 |
| Русская линия | Андрей Рогозянский | 26.04.2005 |
Личность и время
Сильная сторона философии А. Панарина — это его исключительное умение мыслить и рассуждать «от человека», а не от принципа или идеи. Как специалист в области культурологии, он легко оперирует современными теориями, ссылаясь на широко признанные в данной области имена, такие как М. Хайдеггер, Ж. Фридман, Ж. Бодрийяр, Ф. де Соссюр. Методология и понятийный аппарат последних интеллектуальных направлений — неофрейдизма, постструктурализма и прочих — в совершенстве освоены им. Представляется, что современный интеллектуал найдет для себя много интересного, оригинального и даже забавного в критическом взгляде автора на явления окружающей жизни сквозь призму психоаналитических «комплексов», «замещений» и «вытеснений», «компенсаций» и «сублимаций».
И все же, основное достоинство работ А. Панарина не в этом. Автору блестяще удается тема индивида и общества, стоящих под влиянием технократического прогресса. Экзистенция в современности, а также в предыдущий период — советского строя и индустриализма на Западе в сопоставлении с русским и западным традиционными типами — такова наиболее принципиальная исследовательская линия, авторский «конек».
Панарина не привлекает историческая ревизия событий. Он не считает уместными споры о том, насколько оправданным был советский общественный эксперимент, и какой могла бы стать страна, не случись на нашем пути Маркса и Ленина. Автору вполне очевидно, что весь мир целиком вовлечен в трансформацию, уводящую от традиционных ценностей и уклада. 70 лет коммунистического правления рассматриваются им совместно с процессами того же времени в капиталистическом обществе. В той и другой модели развития автор склонен усматривать два отклонения, две одинаково недопустимых, тупиковых крайности: «талмудическое (не путать со следованием собственно иудейскому Талмуду) законничество и начетничество коммунистов», противопоставленное абсолютному индивидуализму и конформизму Запада; магическая вера в чудодейственность принципа обобществления средств производства против такой же веры в свободные рынок и конкуренцию; приоритет, отдаваемый коллективному, против аналогичного по своему радикализму превознесения частного и индивидуального.
В свете всего этого, может быть, на советский строй следует смотреть, как на наименьшее из зол. Со всеми издержками, коммунистическая идеология все же предоставляла простор и возможности проявить солидарность, уравновешенность, профессиональную увлеченность, инновационный поиск, тягу к образованию, качественным образцам культуры и пр. Однако, идеологическая «промывка мозгов» никогда не заменит подлинных убеждений. Именно из-за отсутствия собственной зрелой позиции у советского человека, по причине его легкой внушаемости прежний уклад жизни с такой быстротой, всего за несколько «демократических» лет обратился в свой антипод: циничную, неприкрытую погоню за наживой, катастрофическую разобщенность с неприятием всякой иерархии и порядка, уценкой моральных понятий. Причину этого А. Панарин находит в принципиально идеологической структуре сознания современного обывателя, отрешенного от первичных, элементарных смысловых жизненных универсалий. Еще глубже — это разрыв с органической, природной идентичностью, отчуждение от бытия, которые происходят под воздействием цивилизации. Панарин использует при этом понятие «бытийственного произвола»: вымышленной, «субъективистской цивилизованности, больше доверяющей артефактам современной культуры, чем первичным реальностям изначального опыта».
В утрате бытия социалистический и капиталистический человек уравнялись. Капиталистическое производство меновых стоимостей — в растущем безразличии и отвлечении от потребительных стоимостей, от реальных потребностей, и социалистическое производство ради производства — безотносительно к реальным запросам потребителей — представляют собой две формы разлучения с бытием, утраты открытости первичной реальности… Все последние десятилетия сопровождаются поэтому ощутимым отступлением от уже достигнутых завоеваний духа и интеллекта, моральной и интеллектуальной деградацией общества, теряющего заветы и установки гуманистического просвещения.
Новый антропологический тип любую активность, любые свои социальные роли предваряет вопросом: а что и сколько я буду за это иметь? Он перестает рожать детей, потому что ему не вполне ясны меновые перспективы этих демографических инвестиций. Его первая попытка состояла в том, чтобы переложить родительские тяготы на тех, кто еще сохранил архаичную способность дарения, — на представителей «третьего возраста». Но по мере того, как последние в свою очередь осваивают меновой тип мышления, ничего не дающего даром, демографическое производство оставляется… Лишь отдельные сегменты, способные давать быструю практическую отдачу, сохраняют смысл для людей, глухих к внеэкономическим импульсам, к зову природной и культурной спонтанности…
Прогресс или блуждания, развитие или упадок?
В таком случае, где же таланты и силы, которые укрепят человечество на завоеванных позициях, распространят его достижения на максимальное число наций и территорий, поведут прогресс дальше, к новому уровню технических возможностей и благосостояния? «Глядя на нынешнего „человека организации“: наверху — пресно-бюрократическую фигуру управленца, внизу — анемичную фигуру специализированного рабочего — носителя заданной „функции“, мы не сможем получить представление о пассионариях индустриального исторического сдвига», — саркастически замечает Панарин.
Современность, похоже, не намеревается всерьез строить себя самое и бороться за себя саму. В настоящее время ее усилия сведены к тому, чтобы всячески утвердиться, доказать свое превосходство на фоне прежнего, традиционного типа культуры и жизни, который, несмотря на все прогрессистские прения, не собирается отходить в прошлое, а в среде периферийных стран и народов даже получает новые социальные и политические формы. Политизация ислама, китайский великодержавный проект — эти и другие явления воспринимаются Западом с ревностью, как посягательство на собственную исключительность. В своей массе западная риторика отдается критике тех обществ и жизненных форм, которые по разным причинам до сих пор не подчинились вестернизации целиком. Меньше говорится об успехах самого Запада и разрешаемых таким образом противоречиях и проблемах. Масштабы последних только растут, вместо благоденствия планете прямо сулят времена «стратегической нестабильности». В этой ситуации пропагандистской уловкой оказывается описание действительности в антиномиях «цивилизованности» и «дикости», «современности» и «архаики», «передового» и «отсталого», «развития» и «стагнации», «демократии» и «фундаментализма». Таким образом, избегают необходимости оценивать всю сложившуюся мировую архитектуру во главе с США и Западной Европой, проблемы, возникающие при движении в будущее путем технократии и дальнейшего наращивания материального потребления.
До сих пор прогресс был направлен на то, чтобы укротить природу и человеческие способности, заключив их в механические рамки промышленной организации.
Но по мере того как народный тип укрощался, обретая технобюрократическое законопослушание, изнанкой которого является глухое безразличие к собственному труду и ко всему на свете, темпы промышленного роста начали падать, а производство все больше обретало черты фабрики суррогатов — заменителей — в широком смысле слова.
Брак, семья, воспитание детей, вдохновение мэтров, обращенное к учащейся молодежи, отношения мужчин и женщин, отношения к престарелым, инвестиции в будущие поколения — все это получает печать откровенной и пагубной профанации.
Ребенок, даже растущий в переизбытке материального комфорта, однако не получающий дара родительской любви, остается инертен. Ученики, наблюдавшие только лишенных Божьей искры наставников, рискуют так и не приобщиться по-настоящему к тайнам профессии. Все попытки свести человеческое существование к экономическому расчету, а в самой экономике подменить живое участие административной инструкцией, предписанием, которым остается только бездумно следовать, не приносят положительных результатов. Это понятно, ведь всякий трудовой процесс представляет не монологический ход механической системы, а диалог системы и среды, то и дело создающий нестандартные ситуации, которые требуют включения разумной инициативы. «Вся современная „рациональная“ организация на самом деле полна прорех, неоговоренных условий деятельности, невознаграждаемых усилий…»
Поневоле современность возвращается на то место, с которого начала, — к осознанию, что «инверсии дружбы-вражды, страха-доверия, ненависти-любви не только лежат в основе коллективного социального капитала, но и являются источником той социальной энергетики».
Подобно тому, как в физическом отношении современная энергетика питается продуктами превращенной органики далеких геологических эпох — углем, нефтью и газом, которых ныне природа уже не производит, современная цивилизация питается человеческой энергетикой, источники которой принадлежат прошлому.
Потерянное вдохновение
Источники, питающие человеческую пассионарность и составляющие основу здорового общества, А. Панарин находит в универсализме сознания, когда человек наблюдает себя частью единого целого, вселенского круга явлений (сам автор коротко называет данное свойство «космизмом»). Второе же, не менее важное — это способность человека вкладывать в отношения и труд часть своей внутренней энергии, делиться ею с миром, творчески преобразовывать в соответствии с этим вкладом предметы косной физической природы в предметы культуры. В продолжение того направления мысли, которое на Западе было начатого М. Моссом и Ж. Бодрийяром, Панарин определяет эту способность «способностью дара» или «дарением».
С угасанием этой способности сокращаются человеческие силы, снижаются показатели производительных практик, мертвеют общественные институты.
Промышленная социология и психология, теория научной организации труда и управления — все это принадлежит к роковому недоразумению западной технической цивилизации. Ее менеджеры — эти евнухи живого человеческого духа — свою главную цель видели в том, чтобы пассионарную натуру бывших крестьян и ремесленников, аффективно связанных с землей, с природой, как античной Геей, по весне набухающей соками, пульсирующей, завораживающей своими звуками и запахами как памятью первобытного детства человечества, превратить в механически расчленяемый, повинующийся административно-управленческой «формуле», предельно податливый материал.
Что деревня дала промышленному городу? С позиций социологического позитивизма она просто дала ему физическую массу новой рабочей силы. С позиций метафизики космизма она снабдила его тем типом человека, которого нынешний город сформировать уже не в состоянии: человека, несущего миру дар спонтанной, бескорыстной активности, неутомимой впечатлительности и любознательности, сопереживания и соучастия — словом, той открытости бытию, без которой общественное производство в собственном смысле невозможно.
Американский политолог Ф. Фукуяма как-то заметил: «Преобладание недоверия в обществе равносильно введению дополнительного налога на все формы экономической деятельности, от которой избавлены общества с высоким уровнем доверия». Напротив, энергия дара в условиях всеобщего «кредита доверия» дает обществу колоссальные силы, приводит в движение людской энтузиазм. Когда в современном обществе на место доверия и дарения встают отношения мены, эквивалентного замещения отданного на получаемое, то такая реформа влечет за собой общие смысловые сдвиги.
Анонимная вещь торгового обмена создает только поверхностные и мгновенные связи между людьми. В ситуации дарения все обстоит прямо противоположным образом: здесь вещь воспринимается во всей ее субстанциальной неповторимости, в нерасторжимо интимной связи с личностью дарителя. Уникально-индивидуальная вещь как объект дарения создает нерасторжимые связи братства, благодарности, умиления, восхищения и других сильных чувств, расплавляющих стену отчуждения.
Дар никогда не воспринимался как счастливый случай, как выигрыш в рулетку, как азартная игра отщепенской личности. Дар пробуждает в нас не только социальное чувство благодарности и признательности, но и космическое чувство причастности к миру.
Дарение, само будучи шагом пассионарным, приводит к ответному воодушевлению: желанию сделать собственный вклад. Последнего остро не достает современности, заключенной в круг рефлексии относительно своих частных выгод и предпочитающей трудовым и эмоциональным инвестициям более легкие средства наживы. В такой ситуации общество в значении согласия, общего дела, взаимной поддержки фактически прекращает свое существование. «Ты мне, я тебе» — в этом принципе нет уже ничего собственно социального, а есть только экономическое.
Архаическое человечество, несомненно, переживало свои противоречия, связанные отчасти со слабостью производительных сил и решений, тяжелого труда и скудости условий жизни, а кроме того, со специфической, характерной для традиционного типа культуры опасностью снижения пассионарности, «угашения духа» по причине монотонной повторяемости уклада от века в век, от поколения к поколению, с отсутствием всякого самостоятельного выбора, творчества, инициативы. Новое время, начавшееся с Ренессанса и Реформации, выдвигает другой идеал, в котором отражается поиск иных стимулов, могущих привести людей на тот уровень и к той организации жизни, которые отвечают человеческому достоинству и способностям.
Первоначально стремление к самоопределению, расширению области рационального знания, личной заинтересованности и ответственности играло позитивную роль. Нет никаких сомнений: внутреннее побуждение куда эффективней, нежели внешнее принуждение. «Только безответственный раб или лакей ждет понукания сверху, чтобы трудиться и действовать. Свободный человек умеет лучше, с большей методичностью и отдачей, понукать себя сам, нежели это делает поверхностный взгляд надсмотрщика. Всем известно, что индивидуальный хозяин, самостоятельно ведущий дело, трудился больше наемных работников, не позволяя себе ни малейшей расслабленности. Позже это различие между хозяйственной ответственностью и холопской безответственностью проявилось в различии психологии творческого и нетворческого типов профессионализма».
Начальный опыт модерна, таким образом, казался удачным. С освобождением личной инициативы, тяги к знаниям, родились и новые достижения науки, искусств, общественного строя. Воодушевившись этим, человечество двинулось дальше, рассчитывая прийти к еще более впечатляющим успехам. Но с некоторых пор, с началом активной индустриализации, обнаружил свое действие и противоположный, негативный фактор: чем дальше человек отходил от первоначальных жизненных оснований, тем скуднее и прямолинейней становился его вклад в прогресс. Появилась внутренняя глухота и пресыщенность, отвращение к любой требующей усилий работе, тоска неприкаянности и отлученности от мира. Научно-техническая цивилизация, достигнув как будто своей цели, столкнулась со слабостью своих внутренних оснований и источников энергии, стала работать против себя. Личность осталась без прежних регуляторов, она оказалась равно открыта добру и злу. Слом охранительных механизмов традиционного общества создал простор как для конструктивных, так и для деструктивных тенденций внутри человека. Преимущественную силу приобрела тенденция к т.н. эмансипации, которая представляет собой психологию субъекта, мечтающего потакать своим слабостям и уходить из среды, кажущейся ему слишком требовательной. «Здесь речь уже идет не о хозяйской самодисциплине, — отмечает А. Панарин, — а о снятии всякого напряжения в пользу гедонистической расслабленности. Если классический бюргерский либерализм был связан с социализирующим духом хозяйской свободы, то нынешний вырожденческий либерализм — с искушениями чувственной эмансипации и апологетикой инстинкта».
Началу Нового времени еще были присущи «космизм» и почитание ценностей нематериальной природы — культурных, моральных и религиозных идеалов и установок. Просвещение еще живет и питается энергией прошлого, но уже подготавливаются основания для будущего поворота к механическому восприятию мира и материальной трактовке человеческих интересов.
Эмпатия, которую вызывал космос у ренессансной личности, связана была с особым типом мировосприятия — натурфилософским органицизмом, сохранявшимся совсем недолго — до тех пор, пока не началось противопоставление так называемых первичных, механических качеств вторичным, связанным с восприятием цвета, запаха, вкуса, исходящим от природных вещей.
Мыслителям эпохи Просвещения казалось, что цивилизованный порядок построен целиком на рационально-логических началах, на основе установлений разума. Выйдя из недр религиозной эпохи и бездумно пользуясь ее наследием, они наивно полагали, что предпосылкой морали выступает знание, а порок является жертвой невежества. В ту эпоху воля и энергия были в преизбытке, дефицитным считалось одно только знание.
Как побуждение универсального свойства, требующее цельной картины вселенной, взаимосвязанности науки и искусства, развития гармоничной личности, установления лучших общественных отношений, движение Просвещения требует поддержки высшего, сакрального. «Но вот он, парадокс Просвещения. Просвещение почти неизменно кончает тем, что воюет с верой, но само оно невозможно без веры, без живого ощущения высших, надмирных целей — как только они теряются, реванш местного и парциального становится неизбежным». Религия становится все более земной, секуляризованной, наука избирает путь, сулящий экономический бум; общество опять размежевывается на тех, кто имеет в руках средства производства, и на используемую ими безликую, машиноподобную массу рабочих; горизонты культуры заметно сужаются, приобретая соответствующий быту и нравам натурализм, потакая прихотливым движениям эгоистического сознания.
К середине XIХ в. в «цивилизованном» обществе уже абсолютно превалируют борьба за материальные блага и, соответственно, противоречия между сословиями и классами. Во всем действует голая рациональность; рационально же то, «что не жертвенно, не наделено чертами социального воодушевления и моральной взволнованности». Таким образом, торжествует экономическое, меновое сознание, источники дарения иссякают.
В частности, Маркс, анализируя понятие прибавочной стоимости, на которой основывается промышленный прогресс, не находит в ней ничего похожего на свободный дар энергии людей, а только неоплаченную и удержанную хозяином фабрики долю труда пролетариата. До сих пор труд связывался с живой инициативой и осмысленной вовлеченностью; участие в промышленном производстве исключает инициативу рабочего. «Полная личностная отчужденность, полное равнодушие к своей работе, одно только мускульное усилие, не сопровождаемое никаким подключением ума и сердца, смекалки и усердия».
И все-таки ценность труда была еще не вполне забыта. Помимо достижения цели материального благополучия, труд сохранял за собой характер самостоятельной ценности: трудясь, человек оправдывал свое существование, и трудом человечество обеспечивало себе продвижение вперед, к целям прогресса.
Прежний буржуазный порядок, пользующийся людьми старого закала, которых не он формировал, действовал эффективно при средней норме прибыли 3−5%. Хозяин старого типа вставал в 4 часа утра, будил домочадцев и принимался за дело, не щадя сил и времени. Он напрягался, вряд ли поминутно спрашивая, а во что ему обойдется это напряжение, стоит ли его предпринимать, получит ли он уже к вечеру вознаграждение за усилия, предпринятые утром. О, он был готов ждать! И современная социология еще не выяснила истинные основания этой всегдашней готовности.
Человеческий тип, который формируется современной «моралью успеха», сам по себе совершенно не способен обеспечить надежную работу любых общественных институтов. Постоянно пребывая в опасении что-то передать, сделать лишнее, вложить без отдачи, этот тип не столько действует, сколько ищет тех, кто в простоте своей сделает за него. Совсем не случайно современные экономисты твердят о кризисе инвестиционного духа. Инвестировать в какое-либо дело, предприятие, институт — значит, авансировать свое доверие на какое-то время вперед, любить тот мир, в котором пребываешь, дарить самому и ожидать даров. Новый тип неврастенического эгоиста, постоянно опасающегося того, как бы не передать, не сделать больше, чем другие, способен только на краткосрочное инвестирование — с сегодня на завтра, да и то под гарантии самой высокой прибыли.
Творец, похититель космического огня, онтологический мистик и алхимик, выпытывающий тайны природы, сменился компьютерно оснащенным оператором, занятым поиском готовых рецептов и открытий в Интернете. Этот тип полагает, что переработка выброшенных в Интернет отходов глобального информационного производства, в конечном счете, более рентабельна и чревата меньшими рисками, чем первичное творчество. Тогда как для серьезных исследовательских усилий в области фундаментальных наук требуется соответствующая установка — живой, исполненный сочувственной любознательности и эмпатии интерес к космосу.
Кризис личности и проблемы современного общества
Не случайно, как отмечает автор, «западная цивилизация вынуждена теперь все чаще импортировать живую человеческую энергию в двух ее формах: промышленной рабочей силы, с одной стороны, и творческого интеллекта — с другой. Повальное промышленное дезертирство рабочей силы, покидающей сферу производства, приняло на Западе такие масштабы, что отныне становится реальной перспектива, которую теоретики постиндустриального общества поспешили объявить благодатной: полный демонтаж не только горнодобывающей, но и перерабатывающей промышленности, передаваемой по законам глобализации странам экономической периферии».
Вообще, вся внеутилитарная, интеллектуальная впечатлительность и любознательность, откликающаяся на призывы, не вполне ясные коммерческому рассудку, сегодня внушает опасение господствующей либеральной идеологии как проявление подозрительных традиционалистских стихий, которые будет нелегко прибрать к рукам. Отсюда — все эти неумолимые «либеральные» секвестры, касающиеся общего образования, науки и культуры. Дело не столько в том, что эти сферы выходят за рамки системы обмена и грозят оказаться «нерентабельными», сколько в том, что они формируют людей, мыслящих категориями, выходящими за пределы одной только рентабельности. Такие люди признаны опасными, ибо они способны, с одной стороны, дарить там, где их не просят, а с другой стороны — защищать и оберегать от торговли те ценности, за полное исчезновение которых кое-кто готов заплатить.
В России последних лет упомянутые процессы получает наиболее явные и тяжелые формы:
Сначала новая «открытая экономика» выталкивает из сферы цивилизованного существования и потребления целые слои населения, а затем сокрушаются по поводу изобилия столь низкокачественного человеческого материала, с которым «надо что-то делать». Специфическая близорукость нового либерализма проявляется в том, что он не желает видеть в этом «материале» продукты собственной политики — тех самых реформ, которых он сегодня навязывает всей мировой периферии, в том числе и странам, еще недавно такой периферией не являвшимися. Не традиционная «пережиточная» среда здесь выступает перед нами, а среда, претерпевшая трагическую инволюцию в результате организованной социально-экономической деградации.
За всеми заверениями Запада в том, что он жаждет скорей видеть Россию в числе наиболее уважаемых и развитых стран, ослабить напряжение военного противостояния, принять нас в «полноправные члены международного сообщества и мирового рынка» скрывается элементарный расчет: поквитаться по старым счетам со своим самым сильным противником. Ведь и честную мену сегодня не очень-то чтут: «Под оболочкой рыночного эквивалентного обмена зачастую скрывается дорыночный архетип; платят тем, кто признается равным партнером, а слабым и презираемым либо вообще не платят, либо не платят настоящую цену». В результате, по прошествии 15 лет либеральных реформ Россию потихоньку записывают в один разряд с Африкой, нуждающейся, как сегодня вполне открыто говорят, в «реколонизации», а по существу, в полной отдаче себя на волю Запада, который сам, по своему желанию станет вносить те или иные корректировки в план использования имеющихся там природных ресурсов и человеческого материала.
Ключевое слово «новый эпохи»: социал-дарвинизм. Оно преодолело барьер общественной цензуры благодаря тому, что первоначально относилось якобы не к людям, а к предприятиям: пусть разоряются все нерентабельные предприятия — это очистит экономическое пространство для рентабельных. И вот прошло совсем немного времени — не более 10 лет, отделяющих 80-е годы от 90-х, и социал-дарвинистский принцип стал более или менее откровенно применяться к людям. Реальное содержание термина — «естественно-рыночный отбор» — стало все больше высвечиваться по мере того, как неоконсервативные методы оздоровления экономики стали распространяться на регион с менее ценным человеческим материалом — на бывшие социалистические страны, в особенности — на Россию.
Не случайно теперь, по ходу «мировой войны с терроризмом», стараются меньше вспоминать о «конфликте цивилизаций» и выдвигают взамен иной лозунг: борьбы цивилизации против варварства. В будущем, как можно понять, очередными «очагами нестабильности» будут признаны народы и государства, живущие традиционным укладом, т. е. «варвары». Прогресс, не обеспеченный реальными, интенсивными средствами роста, окажется обеспечен за счет аутсайдеров.
В своей крупной работе под названием «Стратегическая нестабильность в XXI веке» А. Панарин проводит подробный анализ существующей ситуации и тенденций на будущее. «Специфика идентификации „передового Запада“ состоит в том, что он, в качестве информационного общества, паразитирует на реальной экономике и лежащем в ее основе производстве энергоносителей, но в то же время относит эту экономику к архаичной, пережиточной формации, с которой он, Запад, не имеет ничего общего». «Предельно конфронтационные демонстрации и мобилизации силы ныне совершаются по куда менее важным поводам, то есть порог «тотальной идеологической мобилизации» не повысился, а снизился. Хрущеву и Кеннеди для того, чтобы всерьез заговорить об «опасной черте», понадобился Карибский кризис, в котором ставкой было полное взаимное уничтожение двух сверхдержав. Клинтону и Бушу-младшему требовался куда меньший повод для того, чтобы «потерять терпение».
Не решая проблемы по существу, так как это означало бы самокритику и признание вины за сложившуюся тупиковую ситуацию, Запад и, в частности, Америка принимают решение идти ва-банк. Ускорение событий достигается посредством беспрецедентного идеологического давления. Конфликт вокруг Югославии, вторжение в Ирак и события 11 сентября в этом свете вовсе не являются неожиданными. Спровоцировав в обществе шок и необходимый накал шовинистических настроений, легче прийти к тому, что Панарин называет «психологией последнего боя и последнего шанса». Исследователь усматривает в этой информационной тактике два основных аспекта: «новую апокалиптику» (веру в то, что конец истории близок, и что человечество присутствует при последней схватке либерального добра со злом), а также особое, «формационное» высокомерие, которое капитализм американского образца выдает за величайшее историческое достижение всего человечества.
И все же прогноз автора об ускорении процессов глобализации и передела планетарных ресурсов в пользу Запада не кажется до конца однозначным и убедительным. Едва ли глобализационный проект практически реализуем; и в рамках западной системы обозначается все больше проблем и болевых точек. Сам Панарин в «Стратегической нестабильности в XXI веке» приводит соображения, по которым экспансия «атлантизма» будет затруднена. Это, во-первых, физическая невозможность установления общемировой гегемонии: «Мир слишком велик для того, чтобы управляться одной-единственной страной; кроме того, такие характеристики, как полицентризм и многообразие, являются необходимой предпосылкой выживания человечества». Во-вторых, это рост сопротивления периферии по мере реализации идеологии нового избранничества, «золотого миллиарда»: «Запад тем самым провоцирует сепаративные стратегии спасения в других частях планеты». В-третьих, идеологическая накачка весьма скоро даст свои отрицательные плоды внутри западного общества: слепоту в отношении реального положения дел и неадекватную оценку себя, что неминуемо приведет к усугублению общего кризиса. «Герой, слишком поспешно объявивший о том, что действительность полностью покорена и управляется, начинает втайне ее ненавидеть и подменять мифом. Такова была логика советского мифа, такова же логика и американского мифа».
Западный человек отвернулся от по-настоящему важных вопросов, «предпочел подменить подлинный дискурс, касающийся глобальных «пределов роста», фальшивым апологетическим дискурсом по поводу «глобализации» и «глобального мира». По этой и по другим причинам «новому мировому порядку», скорее всего, не суждено до конца реализоваться. Вперед выступят проблемы общего выживания, сохранения основ культуры и цивилизации. «Современное меновое общество, отбивающее у людей охоту и способность к дарению, рискует растратой самого главного: готовности людей дарить плоды своего усердия, таланта, вдохновения миру, способному отдаривать». Поэтому «мы рискуем из цивилизованного состояния скатиться к новому варварству». «Цивилизации грозит вырождение и даже гибель в результате иссякания базы производящей экономики, лишенной притока по-настоящему живых людей — носителей дара», — пишет автор.
Человеческая истории в ожидании «новой волны»
Чтобы далее выяснять предпосылки к иной парадигме развития, отличной от нынешних материализма и техницизма, философ предлагает принять за исходную точку отсчета эпоху Просвещения. Человечество, утверждает А. Панарин, больше всего нуждается не в консерватизме и традиционализме, воплощением которых на практике выступает отказ от цивилизованности и погружение в агрессивную, отрицающего типа архаику, чреватую «новым варварством», но в новых Ренессансе и Просвещении, в которых бы возродился подлинный гуманистический пафос, а не пафос человека-покорителя окружающего мира и человека-стяжателя одних только материальных благ. Это «вопрос о людях, сохранивших в душе способность дарить, вопрос об источниках живого труда, об авансах доверия к миру, без которых любая созидательная деятельность грозит выродиться в бездушное исполнительство «в пределах инструкции»; вопрос об источниках современного духовного производства и творческого труда в целом».
Главная задача сегодня — «присмотреться к прежнему типу производительного человека и разгадать источники его животворящей энергии», решить вопрос о том, «каким образом можно заново к ним приобщиться поколению перезревшего модерна». И такие источники Панарин видит к природной пассионарности, почти целиком утраченной обитателем индустриальной, городской среды, и ценностях нематериального ряда: общественном служении и единстве, семье, нравственности, вере. Все это, по его мнению, и должно дать в итоге переход «от цивилизованности низшего порядка к более высокой и творческой цивилизованности».
О семье и о положении женщины в обществе, в частности, А. Панарин излагает весьма интересные вещи (почему-то, не прямо, а в канве разговора о феминизме).
Аналитики так или иначе сходятся, что от половины до двух третей совокупного общественного продукта (не учитываемого никакой экономической статистикой) дает бесплатный домашний труд женщины.
Женский дар обществу относится к наиболее важной сфере производства социального и человеческого капитала. В самом деле, каких качеств требует труд, связанный с формированием ребенка, подростка, юноши — будущего работника, гражданина, семьянина? Социальный капитал, который созидался из поколения в поколение не учитываемым и не оплачиваемым семейным трудом женщины, — это капитал доверия, который затем, на протяжении всей взрослой жизни человека, авансировал любую его профессиональную и общественную деятельность.
Многие столетия женщина несла свой бескорыстный дар в семью в виде неустанной заботы, неутомимой участливости, услужливого и любовного внимания, уделяемого мужу, детям, отцам и братьям. Накормленные и ухоженные заботливыми женскими руками, они уходили на работу, нимало не задумываясь над тем, а сколько бы это стоило в случае предъявления счета? Не задумывалось об этом и само общество, «бесплатно» эксплуатирующее авторитарно-патриархальную мораль и традиционную жертвенность тех, кто по старинке следовал этой морали. И вдруг что-то сломалось в этом старом как мир механизме дарения. Сохранит ли институт семьи право называться семьей, если все его практики будут пронизаны сугубо деловой этикой экономического расчета и обмена? В самом ли деле можно без неожиданных драматических последствий заменить бескорыстную семейную этику дара прагматикой меновой эквивалентности?
Именно такого раскрытия темы недостает современной апологии семьи, защитники которой часто оказываются в уязвимом положении, апеллируя к одной лишь традиции и морализируя вопрос. Современной философии есть, что сказать о призвании и смыслах мужского и женского, о значении семьи, дома, родственных отношений в становлении и раскрытии личности, в преодолении одиночества, неуверенности, агрессивных социальных инстинктов, в обеспечении преемственности культуры, прогресса, цивилизации. И от того, будет ли подобный образ семьи позитивно и доступно раскрыт, или же для большинства единственное лицо современности по-прежнему будут представлять лозунги «свободной любви», «отмирания брака», эмансипации, зависит возрождение семейного самосознания. Ибо в границах существующих теперь массовых представлений никакой перспективы у семьи и общества попросту нет.
Православное свидетельство об энергии возрождения
Искомый синтез, полагает Панарин, не может уже достигаться на прежнем, не оправдавшем себя основании, на поле западноевропейской традиции. Ибо повод для человечества двинуться по ошибочному пути развития дала сама предыстория западного Средневековья, «замкнутая система схоластики, глухая к свидетельствам опыта». «Западный индивидуализм, — в частности, говорит автор, — прямо связан с ощущением конечности бытия на фоне мертвого космоса. Жадное стремление отвоевать у «мертвой» материи новые плацдармы жизни, своевольно утвердиться в пространстве бытия — вот интенция, лежащая в основе жизни как авантюры, свойственная западной культуре».
Соответственно, в качестве мировоззренческой и ценностной основы внимание Панарина привлекает восточное Православие. Если западное христианство в католической и протестантской версиях в достаточной мере выразило свои цивилизаторские способности, то православная традиция в результате падения Византии, многовековой оккупации турками-османами Юга Европы и череды исторических бедствий в России была оттеснена в тень, на второстепенные роли в европейской истории, так что реальный потенциал ее остался невыясненным. Тем не менее, византийский период многое дал европейскому гуманизму. Также и русская история включает в себя немало моментов, свидетельствующих о живой и творческой интерпретации прогресса и цивилизации.
Для Православия и, в частности, для русской православной традиции свойственны открытость и органичность. В основании этого архетипа лежат, с одной стороны, природные свойства русской души: «причастность матери-земле, символизирующей теплую органику космоса в противовес социоцентризму, всегда носящему миссионерский, цивилизаторский, «перевоспитательный» привкус», с другой же — многовековое запечатление христианских идеалов смирения перед Богом, творческого труда, оптимистичного перенесения трудностей и страданий, соборности, действия в согласовании с волей Божией.
В провозглашении православного Ренессанса А. Панарин, быть может, и жертвует порой строгостью рассуждений, объективной оценкой сложившихся бедственных обстоятельств в современной России, в том числе, заключающихся и в катастрофическом падении народного духа. С пафосом рассуждает он об идеале Святой Руси, а русский народ называет «врожденным исихастом» (молитвенником и молчальником), в котором даже молчание оказывается «насыщенно энергетийным». Но, несмотря ни на что, такое неожиданное перевоплощение автора из ученого-аналитика, всегда скрупулезного и ратующего за объективность, в идеолога «православной цивилизации», не вызывает к себе неприятия. В конце концов, вот оно — доказательство той самой пассионарности, воплощаемое в конкретной личности человека, напитанного энергиями родной земли.
В работах А. Панарина, написанных за последние годы, замечается переход от тревог перед лицом «стратегической нестабильности XXI века» к чрезвычайно спокойной и уравновешенной позиции, опирающейся на содержательный личный опыт, знание и понимание смысла вещей. Задача позитивного жизненного синтеза, наконец, разрешается — по крайней мере, в пределах мировосприятия самого автора. «Возможно ли на практике построение православной цивилизации?» — этот вопрос остается открытым и может подвергаться сомнению в аспекте будущей судьбы человечества, но он не допускает сомнений по существу. Как явление экзистенциального порядка, оказывающее свое влияние, в том числе и на окружающие общество и культуру, цивилизованность, оплодотворенная православным духовным идеалом и стихиями народного духа, несомненно, присутствовала и присутствует во множестве человеческих судеб нашей истории и нашего настоящего, в том числе, и в судьбе нашего автора.
Реализм невозможного
Наследие А. Панарина не имеет отчетливого политического или идеологического привкуса. Оно не направлено на то, чтобы искусственно педалировать тему церковно-патриотических преобразований в стране. Не рисует оно и умильной утопии будущей России — православного царства и светоча миру. Свою цель мыслитель выражает предельно корректно и ясно: «оценить потенциал российской цивилизации, коренящейся, в частности, в ее православном архетипе», «подготовить замену нынешней паразитарной цивилизации». Такая оценка и такого рода проект не игнорируют трудностей и препятствий, не имеют желания насиловать реальность, заставлять события течь иным руслом. Это только подсказка, смысловая «зацепка», за которую, может статься, и ухватится человеческое сознание, находящееся на распутье. Человек свободен, у него всегда есть выбор, но, хотя мы не всегда выбираем лучшее, нужные слова все-таки должны быть произнесены вовремя.
Идеи Панарина далеки от скороспелого национализма и почвенничества. Само заглавие программной работы — «Православная цивилизация в глобальном мире» — предельно точно отражает позицию автора в данном вопросе. Национальные традиции — это составная часть общемирового целого. О соблазне свести рассмотрение «русского вопроса» к одной только узкой теме о национальных корнях он, в частности, замечает:
Легче всего заключить от противного: если мы — не Запад, следовательно, нам предстоит поднять на щит нашу русскую национальную самобытность и исключительность, прочесть свою судьбу как этнически чистый текст. Но при этом сразу же обнаруживается, что чистота этого текста изначально замутнена реальной историей и географией. Россия, с одной стороны, никогда не была моноэтническим государством, с другой — она, начиная, по крайней мере, с реформ Никона и Петра I, постоянно интегрировала западные идеи в свою социокультурную систему, то есть не была монокультурной. Поэтому последовательным поборникам строгой национальной идентичности предстояло бы переписать заново всю нашу историю и географию и, во всяком случае, вынести за скобки последние три века российской истории.
Автор не сомневается в ответе на вопрос, почему старая Россия и устои национальной жизни не выдержали испытания временем; он отчетливо видит слабые стороны прежнего мировоззрения, этики, реалий церковной жизни и церковной политики. Он знает, что уже никогда не вернуть простоты веры и восприятия добра: «Добро слишком часто выступает чем-то скучно-назидательным, банальным, пораженным слепотой и невниманием к реальной сложности и трагической раздвоенности бытия… самые энергичные натуры порывают с христианской традицией, заявляя, что им в ней тесно и становятся нигилистами. Нигилисты не просто не верят или страдают безразличием: они злорадно наблюдают поражение нормы в нашем мире, презирают и высмеивают ее носителей как людей низшего сорта». Почему и как это случилось? «Над этими вопросами, — продолжает Панарин, — напряженно размышлял Н. Бердяев, подозревая официальную церковь в скрытом равнодушии, а ее нравоучительные тексты — в онтологической худосочности».
Философ отдает отчет также и в том, какие катастрофически тяжкие утраты и деформации произошли в нашем соотечественнике за времена коммунистического правления:
Вся процедура марксистской политэкономической аналитики сводилась к тому, чтобы за видимым разнообразием конкретного труда распознать количественно измеримый труд вообще — абстрактный труд. Но, как оказалось, это воплощенное равнодушие, достигшее законченной стадии в сугубо механической, лишенной всякого интереса и инициативы работе, утрачивает тот самый таинственный потенциал живого труда, которому промышленная цивилизация обязана всеми своими успехами.
Мы ничего не поймем ни в генезисе, ни в скрытой механике большевистского Гулага, если будем видеть в нем одну только «архаическую» жестокость или революционную нетерпимость, замешанную на максимализме и утопизме. Главное в архитектонике Гулага состоит в том, что он олицетворяет машину, специально предназначенную для выбраковки слишком пассионарного и потому не поддающегося скорой рационалистической обработке человеческого материала — органики, враждебной механике.
Большевистская индустриализация — это борьба механической цивилизации, представленной промышленным городом, с органической цивилизацией, представленной деревенской и православной Русью». «В город уходили, навсегда покидая землю, более сметливые, более приспосабливаемые, более отзывчивые на зов современности со всей ее рационалистической «школой успеха».
И все же, имея перед собою всю тяжесть сложившихся обстоятельств, А. Панарин по какой-то причине не капитулирует, не желает усматривать в будущем одни лишь сгущающиеся мрак и отчаяние. Наверно, по той самой причине, которую он сам называет в одной из работ:
Вот парадокс: «непосильные» задания всегда оказываются по силам, а умеренные рациональные задания неизменно были провалены. СССР как сверхдержава, лидер «социалистического лагеря» и всемирного национально-освободительного движения брал на себя непомерные задания и при этом сохранялся как развитая индустриальная страна, обеспечивающая своим гражданам цивилизованный уровень и образ жизни и социальные гарантии. Постсоветская Россия сбросила с себя и гири раздутого военно-промышленного комплекса, и дорогостоящие обязательства в качестве военно-политического лидера и кредитора стран «некапиталистического пути развития», и роль донора бывших союзных республик. И что же? Вместо ожидаемого облегчения жизни произошло невиданное ее утяжеление и помрачение — стремительное скольжение на дно.
В последнем заметно действие уже не парадокса, но некой закономерности: невозможное и возможное, непосильное и умеренное — все эти понятия затрагивают скорее субъективные ограничения, свидетельствуют об отчуждении человека от жизненных стихий, нежели об отсутствии у него реальной способности предпринять тот или другой шаг. Желать невозможного — такова отличительная черта всех наиболее заметных предприятий и вех мировой истории; менять представления о возможном — смысл всех великих деяний.
И, верим, если наше общее воодушевленное действие окажется действием истинного воодушевления, воли к правде и воли к дарению, а не действием личной прихоти и произвола, мы найдем еще многое, о чем сказать миру и с чего начать новый отсчет времени очеловеченного прогресса, одухотворенной культуры и экономики и просветленной общественности.
http://rusk.ru/st.php?idar=103190
|
|
