть всю массу людей, называемых человечеством. Я молчала, до пришвинского понимания мира мне было еще далеко.
Отец Алексий встал и начал передвигаться в соседнюю комнату, не выпуская моей руки, второй же рукой придерживаясь за мебель и стены. «Недугует батюшка, — вспомнила я гостинника, — преставится скоро». Вторая комнатка была спальней, маленькая и почти пустая. Я заметила кровать, образ с лампадой и аналой перед ним с раскрытой книгой. «Стоя читает», — подумала я. В углу громоздился нелепый комод. Отец Алексий с трудом выдвинул ящик, наклонился, долго что-то искал. Наконец поднялся. В руке он держал маленький деревянный образок св. Иоанна Предтечи.
— Вот тебе мое благословение на аскетическую жизнь, — сказал он и благословил меня этой иконой первого новозаветного пророка и подвижника (она у меня сохранилась).
Когда я спустилась во двор, толпа там не уменьшилась. Она снова молча меня пропустила, и я пошла, ничего вокруг не узнавая: и постройки, и поля, расстилавшиеся за воротами, и самое небо надо мной — все было новое, словно я перед тем спала, а теперь проснулась. Я с любопытством оглядывалась, но не этот внешний мир был главным в моем новом состоянии: главным была моя душевная легкость и свобода. Как жить дальше, было неясно, одно я сознавала, что жизнь моя только начинается, что слова отца Алексия — это был заброс удилища, а рыбы самой не видать — она плавает еще в далеких водах. Но одно было несомненно: от тягостного плена я была освобождена; и не надо было даже писать, я могла теперь сказать правду. Внутри меня стало теперь мягко и округло, исчезли углы, на которые с болью натыкалось прежде сердце. Я старательно обходила мыслью этот новый дивный мир моей души — только бы его ничем не нарушить.
После разгона монастыря старец Алексий с верным келейником отцом Макарием переехал в домик одной из духовных дочерей в Сергиев Посад. И здесь он жил в неосуждении всех и во всепрощении. «Не бойся той грязи, что видима в человеке. Значит он спасен, когда вся грязь наружу, то есть когда духовная грязь в нем уже заметна. Этим он вполне искупает свое недостоинство. Нужно бояться той грязи, до которой трудно докопаться, — грязи, которая гнездится в тайниках нашего сердца, где никакая человеческая помощь не может заставить ее обнаружиться во всей ее закоснелости, где может помочь лишь десница Божия».[13]
19 сентября 1928 года отец Алексий тихо скончался. Великая тишина проникает в душу у его могилки, и по смерти старец дарит нам свое утешение и мир душевный.
«Скорби — это ладья, на которой мы плывем в Небесное наше Отечество» — такое завещание оставил старец своим чадам духовным.
СТАРЧЕСТВО В ГОДЫ ГОНЕНИЙ
В название этой статьи мы вынесли название книги монахини Игнатии о преподобномученике Игнатии (Лебедеве), — в его судьбе автор книги представляет судьбы многих безымянных подвижников, о которых можно сказать словами апостола — «их был недостоин весь мир». Они были попираемы, унижаемы этим миром, а для Бога они были — «солью земли», теми, ради кого Он долготерпит грехи человеческие.
Будущий преподобномученик Игнатий родился 28 мая 1884 года в городе Чухлома Костромской губернии. В юности Господь сподобил его попасть под окормление дивного старца — Гавриила (Зырянова), а потом уже в Смоленской Зосимовой пустыни он стал духовным сыном прп. Германа (Гомзина). В 1910 году Александр Лебедев был пострижен в рясофор, а в1915 году в мантию. В священники монах Агафон (так звали отца Игнатия до пострижения в схиму) был рукоположен святейшим Патриархом Тихоном в 1920 году. И уже в 1924 году его имя становится известно православной Москве — в очередь на исповедь к нему в Высоко-Петровском монастыре выстраиваются постоянно сотни людей. В жизнеописании прмч. Игнатия о его старческих дарованиях написано так: «Искусство батюшки владеть душами человеческими, направлять их к Богу возрастало по мере его делания, достигая высот гениальности. Казалось иногда — совсем иначе следовало бы решить вопрос или совсем иначе отнестись к тому или иному человеку, а батюшка дает какое-нибудь странное распоряжение, которому покоряешься только в силу любви и веры. А потом окажется так, как и должно было быть». Эти слова можно отнести к образу действия всякого благодатного старца, так же, как и приведенный далее в жизнеописании разговор: «Батюшка, а Вы не боитесь, к Вам ведь приходят люди всяких профессий: и ученые, и инженеры, и артисты. Как Вы им ответите на все их вопросы?..» Одному из своих духовных детей он ответил на этот вопрос так, что перед тем, как принимать народ, он всегда читал молитву о том, чтоб ему говорить людям не свои слова, а то, что угодно Богу, и что может пойти во спасение. «Прочту молитву, — говорил батюшка, — и бываю всегда покоен». Этот образ служения, как мы уже сказали, характерен для всех старцев. А вот особенностью служения отца Игнатия было то, что он в годы гонений создал тайный монастырь. По благословению настоятеля монастыря отец Игнатий тайно постригал в монашество своих духовных детей. Так складывается тайный «монастырь в миру», — люди ходили на работу, одевались в обычные одежды, внешне старались ничем не выделяться, а всю свою жизнь отдали в послушание старцу и смирение себя перед ближними. Самое удивительное в «монастыре в миру», созданном отцом Игнатием в страшные годы гонений на веру, это то, что он включал в себя три поколения самых разных людей (третье поколение «пришло в монастырь» уже после мученической кончины батюшки). В книге «Старчество в годы гонений» представлены многочисленные портреты подвижниц — «монахинь в миру». Кончается их описание словами: «Так можно было бы рассказать почти о каждом из батюшкиного помянника в 381 человек. Но всего написать невозможно, как невозможно передать дух жизни, которым мы жили вокруг нашего отчи. Часть написана для того, чтобы не утаилась от грядущих поколений та страница старческого делания, которая может дать жизнь тем, кто был его лишен и не представляет, каким бывает и может быть это руководство». Это руководство внимательной любви к каждой души и постоянного самоукорения. Поражают приведенные в книге письма старца — в них он постоянно себя «окаявает», под всеми пожеланиями и советами ставит такую подпись: «Твой духовный отец и худой старец, грешный и недостойный схиархимандрит Игнатий». Помянутые письма (те, что приводятся в книге) старца написаны незадолго до ареста в 1934 году.
В 1935 году отец Игнатий был посажен в Бутырскую тюрьму. Здесь «Господь посещал его такой радостью, которой он раньше никогда не испытывал». Через полгода отправлен в лагерь в бывшем Саровском монастыре, потом переведен в Ветлугу (Ветлаг), в 1936 году — в колонию под г. Алатырем.
Всю свою жизнь, от ранней юности, отец Игнатий страдал от многочисленных телесных недугов, и для него — немощного и старого уже человека — лагерные годы были вдвойне мучительны. Но в тех весточках, которые ему удавалось передавать из лагеря сестрам на волю, нет и капли уныния или усталости. Удалось старцу передать своему «Монастырю в миру» и духовное завещание перед кончиной: «Мир дальним и ближним. Мир всем, любителям, сего мира носителем по мире сил старался бытья, к сему миру хочу отъити и этот мир оставляю вам, этот мир».
29 августа 1938 году преподобномученик Игнатий отошел ко Господу.
Наш краткий рассказ о нем мы завершим словами о той, что донесла его образ в своих книгах до нашего времени — о монахине Игнатии.
Матушка Игнатия — тайная монахиня, принявшая постриг в 20-е годы. Она стала одной наследниц великих подвижников Зосимовой пустыни. В начале ХХ века этот монастырь был одним из крупнейших центров старческого руководства. И, по отзывам современников, в нем царила удивительная атмосфера любви и молитвенной сосредоточенности. Во всем, написанном Игнатией (а библиография ее трудов обширна), живет естественное благоговение перед теми, кто уже в земной жизни стал свидетелем тайн Царства Христова. В книге «Старчество в годы гонений» возрождается во многом утраченная сегодня традиция «молитвенного чтения». Такое чтение принадлежит сокровенным глубинам православной традиции и требует опытного знания тех духовных состояний, о которых пишут подвижники. Другими словами, такую книгу невозможно написать, не пройдя путь старческого руководства и послушания. Монахиня Игнатия была верной ученицей старца Игнатия, а потом тех, кому он, уходя в мир иной, поручил свой «монастырь в миру»; и в ее жизни, а не только в книгах воплощается та «золотая цепь святости», которая охраняет нашу Церковь веками.
ПСКОВО-ПЕЧЕРСКИЕ СТАРЦЫ
Мы не будем здесь писать подробно о каждом старце Псково-Печерского монастыря. Это уже сделано авторами-составителями прекрасной книги «У пещер Богом зданных» (М., 2000). Мы же приведем только изречения боговдохновенных старцев, собранные в этой книге.
Изречения эти были записаны благодарными духовными чадами, для которых псково-печерские старцы в советское время были хранителями тысячелетней традиции русской святости.[14]
Некоторые из старцев вели свои «келейные записки» или дневники. Дневник схимонаха Николая-слепца (11 лет он прожил в Печерской обители, дольше, чем другие «валаамцы») среди этих записок занимает особое место, он посвящен таинственным явлениям из горнего мира. И свидетельствует о сокровенной духовной жизни старцев.
Приведем один рассказ — назидательный для каждого христианина. «Я шел по мытарствам, прошел их и вступил на первое небо. Народу было много, полнехонько: стоят веселые, все равные, не отличить мужчин от женщин. Одежда у всех кожаная, босые (тела в земле, а здесь только души). Первая партия шла, низко опустив головы и толкая ими передних на мытарства, а вторая шла через второе небо, чрез мытарства — терновые, то есть колючие камни, и надо было пройти через длинный и узкий мост. Я спрашиваю: отчего они так толкаются? А мне отвечают: «Тут никто не говорит, нами руководит Архистратиг Михаил. Он посмотрит — и взгляд его проникает в душу, и мы сразу понимаем, что он нам говорит». И вижу я, что все спокойно прошли в ту строну. Я спросил: «Чего они ждут?» Они ответили: «Распоряжения Архангела Михаила». Я увидел, что впереди очередь большая, долго ждать: «Встану в средину, поближе к мосту, если выгонят — уйду». Но мне дали место. Все пошли, и я был уже близ моста. Вдруг вижу, летит Архангел Михаил, высокий, плотный, с большими голубыми глазами. Посмотрел на меня. Я спрашиваю: «Это Архангел Михаил?» «Да, — говорят. — Он ведает до второго пришествия умершими душами и передает повеления Господа». Архангел Михаил посмотрел на меня второй раз, и мне сказали: «Это Он тебя зовет: у нас здесь не говорят, но взгляд входит в душу и ты все понимаешь». «Как, — говорю, — я пойду босиком: острые камни, больно ногам». Говорят: «Господь помогает, отдохни немного и опять иди». Так я дошел до длинного и узкого моста, по бокам которого — глубокая черная пропасть. «Как, — говорю, — перейду? Упаду, и вы меня не найдете». «Ничего, — говорят, — иди, Господь поможет». Я пошел. Архангел Михаил тихо летел рядом, и я перешел через мост на второе небо. Там народу, душ — видимо-невидимо, и все равные. Приказано идти дальше на третье небо. Когда мы перешли второе небо. Архангел Михаил остановился, встретил меня и сказал: «Здравствуй, батюшка». Я ответил: «Здравствуй, голубчик». Архангел Михаил посмотрел на меня, и я понял, что здесь все равны, и всех надо звать «голубчиком». Затем Архангел Михаил завернул по мосту в другую сторону, и я пошел за ним. Проходит мост на третье небо. Дойдя до половины, Архангел скрылся, и я проснулся.
Понял я, что этот сон дан мне для утверждения и крепости стойко стоять за правильную веру. Так я после этого укрепился, что ничего мне не надо, кроме молитвы и слез. Душа рвется на небо, но Господь еще не берет, а я должен всем говорить, чтобы поднялись и молились Божией Матери, а Она всех спасет».[15]
Особо почитался среди «выходцев с Валаама» старец Михаил. Его поучения мы тоже приведем в этой статье.
О посте и чистоте
А я смотрю так на пост — это воздержание, а не изнурение себя. Главное в посте — это сердце сокрушенное, с искренним покаянием и смирением: «Сердце сокрушенное и смиренное Бог не уничижит» (Пс. 50:19). Надо тебе работать, живешь ты в миру, нужны силы — не лакомься, не услаждайся, не позволяй себе излишеств, а, если по необходимости придется тебе съесть в посту и яйцо или молоко, Господь не взыщет, не вменит в грех… «Какой бы ни соблюдала пост, даже самый строгий, если без истинного покаяния, то Господь не приемлет его. Такой пост не приведет ни к спасению, ни к утешению. Главное — внутри очищай сердце».[16]
«Буквари» или фарисейство
Ты спрашиваешь об уставе, а знаешь ли, что устав родился от молитвы? И сам устав весь должен быть молитвой. А если не так и будете только «букварями», хоть все правила (молитвенные) вычитывай, сколько их ни есть, и сколько ни хвались ими, они будут не на пользу душе, а даже на осуждение, если нет в них сердца сокрушенного и смиренного». «А вот вам устав — заповеди блаженства знаете? Возьмите первую заповедь (о любви к Богу и ближнему — авт.), начинайте ее исполнять, трудитесь над ней — вот вам и устав! Все добродетели и уставы — ничто без этой заповеди. Это у Лествичника читали ведь? А если и все службы выстаивать будете, а внутри не будете очищаться, то будете мнимо праведны, как фарисеи. И устав, и чтение — сами должны быть молитвою. От молитвы родился устав и чин, и должен он быть внутренним, а не внешним. Готовиться надо к нему постепенно, со ступени на ступень восходить, а не сразу браться за высокое, труд и труд нужен повседневный».[17]
О дарах и грузах
Жизнь наша — это море, по которому надо плыть в своей лодке. Одни плывут ровно, благополучно — не перегруженные. Другие — с волнением и опасностью, сильно перегруженные.
Если ты принимаешь дары, ты обязываешься принять на себя и часть долгов человека. Какие это долги? Не вещественные, нет, а это — грехи. Должна молиться о прощении грехов, как о своих, — все с тебя взыщется. Принимать можно только в случае крайней необходимости — не иначе, никакого лишнего груза не прибавляй к своим грехам. Едва ли кто сможет одолеть и снести тяжесть груза своего и чужих еще грехов в житейскую бурю. Безопаснее переплывать в своей лодке — не взяв чужих грехов со своими».[18]
Завершим наши выписки безымянным старческим наставлением из «Печерской тетради»:
«Три подвига особенно приятны Богу: 1. когда человек, впадая в скорбь и подвергаясь другим искушениям, принимает их с благодарением; 2. когда кто старается, чтобы все дела его были сокровенны от людей и чисты перед Богом и не имели суетных побуждений; 3. когда кто пребывает в послушании духовному отцу и отказывается от всех своих желаний.
Третий получает один лишний венец против прочих.
Почитать священников нужно больше, чем родителей
«Знаете ли вы, — спрашивает Иоанн Златоуст, — кто есть священник?» И отвечает: «Ангел Господень, а посему и почитать пастырей должно больше, чем родителей, ибо они — служители Христа на земле, и кто почитает их, тот почитает Христа».
Почитай Церковь — и Бог почтит тебя.
Все человечество имеет нужду в наставлении Церкви. Люби Священное Писание — и тебя полюбит мудрость.
Слово Божие — хлеб ангельский.
Новый Завет важнее всех наук и знаний: он учит нас важнейшему из всех искусств — благочестию.
О чтении Божественных книг
Хорошо читать и слушать Божественное, лучше — взаимное собеседование, а еще лучше — слова опытнейшего. Плодоноснее — слово Божие, а за ним — святоотческие писания и жития святых. Жития святых лучше для начинающих, писания отеческие — для средних, Божие слово — для совершенных. Пред чтением упразднить душу от всего — обратиться молитвенно к Богу. Читаемое следить со вниманием и складывать в сердце. Что не дошло до сердца, на том стой, пока не дойдет. Читать должно весьма медленно. Прекратить чтение, когда не хочет душа уже чтением питаться — сыта значит. Если поразит душу какое-то место, стой на нем и читай более. Лучшее время для чтения слова Божия — утро, житий святых — после обеда, творений святых отцов — незадолго перед сном. Есть такие тексты Священного Писания, которые возгревают дух, действуют на сердце и вызывают умиление и слезы. Посему такие места надо выписывать и хранить — на случай нужды — для возбуждения духа.
Что сам знаешь, передай другим; чего сам не знаешь, от других возьми.
Нужно заставлять себя (хотя и не хочется) к молитве и ко всему доброму. Для принятия Святого Духа необходимо изнурять тело (через пост, молитву, земные поклоны и другие подвиги): дай плоть и прими Дух.
Большая награда от Господа, когда человек молится, преодолевая лень или сон.
Пресвятую Богородицу с каждым своим дыханием призывайте: на каждый свой вздох, что вздохнули, то в уме и вообразите молитву к Ней. Кто с Пресвятой Богородицей беседует — токмо и за то великое воздаяние будет.
Молись за умерших, чтобы и они, когда будут в блаженной жизни, молились за тебя.
Ежедневно утром, встав от сна, прежде нежели приняться за работу, займись молитвою и словом Божиим.
Утренняя молитва для человека то же, что роса для растений. Молитва ночная, как солнце, освещает все дневные дела. Сколько раз тебе проснуться и случится ночью, каждый раз обращайся к Богу с молитвою.
Зло пристает к нам, как заразная болезнь. Если будешь часто общаться с болтуном, с клеветником, с миролюбцем, то и сам незаметно впадешь в те же пороки, и наоборот.
Если вспомнишь о ком-нибудь, сделавшем тебе зло, то встань и помолись от всего сердца Богу, чтобы Бог простил сделавшему зло, и помысл мести отступит от тебя».[19]
В этой статье я сделала ссылки на публикации поучений старцев, но хочу тут вспомнить тех, кто передал мне их еще до того момента, как они были напечатаны. Мои названные бабушки — все ездили в Печоры, духовно окормлялись у старцев, переписывали их поучения, и по наследству их тетрадочки достались мне. И чем больше времени проходит, тем драгоценнее для меня становятся простые «общие тетради» с желтеющими страничками. И часто слова старцев, написанные (или переписанные) «старинным благородным почерком», трогают больше, чем те же самые слова, напечатанные в книге.
Низким вам поклон, мои дорогие бабушки — почитательницы и настоящие ученицы старцев!
СНОСКИ:
1. Муравьев А.Н. История русской Церкви. М., 2002. С. 120.
2. Архимандрит Александр (Васильев). Старчество Псково-Печерского монастыря // К Свету. 1993. N7−8. С. 56.
3. Толстой М.В. Рассказы из истории русской Церкви. Изд. Спасо-Преображенского Валаамского монастыря, 1991. С. 687−721.
4. Прохоров Г. М. Святые в русской истории // «Православный Летописец Санкт-Петербурга». 2000. N4. С. 18−19.
5. Архимандрит Таврион (Батозский). Жизнеописание, воспоминания духовных чад, проповеди. М., 2001. С. 19.
6. Там же. С. 21.
7. Там же. С. 143−144.
8. Там же, С. 187−187.
9. Великие русские старцы. Жития, чудеса, духовные наставления. М., 2000. С. 763−764.
10. См. подробное жизнеописание старца Алексия: Прот. Илья Четверухин, Евгения Четверухина. Преподобный Алексий, старец-затворник Смоленской Зосимовой пустыни. Сергиева Лавра, 2003.
11. Там же. С. 765−766.
12. Там же. С. 763.
13. Там же. С. 766.
14. Большинство псково-печерских старцев были «выходцами» с Валаама. Начинали свою монашескую жизнь на этом святом острове, во время финской войны были перевезены в Финляндию и в 50-е годы добровольно вернулись в Россию.
15. Монах Борис, в схиме Николай // Русский Паломник. 1991. N4. С. 44. Старец Николай — один из шести валаамских старцев, которые после войны вернулись из Финляндии в Россию и проживали до блаженной кончины (в 1960-е годы) в Псково-Печерском монастыре.
16. У пещер Богом зданных. Псково-печерские подвижники благочестия ХХ века. Составили Ю.Г. и П.Ю. Малковы. М., 2000. С. 210.
17. Там же. С. 213.
18. Там же. С. 216.
19. Там же. С. 526−528.
http://rusk.ru/st.php?idar=103319
|
|
