Последние дни Гитлера

по рассказу немецкого офицера Гергарда Больдта

I.

Выходящая в Мюнхене американская газета «Ди нейе цейтунг» поместила на своих страницах выдержки из готовившейся к печати книги ротмистра Гергарда Больдта «Последние дни имперской канцелярии».

В примечании редакции указывается, что ротмистр Гергард Больдт — молодой офицер из ближайшего окружения Гитлера в последние дни имперской канцелярии. То, что было рассказано этим офицером, было записано Эрнстом Гепп.

Книга Больдта открывается главой, которая называется «Военное совещание в имперской канцелярии». В первых абзацах ее говорится:

«Начало февраля 1945 года. Площадь Вильгельма выглядит неприветливой и заброшенной. Куда ни посмотришь, везде обгоревшие остатки каменных стен, зияющие дыры окон, а позади груды развалин. От прекрасного, построенного в стиле барокко дворца старой имперской канцелярии, символа вильгельмовских времен, остался только сильно поврежденный фасад. Завален обломками садик перед зданием, где когда-то были разбиты клумбы. Уцелел только фасад новой имперской канцелярии с небольшим квадратным балконом, откуда Адольф Гитлер когда-то принимал овации берлинского населения».

* * *

Внушительным и грозным выглядит здание «канцелярии фюрера», выдержанное в строгом стиле гитлеровской Германии и занимающее всю улицу Фоссштрассе от площади Вильгельма до улицы Германа Геринга. Солдаты берлинского караульного батальона, все на подбор молодые и рослые, каких на улицах германских городов уже давно не видно, еще стоят на своих деревянных постаментах и берут винтовки на караул, как только показывается какой-нибудь офицер. Железные двери пологих скатов, закрывающие входы в бомбоубежище, приотворены. В последние годы каждую ночь здесь на правах «гостей фюрера» находили защиту от бомб сотни берлинских детей и матерей. Но несколько недель тому назад Гитлер сам переселился в этот подземный город.

Меня впервые берут к фюреру на так называемое «обсуждение ситуации», т. е. ежедневно происходящее у Гитлера чисто военное совещание представителей трех родов войск: армии, авиации и флота. На этих конференциях обсуждаются события и решения, касающиеся сражений на суше, на море и в воздухе. Сегодня меня введут туда и представят.

Мощный «Мерседес» останавливается перед огромными четырехугольными колоннами у правого главного входа, т. е. входа для военных. У имперской канцелярии два входа, которые почти символически отделены друг от друга. Главный вход в левом крыле здания предназначен для партии, в правом крыле — для вооруженных сил. Из машины выходят генерал-полковник Гудериан, его адъютант барон Фрейтаг фон Лоринговен и я. Оба часовых берут на караул. Мы отдаем честь, поднимаемся по 12 ступеням (я считаю их, и мне кажется, что для меня каждая ступень — шаг навстречу судьбе) и, пройдя через тяжелые дубовые двери, которые открывает перед нами дежурный, входим в здание. При свете нескольких тусклых ламп вестибюль с его высокими сводами кажется еще более спокойным и холодным, чем на самом деле. Когда налеты на Берлин усилились, все картины, ковры и гобелены исчезли отсюда. Много крупных звеньев в окнах заделано папкой или фанерой. На потолке и на одной из стен зияют глубокие и широкие трещины. Ход сообщения со старой имперской канцелярией заделан свежей фанерой. Лакей в ливрее спрашивает у меня требуемое уставом удостоверение. Так как у меня нет ни его, ни надлежащего пропуска, мою фамилию проверяют по толстой книге для регистрации прибывших. Затем мне разрешают пройти. Барон фон Лоринговен вместе со мной заходит в адъютантскую, представляет меня армейскому адъютанту подполковнику генерального штаба Боргману и спрашивает у него, где состоится совещание — в кабинете Гитлера или в бомбоубежище. Так как в настоящий момент нет опасности воздушного налета, оно должно происходить в большом кабинете. В случае же опасности воздушного нападения на столицу для этой цели служит бомбоубежище под имперской канцелярией.

Чтобы попасть к месту назначения, нам приходится пройти через много коридоров и комнат. Прямой путь уже давно недоступен, так как часть канцелярии сильно повреждена при бомбардировке. Например, почти совсем разрушен большой Зал почета. В каждом коридоре у входа стоит охрана из эсэсовцев, и нам всякий раз приходится снова предъявлять свои удостоверения. Но то крыло имперской канцелярии, где находится большой кабинет, еще совсем цело. Это вообще одна из немногих частей огромного здания, целиком еще используемая по назначению. Пол блестит, как зеркало, стены украшены картинами, по обеим сторонам окон спускаются длинные тяжелые гардины.

В приемной перед большим кабинетом мы подвергаемся новому, еще более тщательному контролю. Здесь стоят несколько офицеров-эсэсовцев и вооруженные пистолетами-пулеметами караульные «СС». Генерал-полковник, майор и я должны сдать оружие. Двое караульных офицеров «СС» берут наши портфели с материалами для доклада и самым основательным образом проверяют, нет ли в них оружия или взрывчатых веществ. После произведенного 20 июля покушения портфели особенно подозрительны. Естественно, мы и здесь предъявляем свои документы. Нас не обыскивают, но взгляды офицеров скользят вверх и вниз по нашим плотно облегающим тело мундирам.

Мы пришли слишком рано. Еще только без четверти 16 часов, и приемная почти пуста. Трое дежурных эсэсовцев пристроились у столика, уставленного бутылками и бутербродами. У противоположной двери, которая ведет в кабинет, стоят еще трое офицеров «СС», вооруженные пистолетами-пулеметами. Генерал-полковник пользуется временем, чтобы еще раз позвонить в оперативный отдел верховного командования и узнать последние новости с Восточного фронта. Наконец, входит личный адъютант Гитлера штурмбанфюрер Гюнше и сообщает, что мы можем тотчас же идти в кабинет. Гитлер, говорит он, беседует с Борманом и освободится через несколько минут. Вскоре открывается дверь кабинета и появляется рейхслейтер Мартин Борман. Так вот, мелькает у меня в голове мысль, тот самый человек, под влиянием которого, как говорят, находится Гитлер, вот он — злой дух, прячущийся за кулисами. Ему лет 45, он среднего роста, неуклюж, коренаст, шея у него, как у быка. Он кажется атлетом тяжелого веса. У него выдающиеся скулы и широкие ноздри. Его круглое лицо энергично и грубо. Гладкие черные волосы разделены пробором. Темные глаза и выражение лица свидетельствуют о хитрости и крайней черствости.

Мы приветствуем его и проходим мимо в большой кабинет. Он производит впечатление. Почти весь этот высокий и просторный зал устлан коврами. По размерам помещения мебели очень мало. В одной из стен — узкие окна до самого пола и стеклянная дверь в сад, по обеим сторонам — тяжелые серые шторы. Около этой стены, почти посредине ее, тяжелый массивный письменный стол Гитлера. Черное кожаное кресло поставлено так, чтобы, сидя за столом, можно было видеть сад. На столе карандаши, письменный прибор, два необычно крупных пресс-папье, телефон, звонок и больше ничего. По обеим сторонам комнаты круглые столы и тяжелые кожаные кресла.

Мы с бароном фон Лоринговен развертываем на письменном столе большие карты генштаба в том порядке, какой нужен для доклада. Наверху — карты балканского фронта, внизу — курляндского. Те несколько минут, пока мы заняты этим, личный адъютант Гитлера, эсэсовец, стоит позади и пристально наблюдает за нами. Мы вместе выходим из кабинета. Между тем уже 16 часов, в приемной собралось большинство участников совещания. Разбившись на группы, они, стоя или сидя, разговаривают друг с другом, едят бутерброды, запивая их желудевым кофе или водкой. Мой начальник подзывает меня, чтобы представить другим. Около него стоят генерал-фельдмаршал Кейтель, генерал-полковник Йодль, гросс-адмирал Дениц и Борман. Рядом с ними группа их адъютантов. В углу у столика с телефоном Гиммлер беседует со своим постоянным представителем при Гитлере генералом «СС» Фегелейном. Супруга Фегелейна — сестра Евы Браун, ставшей потом женой Гитлера. Но уже и сейчас по его надменной манере в нем чувствуется родственник главы государства. Начальник главного управления имперской службы безопасности Кальтенбруннер, которого все так боятся, один стоит несколько в стороне; он рассматривает какой-то материал. Постоянный представитель имперского руководителя печати при Гитлере Лоренц болтает с доверенным Бормана штандартенфюрером Цандером. В середине комнаты за круглым столом сидит рейхсмаршал Геринг с генералами своего штаба Коллером и Кристиансом. Старший адъютант Гитлера генерал Бургдорф проходит через переднюю и скрывается в кабинете. Вскоре он снова появляется в дверях: «Фюрер просит!». Геринг идет первым, за ним в порядке иерархии все остальные.

II.

Гитлер стоит один посредине огромного помещения лицом к двери. Все подходят к нему в том же порядке, в каком вошли. Почти каждому он пожимает руку молча. Только некоторым он задает какой-нибудь вопрос, а они отвечают: «да, фюрер» или «нет, фюрер». Я стою около двери и жду, что будет дальше. Это, конечно, чрезвычайный момент в моей жизни. Генерал-полковник Гудериан говорит с Гитлером, по-видимому, обо мне, потому что тот посматривает на меня. Гудериан подает мне знак, и я направляюсь к Гитлеру. Сильно согнувшись и шаркая ногами, он медленно идет мне навстречу. Он протягивает мне руку и смотрит на меня необычайным, пронизывающим взглядом. Его рукопожатие вяло и слабо, в нем не чувствуется силы. У него слегка трясется голова. Это стало заметнее для меня позднее, когда у меня было больше возможностей наблюдать за ним. Левая рука его висит, как плеть, она сильно дрожит. Глаза его сверкают неподдающимся описанию огнем, взгляд почти страшен, неестественен. Лицо и мешки под глазами свидетельствуют о полном изнеможении. Он движется, как старик.

Кейтель — «начальник имперской бензоколонки»

Это не тот излучающий энергию Гитлер, каким его знал германский народ в прежние годы и каким его все еще изображает Геббельс в своей пропаганде. Медленно, волоча ноги, он в сопровождении Бормана подходит к письменному столу и садится перед картами генштаба, положенными друг на друга. Этих карт десять. Сегодня совещание начнется с обсуждения западной ситуации, т. е. стратегического положения на западе и юге. Это входит в функции ОКВ (верховного командования вооруженных сил Германии). Докладывает генерал-полковник Йодль. Кейтель, хотя и возглавляет ОКВ, стоит поодаль и кажется не слишком заинтересованным. Мы, молодые офицеры, между собой называли его «начальником имперской бензоколонки». Это пренебрежительное прозвище относилось, главным образом, не к его личности, а к его роли. Действительно, его положение как руководителя ОКВ трудно охарактеризовать лучше. Он имел право самостоятельно распоряжаться только германскими запасами бензина, во всех же других, касающихся вооруженных сил вопросах этот представитель вооруженных сил должен был только выслушивать приказы Гитлера и претворять их в жизнь.

Йодль начинает доклад. Каждое слово, каждое движение рассчитано на настроение Гитлера. Гитлер терпеть не может, чтобы при нем говорили громко, поэтому Йодль докладывает спокойно, пониженным голосом. У него это прекрасно выходит. Положение на Западе еще целиком определяется сорвавшимся наступлением в Арденнах. Обе стороны заняты перегруппировкой сил. После катастрофического поражения при всем желании нельзя набрать никаких победных сообщений, поэтому Йодль, явно стараясь не портить настроения Гитлеру, подчеркивает в своем докладе удачные действия отдельных солдат.

«Фюрер, — говорит он и показывает карандашом какую-то точку на карте, — на этой высоте за деревней Мезенихт отряду из четырех разведчиков во главе с фельдфебелем удалось захватить двух пленных».

Но это уже слишком даже для Гитлера, он прерывает Йодля движением руки, и Йодль опять говорит об армиях и орудиях. В Италии противник оттеснил обе наши армии на линии, расположенные севернее Флоренции. По характеру доклада Йодля видно, как ему трудно. Настроение Гитлера сегодня не блестяще. Йодль предпринимает еще одну попытку. Теперь он указывает на успехи саперной роты, которая отличилась особенной смелостью в контратаке под Флоренцией. Как будто в сравнении с баснословным успехом этой саперной роты все остальное ничего не значит, он мимоходом преподносит Гитлеру сообщение о том, что в районе Адриатики несколько дивизий «оторвалось от противника». Это сходит благополучно. Присутствующие переглядываются, чувствуется прямо-таки вздох облегчения. Йодль — искусный жонглер, за долгие годы работы около Гитлера он хорошо изучил его настроения и прекрасно умеет подлаживаться к ним. За все время Кейтель не проронил ни слова, он не участвовал даже в составлении выводов. Ведь это для него бессмысленно! Только Геринг порой вставляет пару слов, выражая свое мнение об операциях на суше.

Гитлер, по-видимому, доволен докладом Йодля. Он обращается к адъютанту Кейтеля подполковнику Йону и говорит шутя: «Йон, смотрите хорошенько за обоими почтенными господами, чтобы они у меня вовремя спускались в убежище при воздушных налетах!». Конечно, конечно, оба они прекрасно выполняют приказы. Неудивительно, что Кейтелю приклеили обидное прозвище «Лакейтель».

Наступает черед Восточного фронта. Гудериан как начальник германского генштаба и тем самым главного командования сухопутных сил делает сначала обзор общего положения на Восточном фронте. Его доклад короче, деловитее и не имеет ничего общего с любезной манерой Йодля. Это объясняется, во-первых, его характером, а с другой стороны, и его отношением к Гитлеру. В 1941 году после провала наступления на Москву Гудериан был отстранен Гитлером. В 1944 году вслед за военным путчем от 20 июля генерал Цейцлер был снят с должности начальника германского генерального штаба. Гудериан снова попал в милость и был назначен на его место. После 20 июля доверие Гитлера ко всему офицерскому составу и к генеральному штабу было, как известно, сильно поколеблено. Гудериан вернулся, следовательно, не под особенно счастливой звездой, но тем не менее в первые месяцы после его возвращения отношения между ним и Гитлером были еще сносны, пока в декабре 1944 года дело не дошло до новых стычек. Причиной их были расхождения в стратегических вопросах. Надо поставить Гудериану в большую заслугу то, что у него по крайней мере хватало смелости возражать Гитлеру. В этой среде он был почти единственным, сохранившим столько гражданского мужества.

Даже после провала арденнского наступления Гитлера преследовала мысль о том, что для него недопустимо держаться в обороне. Он воображал, будто наступательными операциями можно скрыть от противника нашу слабость. Он, Адольф Гитлер, должен всегда наступать. Наступление любой ценой — таков был политический и военный девиз его жизни. Стратегической целью его был пока выигрыш времени. Гудериан считал это ошибкой, его точка зрения была диаметрально противоположна гитлеровской. Он полагал, что фронты слишком растянуты и наших сил не хватит на то, чтобы, с одной стороны, продолжать наступательные операции, а с другой, главным образом на Востоке, удерживать достаточно сильную оборону. Положение на наших оборонительных фронтах уже было везде крайне напряженным. Хорошо зная восточные фронты и военный потенциал русских, он понимал, какая чудовищная опасность грозила с Востока. Прежде всего он ни за что не хотел допустить, чтобы большевистские армии хлынули в Центральную Европу. Исходя из этих соображений, он предлагал собрать все наличные силы, чтобы организовать хорошую оборону на Востоке и держать ее. Для достижения этой цели, естественно, надо было ослабить Западный фронт, отказаться от всяческих успехов, требуемых соображениями престижа, и сдать Курляндский фронт.

На Восточном фронте катастрофа

Как же это произошло в действительности? Гитлер не захотел сделать выводы из провала арденнского наступления. По его категорическому приказу эта наступательная операция даже не была прекращена. Он не позволил также перебросить на Восточный фронт войска, которые можно было бы высвободить. Все произошло так, как предсказывал генеральный штаб. 12 января русские колоссальными силами начали крупное наступление на Висле южнее Варшавы. Так как наш фронт был слишком слаб, то через несколько дней оно привело к полной катастрофе почти на всем оборонительном фронте на Востоке. Мы потеряли польское генерал-губернаторство, Силезию, большую часть Восточной Пруссии, а за ними немецкие провинции восточнее Одера. Красная Армия стояла под Кюстрином у ворот Берлина.

Гудериан заканчивает свой доклад, кланяется и отходит. Я снимаю последнюю карту с письменного стола. Генерал Кристианс, женатый на одной из секретарш Гитлера, выходит вперед и докладывает о положении в воздухе. Геринг и начальник его штаба Коллер слушают, стоя несколько в стороне. Гудериан приближается к Деницу, отходит с ним в глубь зала и начинает убеждать его тихо, но проникновенно. Он знает, каким влиянием Дениц пользуется у Гитлера, и знает, что Дениц скорее, чем он сам, сможет чего-нибудь добиться. Речь идет снова о Курляндском фронте. Окруженные там 16-ю и 18-ю армии в составе 23 дивизий Гудериан хочет непременно вернуть в Германию для укрепления Восточного фронта. О том, чтобы они прорвались через Восточную Пруссию, теперь не может быть и речи. Но и сейчас еще можно вывезти войска морем через курляндские порты Виндаву и Либаву. Но нужно спешить. С каждым днем возможности транспортировки уменьшаются, а опасность тяжелых потерь возрастает. Нужно дорожить каждым солдатом. На все попытки, предпринимавшиеся Гудерианом для этой цели прежде, Гитлер отвечал отказом, упоминая о Швеции. Он боится, что Швеция еще может в последний момент вступить в войну, хотя его миссия в Стокгольме сообщает о противоположном; но он полагает, что только присутствие курляндских дивизий удерживает Швецию от этого шага.

Кристианс все еще не кончил. Он говорит о воздушных налетах противника на участках упорных боев и о снабжении авиацией наших отрезанных войск. Гитлер нетерпеливо перебивает его: «Геринг, как обстоят дела с введением в действие новых истребителей?» Геринг что-то смущенно бормочет и заставляет говорить Коллера. Тот в свою очередь предоставляет слово Кристиансу. «Фюрер, в производстве появились некоторые осложнения, железнодорожное сообщение становится все хуже, я…» Гитлер резким жестом снова перебивает его.

«Дальше!» — говорит он глухим хриплым голосом.

Кристианс продолжает докладывать. Как могут быть готовы самолеты? Как только работа над новым типом самолета заканчивается и начинается его массовое производство, Гитлер вносит для усовершенствования машины новое предложение, о котором ему кто-нибудь что-нибудь наболтал, запрещает использовать почти готовые машины и отдает приказ о новой конструкции. Это продолжается уже много лет. Германской авиапромышленности не удается выпустить какой-нибудь самолет в больших количествах. К этому добавляются еще опустошительные воздушные налеты. Поэтому германская авиапромышленность безнадежно отстала от англичан и американцев.

Участь курляндских армий

О ситуации на море докладывает адмирал Вагнер. Дениц по-прежнему стоит около письменного стола прямо против Гитлера. Рядом с ним адмирал фон Путткаммер, с 1934 г. военно-морской адъютант при Гитлере и офицер для связи с гросс-адмиралом. Говорить теперь уже почти нечего. Снабжение войск в Норвегии и Курляндии, несколько мелких успешных операций подводных лодок, перестрелки наших каботажных судов с противником… Вот и все.

Обсуждение ситуации окончено. Все смотрят на Деница, который обращается к Гитлеру: «Фюрер, после переговоров с главным командованием сухопутных сил я должен бы сообщить следующее по вопросу об отводе находящихся в Курляндии войск. План отвода разработан. При максимальном использовании имеющихся судов, аннулировании всех остальных требований на тоннаж и при сильнейшей поддержке авиации я рассчитываю на четырехнедельный срок для вывода войск и необходимой техники. Часть тяжелого вооружения, конечно, пришлось бы оставить. В общей сложности дело идет о 500 тысяч солдат. Погрузочная способность Виндавы и Либавы учтена». Гитлер встает и, сложив за спиной руки, делает несколько шагов взад и вперед. Затем круто поворачивается и говорит очень резко и громко, почти кричит: «Я уже сказал, что о выводе войск из Курляндии не может быть и речи. Я не могу бросить там технику. Кроме того, я должен принимать во внимание Швецию». Немного успокоившись, он добавляет: «Одну дивизию можно вывести. Гудериан, к завтрашнему дню подготовьте мне соответствующий проект. Благодарю вас, господа. Борман, останьтесь, пожалуйста».

III.

Офицеры отдают честь, адъютанты берут свои папки и портфели, и все, кроме Бормана, выходят из кабинета.

Теперь в приемной оживленнее. Адъютанты заняты телефонными разговорами. Геринг прощается и уходит со своим молодым офицером для поручений. Гиммлер, Кальтенбруннер и Фегелейн выходят за ним. Остальные садятся за столики и за легкой закуской обсуждают положение. Высокий рослый ординарец подходит к Кейтелю и предлагает ему коробку традиционных сигар. Генерал-фельдмаршал после тщательного осмотра останавливается на одной из них и не спеша готовится закурить. Вторая сигара исчезает в его правом кармане. Дениц пьет можжевеловую водку с офицерами своего штаба. Примерно через полчаса все начинают разъезжаться, и мы снова идем по бесконечным ходам и коридорам мимо часовых и охранников. Наконец, мы опять под открытым небом. Уже 19 ч. 30 м. Шофер подает машину.

Звездная ночь. Не зажигая фар, мы едем через темный город мимо бесконечных развалин. На улицах не видно никаких признаков жизни, ни даже самого слабого огонька. На фоне ночного неба выделяются остовы зданий, мрачные и причудливые, как руины мертвого мира, слово здесь никогда не было цветущего города с миллионами населения, ни залитых светом улиц, ни красивых витрин, ни хорошо одетых людей. Шофер делает крутой поворот, объезжая огороженное место, где упала неразорвавшаяся бомба. Темпельгоф уже позади нас, здания редеют, и мы чувствуем пряный запах соснового леса.

Проехав с полчаса, машина поворачивает влево и вскоре въезжает в широкие ворота. Мы в германской штаб-квартире в Цоссене, примерно в 30 км южнее Берлина.

Штаб-квартира состоит из двух сооружений: «Майбах I», где мы теперь находимся и где помещаются отделы генштаба командования сухопутных войск, и «Майбах II» (на 300 метров южнее в сторону Вюнсдорфа), где разместилось верховное командование вооруженных сил. Бомбоубежища, построенные под землей, разбросаны в лесу и так хорошо замаскированы, что непосвященный не заметит ничего особенного. Вскоре после нашего прибытия в убежище мы получаем сообщение, что надо ожидать тревоги.
«Правда». 27 декабря 1947 года. N 346. С. 3−4.

Около 21 часа звонят из имперской канцелярии: «В 24 часа в бомбоубежище фюрера состоится военное совещание. Подъезд с улицы Германа Геринга. Генералу Гелену привезти с собой материалы о венгерском и померанском фронтах». Гитлер часто созывает такие ночные совещания, не считаясь со своими подчиненными, так как сам он привык работать по ночам. Для нас это только тягостная потеря времени. Гудериана это каждый раз выводит из себя, ибо мы и так перегружены работой. Только я успеваю положить трубку, как снова звонят из имперской канцелярии: «Ввиду воздушного налета совещание состоится в час ночи, во всем остальном приказ остается без изменений». Значит, опять предстоит бессонная ночь.

С самого начала налета мы уже сидим в подвале, в нижнем этаже нашего двухэтажного убежища. У каждого из 12 построенных в форме подковы убежищ по два этажа. Все убежища сообщаются друг с другом подземным ходом. Кроме того, есть такое же сообщение с управлением N 500, самой крупной телефонной станцией в Германии, расположенной на глубине 20 метров. Здесь сходятся все провода для военных и важнейших гражданских сообщений, связывающие телефонные узлы в Берлине и вокруг Берлина с другими европейскими странами, еще не занятыми врагом. Все это сооружение было закончено еще в 1939 г. и служило резиденцией еще первой германской штаб-квартире во время польской кампании и в период Западного вала. Тогда хозяевами были фон Браухич и его начальник штаба генерал Гальдер. После отбоя мы опять поднимаемся наверх. Это — длинная церемония, ибо всякий раз приходится брать с собой все ценные материалы. Вскоре после полуночи мы снова выезжаем в Берлин. Горизонт освещен огромным заревом пожара. Мы уже узнали, в каких частях города горит, чтобы не задерживаться из-за оцепления.

Наша машина медленно сворачивает с улицы Германа Геринга на узкую дорогу, к бомбоубежищу фюрера. Ночью здесь охрана удвоена. На каждом углу часовые с пистолетами-автоматами и ручными гранатами. Когда темно, контроль еще гораздо строже, чем днем. Часовой доводит нас от места стоянки машин до входа в убежище, расположенного во внутреннем дворе, т. е. в саду имперской канцелярии, и передает нас охране.

Нам нужно спуститься на 37 ступеней, ибо толщина железобетонной крыши равна 8 метрам. Убежище фюрера представляет собой только одно крыло общего подземного сооружения имперской канцелярии и состоит из двух частей. Одна из них — собственно помещение Гитлера, т. е. спальня, столовая, ванная, комната для совещаний и приемная. Они сообщаются с другими пятью комнатами, в которых помещаются лейб-медик Гитлера профессор Морелль, овчарка Гитлера со своими щенками, небольшой узел связи, личная охрана и уборная. В коридоре 4 телефонных коммутатора. От этого убежища фюрера 12 ступеней ведут наверх, в расположенную несколько выше главную часть подземного помещения имперской канцелярии, где толщина защитного покрова составляет только 1−3 метра. Только бомбоубежище собственно фюрера было совсем закончено строительством, когда началась битва за Берлин.

У последней ступеньки лестницы стоят снова те же офицеры, которые днем проверяли наши документы. Нам опять нужно сдавать шинели и оружие, наши портфели снова подвергаются тщательному осмотру, и мы снова должны сохранять безобидный вид и спокойствие под взглядами, буквально раздевающими нас. Затем мы проходим в приемную и ждем. Гудериана встречает Кальтенбруннер. Борман опять у Гитлера. Через некоторое время дверь открывается и Борман приглашает войти и Кальтенбруннера.

Мы остаемся одни со своими мыслями. Я с первого же взгляда почувствовал к этому Кальтенбруннеру невероятную неприязнь, сам не зная почему. Ростом он почти в 2 метра, ширина плеч бросается в глаза, руки — как лапы. Когда мне приходилось здороваться с Кальтенбруннером, мне бывало страшно за мою руку. У него грубые, жесткие черты лица. Если бы не шрамы, по которым в нем можно узнать бывшего студента, его нельзя было бы принять за работника умственного труда. По происхождению он — австриец. Своей карьерой он обязан своему фанатизму, ледяному равнодушию и сети интриг, даже не целиком им самим сплетенной. Интриги настолько присущи всей этой среде, что о них стоит рассказать подробнее.

С момента прихода Гитлера к власти и до начала войны Гиммлер сильно зависел от Гейдриха, возглавлявшего главное управление имперской службы безопасности, в которое входила уголовная и политическая полиция, следовательно, «Зондердинст» и гестапо. В Берлине ни для кого не было секретом, что Гейдриху всегда удавалось настоять на своем. В первые годы войны нескольким людям из штаба Гиммлера, в том числе Шелленбергу и Олендорфу, удалось очернить Гейдриха перед Гиммлером. Вследствие этого Гейдрих, правда, утратил свое влияние на Гиммлера, но зато Гитлер стал все больше прислушиваться к нему. Его болезненное честолюбие, его жажда власти заставляли его искать такой работы, в которой он был бы независим от Гиммлера. Ему удалось выманить у Гитлера должность имперского протектора в Богемии и Моравии. В результате кровавого террористического правления он был убит чехами в 1942 г. Тогда наступил для Гиммлера момент укрепить свое положение, как рейхсфюрера. Он не мог допустить, чтобы у него в его собственных рядах появился снова опасный соперник. Гиммлер добился падения Штреккенбаха — креатуры Гейдриха — и назначил Кальтенбруннера (в то время начальника «Зондердинст» и гестапо в Вене) начальником главного управления имперской службы безопасности. Вначале Кальтенбруннер был послушным орудием Гиммлера, но вскоре другая волна подняла его на гребень.

Благосклонности Гитлера особенно добивались Геббельс, Гиммлер и Борман. Риббентроп уже давно отпал, Геринга тоже оттеснили на задний план. Его престиж сильно пострадал, когда выявилась несостоятельность авиации. Каждый из этих 5 человек ненавидел остальных и старался с помощью постоянных интриг одержать верх над другими. Когда в 1944 г. Гиммлер был назначен командующим армейской группой и стал еще более явно стремиться к захвату в свои руки всей политической и военной власти, Борман начал серьезно опасаться за свое положение; ему казалось, что в Кальтенбруннере он нашел полезное для своих интриг орудие. Ловко и незаметно он стал выдвигать Кальтенбруннера на первый план среди окружающих Гитлера.

IV.

Этот маневр удался Борману без большого труда, поскольку Гиммлер, чтобы доказать свои военные способности, должен был, получив назначение, проводить большую часть времени на своем командном пункте, вначале в Бадене, а затем в Пренцлау, юго-западнее Штеттина. Положение Кальтенбруннера к этому времени уже так укрепилось, что Гитлер давал указания прямо ему, минуя Гиммлера, которому тот был подчинен.

Через полчаса мы дождались появления Гитлера, Бормана и Кальтенбруннера. После кратких приветствий мы проходим в комнату для совещаний, и Гитлер тотчас же просит Гудериана начать доклад о положении на Восточном фронте. Мы находимся в комнате размером всего только в 5 квадратных метров, стены выкрашены в серый цвет, картин на них нет. Вся мебель состоит из коричневой скамьи у стены, стола и кресла перед ним. Участников совещания сегодня очень мало. Гудериан знает, что нужно использовать этот редкий случай. Он заходит в своем докладе дальше, чем обычно. Он делает упор на непосредственную угрозу Берлину. Судьба Берлина, заявляет он решительно, определит и участь Германии. Следовательно, при всех условиях нужно отвести угрозу Берлину. Гитлер осведомляется о численности русских армий, направляющих свое острие на Берлин. Соотношение сил 1:5 не в нашу пользу. Гелен хочет развернуть карты, чтобы нагляднее продемонстрировать Гитлеру значение этого подавляющего превосходства неприятеля. Но Гитлер не хочет.

Гудериан, продолжая докладывать, еще раз говорит обо всех деталях своего плана относительно Померании. Он пытается быть максимально убедительным, чтобы показать Гитлеру всю безнадежность нашего положения и необходимость срочного осуществления своего плана как последнего шанса вообще: надо немедленно высвободить обе курляндские армии, немедленно подтянуть все без исключения наличные резервы из самой Германии, немедленно отправить их в Померанию вместе с 6-й танковой армией «СС» под командованием Зеппа Дитриха, сражавшейся в Арденнах, и оголить Западный фронт ради осуществления этого плана. Это дало бы 30−40 дивизий и 1.500 танков. Силою этих армий Гудериан хочет начать наступление из Померании в южном направлении, во-первых, чтобы отвести прямую угрозу Берлину, во-вторых, чтобы вернуть нам Силезию и ее промышленность, и, в-третьих, чтобы организовать сильную стратегическую оборону вдоль так называемой позиции Тирштигель. На эту карту надо поставить все. Хотя на Западе противник следует за нами по пятам, но все это ничего в сравнении с опасностью с Востока. Красная Армия должна быть выбита из Германии.

Гудериан говорит быстрее и с большим воодушевлением, чем всегда. Он не обращает внимания на неодобрительные жесты Гитлера и продолжает обосновывать свой план, опираясь на сведения Гелена о неприятеле, разработанные до мельчайших деталей. Он показывает карты, схемы и самые точные расчеты, составленные по данным воздушной разведки, по донесениям связистов и по показаниям пленных.

Гитлер не говорит ни слова. Он тупо уставился на карты, как будто ничего не слышит и не видит. Одна рука судорожно сжимает другую. Гудериан кончил. Он сказал все и смотрит выжидающе на Гитлера. Гитлер не двигается. Гнетущая тишина время от времени нарушается отдаленными разрывами бомб замедленного действия. Я не смею вздохнуть, только чувствую, как сильно колотится сердце. Здесь решается судьба германского Востока. Гитлер медленно поднимается, волоча ноги, делает несколько шагов. Он смотрит невидящими глазами. Вдруг он останавливается и очень быстро и холодно отпускает нас.

Жребий брошен.

Как и всегда, Гитлер не внял предложениям своего генштаба. 22 дивизии 16-й и 18-й армий остались в Курляндии. 6-я бронетанковая армия «СС», как и некоторые дивизии с Западного фронта и из самой Германии, были отправлены в Венгрию, а не в Померанию, где наши солдаты, презирая смерть и истекая кровью, бились о сплошную стену из стали, огня и людских масс. В районе севернее и восточнее озера Балатон, западнее Будапешта, было сосредоточено 1.200 танков для совершенно бессмысленного наступления. Здесь стояла 6-я армия генерала Балька, 6-я бронетанковая армия Зеппа Дитриха и один кавалерийский корпус. Этими силами Гитлер намеревался наступать на юг и на восток, чтобы вернуть район Фюнфкирхен до впадения Дравы в Дунай, снова включить Будапешт в германскую оборонительную систему и опереться в своей обороне на Дунай. В противовес этому в наступательной операции в Померании участвовала только слабая 3-я армия и 500 танков. Тем не менее Гудериан настаивал на своем. Вплоть до марта он вместе с генералом Геленом пытался заставить Гитлера отказаться от его планов, с тем результатом, конечно, что Гитлер еще больше невзлюбил их обоих. Когда Гелен во время одного доклада снова представил доказательства неопровержимых фактов, в том числе точные данные о численности противника, о его превосходстве в воздухе и о неуклонном повышении им выпуска танков и орудий, Гитлер встал и с большим пафосом произнес:

«Я не одобряю такой работы генерального штаба. Распознавать намерения противника и делать из этого оперативные выводы может только гений, а гений никогда не будет заниматься подобным мелким ремесленничеством!»

Дело дошло до того, что каждый раз, когда Гудериан или Гелен сообщали ему неприятные известия или факты, Гитлер заявлял, что он запрещает «такие доклады с односторонним освещением». Он неоднократно высказывался в том смысле, что он, повинуясь своему инстинкту полководца, должен руководствоваться только вдохновением. В конце марта генерал Гелен был снят с должности начальника отдела «иностранных армий на Востоке», и отдел по приказу Гитлера был сокращен до совершенно неприемлемого минимума. Скоро был нанесен удар и Гудериану.

В марте стало трудно находить способных командующих для продолжения войны. На одном военном совещании Гудериан обратил внимание Гитлера на генерал-фельдмаршала Манштейна и предложил опять использовать его. Манштейн брал Севастополь, а позднее командовал 11-й армией в южной части Восточного фронта и был одним из лучших полководцев. Но он сделал «непростительную ошибку», так как неоднократно предостерегал Гитлера против опасности войны на Востоке. Ему пришлось уйти. Теперь, когда Гудериан предложил вернуть его, Гитлер ответил: «Если бы у меня было 40 прекрасно вооруженных дивизий, чтобы нанести врагу решительный удар, то командовать ими должен был бы только Манштейн. Он, возможно, лучший из офицеров, выращенных генеральным штабом, но в нынешних условиях я не могу его использовать. У него не хватает веры в национал-социализм. Значит, он не выдержит того бремени, которое теперь возложено на полководца».

Когда в марте Гитлеру сообщили о провале наступления у озера Балатон, он пришел в страшную ярость. Он забыл, что сам отдал приказ об этом наступлении. По его мнению, во всем было виновато отсутствие фанатизма у командующего группой «Юг» генерала Велера. Сжав кулаки, он кричал на Гудериана: «Велер всегда явно отрицательно относился к национал-социализму. Он не способен воодушевиться. Могу ли я ожидать, что такой человек выдержит более крупное испытание?» Велер был тотчас же смещен.

Когда надо было назначить нового коменданта крепости Франкфурт-на-Одере, Гудериан и Йодль пытались выдвинуть полковника Бонина. Бонин был раньше начальником оперативного отдела в главном командовании сухопутных сил. Когда после русского наступления, начавшегося 12 января 1945 г., германский фронт на Висле развалился, Гитлер издал известный приказ о том, чтобы все «крепости» при всяких условиях держались до конца. Варшаву тоже надо было защищать до последнего человека. Там находилось 50 тысяч солдат под командованием генерала «СС». Но комендант города получил приказ с опозданием на 12 часов. Поэтому германский гарнизон отступил и не был окружен в Варшаве. Гитлер обвинил Бонина в запоздалой доставке приказа и передал его гестапо. Бонин исчез за стенами тюрьмы, находящейся около Лертского вокзала, хотя вина его не была доказана.

Йодль сказал Гитлеру: «Если вы, фюрер, хотите выбрать для обороны крепости Франкфурт отличного и способного офицера, то в вооруженных силах такой есть. Это — полковник Бонин».

«Нет, — вскипел Гитлер, — человека, который не выполняет моих приказов пунктуально, я не могу использовать». На этом все было кончено, и полковник Бонин остался за решеткой. Больше о нем никто ничего не слышал.

V.

Тем сильнее было бешенство Гитлера, когда ему сообщили о поражении фанатического приверженца национал-социализма. Когда он узнал о падении Вены, с ним сделался ужасный припадок. Он приказал разжаловать Зеппа Дитриха в солдаты и сорвать с него все ордена и знаки почета.

По уже упомянутому приказу Гитлера все города и населенные пункты позади линии фронта были объявлены крепостями независимо от того, были ли они приспособлены к этому. В случае дальнейшего отступления германских войск эти так называемые «крепости» под командованием какого-нибудь генерала должны были продолжать до последней капли крови даже безнадежную борьбу. Так как для этих целей боеспособных войск уже не было, то на практике это означало гибель еще нескольких тысяч не подготовленных к бою немцев.

В феврале и марте 1945 г. положение на Западе стало для нас столь же катастрофическим, как и на Востоке. После перехода через мост Ремагена и создания новых предмостных укреплений на Рейне американские и английские армии хлынули в Германию. Преград больше не было. В этот момент Гитлер через трескучую геббельсовскую пропаганду объявил о создании «Вервольфа», т. е. о ведении войны из-за угла. Создаваемая в подражание русским и польским партизанам, эта организация должна была в один момент вырасти из-под земли, как противовес движению сопротивления в прежде оккупированных Германией странах. Дети, женщины и старики — все должны были участвовать в уничтожении врага.

Неужели Гитлер действительно воображал, что эта отчаянная затея может иметь какой-нибудь успех военного значения и как-нибудь изменит ход событий? Неужели он думал, что германский народ согласится на это самоубийство? Или он казался сам себе главным героем грандиозной оперы Вагнера и в сумерках богов хотел увлечь за собой всех немцев своей «тысячелетней империи»? Трудно сказать, что происходило в мозгу этого человека. Гитлер давно уже потерял связь с народом и разучился понимать его. Народ устал, был истощен и измучен шестью годами войны и ужасами бомбардировок. Народ хотел мира, только мира. Чтобы добиться хоть какого-то намека на успех, нужно было подготовить организацию «Вервольф» заблаговременно. В России, на Украине партизанская война оказалась удачной потому, что безумная политика прямо-таки вынуждала жителей становиться партизанами, а фронты были слишком растянуты, и у Германии не хватало людей для такого огромного пространства. Во Франции, Норвегии и Дании она увенчалась успехом потому, что подпольному движению в этих странах активно помогал наш противник как оружием, так и пропагандой, и эти народы могли надеяться на скорую поддержку извне. В Германии не было ни одного из этих условий.

Вскоре обнаружилось, что кампания по созданию организации «Вервольф» не имела никакого значения, ибо неприятельские армии шли вперед очень быстро, а германский народ почти единодушно отказался от войны такого рода. Даже лучшие солдаты Гитлера не вняли призыву. Когда 6-я горнострелковая дивизия «СС», переброшенная из Норвегии, была окружена американскими войсками в горах Таунус, Гитлер отдал этой еще насчитывавшей 15 тысяч дивизии приказ включиться небольшими группами в «Вервольф». Но из этого ничего не вышло.

В то время как на Западе, хотя и с запозданием, должен был сыграть какую-то роль «Вервольф», на Востоке печатная и устная пропаганда должна была воодушевить население на ожесточенную борьбу против Красной Армии. В середине марта и Гудериана втянули в эту пропагандистскую кампанию. Он выступил на конференции германских и иностранных журналистов в большом зале министерства пропаганды и говорил о зверствах на Востоке. Тем временем ужасный, бесконечный поток беженцев рос и двигался, как лавина. По обеим сторонам дорог с Востока нагромождались поломанные повозки и трупы людей и животных, погибших от холода и голода. На берлинские вокзалы то и дело прибывали поезда с беженцами. Многие ехали на открытых платформах для скота и, занесенные снегом, окостенели от холода. Смерть косила направо и налево. Невыразимые лишения повсюду, страшная нужда, да к тому же еще налеты неприятельской авиации.

Но Гитлер не видел или не хотел видеть всего этого, чтобы ничто не мешало его «гениальным решениям». В последние годы войны он почти не покидал своей ставки в Растенбурге, в Восточной Пруссии, и жил среди лугов, лесов и озер. Тишина и прелесть этого местечка ничем не напоминала об ужасах войны. Для него война состояла только из цифр и отметок синим и красным карандашом на картах генерального штаба. Он даже не смотрел документальных фильмов о вызванных бомбардировкой разрушениях, что помогло бы ему составить хотя бы приблизительное представление о действительности. Что знал он о страданиях гражданского населения? Окружающие усиленно старались охранять его от всего неприятного, чтобы не разрушить этого рокового самообмана. Черчилль, которого Гитлер как-то назвал «идиотом в военных делах», показывался на развалинах Лондона, чтобы своим словом поднять дух населения, или даже отправлялся со своей сигарой и тростью к самым передовым линиям, чтобы воодушевить своих солдат. Адольф Гитлер же прятался в лесах Восточной Пруссии за спиной целой армии эсэсовцев, снабженных тяжелым оружием, и ни разу не побывал среди населения пострадавших городов или на фронте. С другой стороны, он находил достаточно времени для пустяков. Он откладывал в сторону государственные дела и военные решения, от которых зависела участь многих тысяч людей, чтобы заняться новым орденом. Еще в марте 1945 года по его приказанию ему принесли с фабрики образцы нового ордена. Он мог также посвящать целые часы фантастическим планам перестройки столицы и других крупных германских городов. Некоторые могут сказать, что это было отдыхом и развлечением для него, что Рузвельт занимался же собиранием марок, но такие «идиоты», как Черчилль и Рузвельт, были по крайней мере достаточно умны, чтобы поручить вопросы стратегии своим генералам. Только одни раз Адольф Гитлер мельком увидел разрушенную столицу. Это было в конце ноября 1944 года, когда для «временного» переезда в Берлин он оставил свою ставку в Растенбурге, носившую название «Вольфшанце» (Волчье логово. — Прим. публикатора), где на него и было совершено покушение 20 июля. Проезжая экстренным поездом через предместья Берлина, он был крайне поражен и подавлен, увидев произведенные разрушения. Как он говорил тогда своим приближенным, он не имел ни малейшего представления о том, что бомбардировки вызвали такое опустошение.

В марте 1945 года, когда экономическая и военная катастрофа Германии быстро приближалась, Гудериан попробовал вмешаться в политику. Он договорился о встрече с Риббентропом, предупредив его о цели встречи через посланника Барандона, поддерживавшего связь между Риббентропом и генеральным штабом. Числа 15 марта я сопровождал Гудериана и Барандона на Вильгельмштрассе, где жил имперский министр иностранных дел.

Только в этот день Риббентроп из уст Гудериана услышал, что война проиграна на поле сражения. Гудериан пытался убедить Риббентропа, что Гитлеру при всех условиях нужно теперь начать переговоры с англичанами и американцами. Но Риббентроп не согласился, мотивируя тем, что Гитлер «вышвырнет его вон или расстреляет». Было решено обратиться к Гиммлеру. На следующий день Гудериан поехал в Пренцлау в штаб-квартиру Гиммлера. Они решили послать к Гитлеру Геринга, и Гиммлер вызвался поговорить с ним. Он отправился в Карин-холл и в течение четырех часов беседовал с Герингом. Геринг тоже был вполне уверен в необходимости этого шага, но тоже отказался идти к Гитлеру, верность которому, как он выразился, не мог нарушить. Впрочем, заявил он, Гитлер выгнал бы и меня. Тогда Гиммлер стал действовать самостоятельно. Будучи политически дальновиднее Гитлера, он, действуя через шведа-врача Керстена, еще раньше установил контакт с графом Фольке Бернадоттом и без ведома Гитлера удовлетворил настоятельные представления Швеции, освободив из концентрационных лагерей несколько тысяч политических заключенных норвежцев и датчан. Гиммлер, вероятно, надеялся, что это потом поможет ему спасти свою жизнь.
«Правда». 28 декабря 1947 года. N 347. С. 3−4.

Во время переговоров с Бернадоттом сыграл роль Шелленберг, которому было поручено незаметно вывезти заключенных и который не раз ездил в Швецию. Когда Риббентроп узнал о пребывании Бернадотта в Берлине, он пригласил его к себе, но беседа их политических последствий не имела. А теперь Гиммлер велел передать Бернадотту, что готов вести переговоры о капитуляции с англичанами и американцами, но не с русскими. Он воображал, что может разъединить союзников, предложив им капитуляцию германских войск на западном и южном фронтах и продолжение войны против русских. Гитлер и его круг должны быть устранены, а он, Гиммлер, возглавит руководство. Союзники, конечно, не пошли на это. Граф Бернадотт в своей книге «Конец» сообщает подробности этих переговоров. Особенно неблагоприятное впечатление на него произвел Риббентроп.

VI.

Несколько позднее, примерно около 20 марта, Гитлер на военном совещании в большом кабинете «посоветовал» своему начальнику генштаба Гудериану съездить на курорт подлечить сердце. Гудериан понял и поблагодарил. 30 марта он уехал.

Между тем катастрофа в Померании и Венгрии вызвала настоящий хаос. Мы оставили Померанию, что означало прекращение сообщения между обеими армиями, находившимися в районе Данцига и в Восточной Пруссии. Начатая по приказу свыше атака в Венгрии тоже закончилась отступлением, чреватым самыми большими последствиями. Так как в обеих атаках в основном участвовали войска «СС», а Гитлер всегда считал причиной неудач недостаток фанатизма, то и эти отборные войска впали в немилость. Гиммлер был, как не справившийся, снят с поста командующего армейской группой в Померании. Не только у Зеппа Дитриха, но и у целых дивизий «СС» в Венгрии, как у офицеров, так и у солдат, были сняты нарукавные знаки. В это число попали и войска личной охраны, дивизия «Гитлер Югенд» и дивизия «Дас Рейх», которые раньше считались самыми лучшими и особенно гордились своими нарукавными знаками. Отдавая приказ о таком наказании, Гитлер орал, как бешеный.

К этому времени на военных совещаниях появилось новое лицо: преемник Гудериана и новый начальник штаба верховного командования сухопутных войск генерал Кребс. Для всех тех, кто был свидетелем последних событий в имперской канцелярии, было несомненно, что Гитлер остановит свой выбор на Кребсе. Кребс считался ярым национал-социалистом и беспрекословным последователем Гитлера.

До этого назначения он был начальником штаба у генерал-фельдмаршала Моделя. Кроме того, он был закадычным другом Бормана.

Когда еще бои происходили на границе Восточной Пруссии, Гудериан отдал приказ о подготовке и использовании «фольксштурма», т. е. народного ополчения. Борман счел этот приказ вмешательством в свои функции. Это вызвало резкие стычки, и Гудериану пришлось уступить. Некоторое время спустя между ними снова возник ожесточенный спор, на этот раз из-за особых офицеров, которые после событий 20 июля были приданы каждой войсковой части в качестве представителей национал-социалистической партии. Это было некоторое подобие политруков Красной Армии, которые занимались политическим «наблюдением» над войсками. Некоторые из этих офицеров поддерживали непосредственный контакт с Борманом и сообщали ему об «упаднических настроениях всего офицерского состава на нашем фронте в Силезии». Хотя в этом не было ни слова правды, Борман, конечно, поспешил сообщить это Гитлеру, который тотчас же потребовал объяснений у Гудериана. Гудериан направил очень резкое письмо Борману, чтобы тот не вмешивался не в свое дело, а офицеров, сообщавших такие сведения Борману, приказал строго наказать за то, что они не обратились по служебным инстанциям. Эти офицеры, несмотря на свои политические функции, подчинялись вооруженным силам, а не полиции.

Следующим, кто почувствовал на себе недоверие Гитлера, был Геринг.

Мы снова собрались в большом кабинете имперской канцелярии для обсуждения ситуации. Доклады о действиях сухопутных войск и флота уже заслушаны. Как только генерал Кристианс начинает говорить о войне в воздухе, Гитлер прерывает его на полуслове и снова осведомляется, сколько выпущено истребителей нового типа. Этот вопрос он задает через определенные промежутки времени уже несколько месяцев. Кристианс пытается уклониться от ответа, но из его отговорок совершенно ясно, что ни одна новая машина еще не поднялась в воздух. Гитлер молчит. Его кулаки судорожно сжимаются, обычно бледное лицо краснеет, он кусает губы. В ярости он обращается к Герингу: «Геринг, ваша авиация недостойна быть самостоятельным родом войск в вооруженных силах». Он осыпает его градом язвительных, оскорбительных слов. Он обращается с рейхсмаршалом, как с мальчишкой. Когда он, успокоившись, умолкает, Геринг выходит в приемную и выпивает залпом несколько рюмок коньяка. Как обычно, когда Гитлер не в духе, присутствующие один за другим исчезают из комнаты, чтобы не навлечь на себя гнева властелина. Если же возникают какие-нибудь вопросы к ним, то адъютанты Гитлера возвращают сбежавших.

Уже несколько недель Геринг ходит в форме военно-воздушных сил без всяких знаков отличия. В данных условиях он считает, что целесообразнее заменить более скромной одеждой свой светло-голубой замшевый мундир, рыжие высокие сапоги, золоченые шпоры, неописуемый головной убор и подобные кричащие фантастические мундиры, в которых он появлялся в обычное время. Его интерес к военным делам, очевидно, падает все больше. Раньше во время обсуждения военной ситуации он всей своей тушей наваливался на стол, заслоняя карту, так что остальным вообще ничего не было видно. Часто во время докладов Гудериана или Йодля он водил своими мясистыми, усыпанными перстнями пальцами по карте и пытался высказывать веские суждения, хотя в них часто не было ни крупицы фактических знаний. Яркое доказательство плохого поведения мне пришлось видеть как-то ночью на совещании в бомбоубежище. Мы стояли вокруг стола в малой комнате для совещаний, один только Геринг сидел напротив Гитлера. Стол был завален огромными картами генштаба. Геринг не скрывал того, что ему скучно, и казался усталым, так как непрерывно зевал. В конце концов, ему все это надоело, он взял свой зеленый сафьяновый портфель, оперся ногами на стол и зарылся своим жирным лицом в мягкую кожу портфеля. Гитлер, казалось, не обращал на него никакого внимания. Он уже наверное спал, когда Гитлер попросил его убрать локти со стола, потому что надо было снять верхнюю карту.

В последние недели Гитлер потерял свою былую решительность. Может быть, это объяснялось тем, что и он уже не мог справиться с чудовищным «бременем», а может быть, и другими причинами. Во всяком случае у него были ясно видны следы не только физического, но и морального упадка. Все заметнее тряслась голова и дрожала левая рука. У него появились колебания и нерешительность. Например, в конце марта в помощь нашим войскам в Рейнскую область надо было послать кратчайшим путем 22 танка-истребителя. Но из-за абсолютного преобладания противника в воздухе и сильных разрушений железнодорожной сети на это уже требовались дни, а не часы. Сначала Гитлер отдал приказ послать танки в район Пирмазенса, а когда ситуация у реки Мозель ухудшилась, он в изменение прежнего приказа отправил их «в район Трира». Но они не прибыли туда вовремя, и им приказали отправиться к Кобленцу. Гитлер еще несколько раз менял свой приказ, так что, в конце концов, никто уже не знал, где, собственно, находятся эти танки. В результате они так и не достигли линии фронта, а новехонькими попали в руки неприятеля.

Когда русские были уже на Одере, т. е. в опасной для Берлина близости, Гитлер приказал подготовиться к перенесению всей ставки в Центральную Германию. Часть правительства и верховное командование должны были разместиться вблизи учебного лагеря Ордруф в Тюрингии. Но мотомехчасти американцев, переправившихся через Рейн западнее Дармштадта, достигли этого района, называвшегося «Штаб-квартира Ольга», гораздо раньше, чем германское верховное командование. Команды, высланные вперед для приема района расквартирования, и связисты вынуждены были прекратить работу и передвинуться в «Сераль» — так назывался район Берхтесгадена, куда Гитлер тем временем решил перенести свою ставку. Все не очень нужные материалы, документы и персонал, без которого можно было обойтись, были отправлены туда в надежде когда-нибудь обрести все это снова. Но когда русские, двигаясь из Венгрии, стали заходить все глубже и глубже в Австрию и Богемию, Гитлер отказался и от плана «Сераля» и наметил для этой цели Шлезвиг-Гольштейн. В конце концов, мы остались в Берлине, совершенно не подготовившись к этому, особенно в смысле линий связи.

Когда первые американские танки появились западнее Магдебурга и западнее района Дессау-Акен, стал обсуждаться вопрос о том, взрывать ли мосты через Эльбу, главным образом мосты автострад. Гитлер колебался. Я должен был три раза передавать приказ отделу укреплений главного командования сухопутных сил и два раза отменять его. Каждый раз приводился в движение весь аппарат для передачи приказов, включая и охрану мостов. В конце концов, уже нельзя было понять, что же было приказано и что следует делать.

Война на разрушение продолжалась. Производились взрывы мостов, а села и города одни за другими превращались в золу и пепел. То, что не было разрушено бомбардировкой, гибло под огнем неприятельской артиллерии. Уничтожались уникальные культурные ценности. Но мысль о прекращения бессмысленной борьбы, казалось, не приходила в голову Адольфу Гитлеру. Как относился к этому Гитлер, можно судить по двум случаям:

Когда авангарды английской армии достигли Мюнстера (Вестфалия), кардинал граф Гален выехал навстречу англичанам, чтобы сдать город. Он хотел спасти человеческие жизни и защитить от несомненного уничтожения последние исторические памятники города. Кардинал, конечно, не был трусом. Он не шел на компромиссы и, будучи противником национал-социализма, никогда не переставал резко и открыто критиковать порочные стороны национал-социалистского режима; не останавливаясь перед угрозами, он продолжал бороться за справедливость и истину. Позднее он не боялся критиковать и оккупационные власти, когда считал, что они поступают несправедливо. Гитлер как раз здоровался с присутствующими в приемной бомбоубежища, когда ему передали сообщение о сдаче Мюнстера. Я стоял от него в нескольких шагах. Черты его лица исказились от бешенства. Сжав кулаки, он выдавил со злобой: «Если этот тип мне когда-нибудь попадется, повешу».

Генерал «СС» Фегелейн был постоянным представителем Гиммлера при Гитлере. С пожилыми заслуженными офицерами и чиновниками Фегелейн всегда держался так заносчиво, что это было просто наглостью. Его жена приходилась сестрой Еве Браун, впоследствии жене Гитлера, и он думал, очевидно, что может поэтому все себе позволить. Хотя ему было только лет 37, он, невзирая на ранг и возраст, перебивал каждого, даже если говорил какие-нибудь пустяки.

VII.

Мы, младшие офицеры, звали его «Флегелейн» (Грубиян — Прим. переводчика). В марте 1945 года на военном совещании, когда Гудериан докладывал о положении в Померании и приводил данные о боевой ценности и вооружении некоторых частей «СС», Фегелейн перебил его и, размахивая бумажкой, на которой можно было прочесть напечатанные на машинке цифры, назвал его сведения вымышленными. Потом обнаружилось, что все цифры Фегелейна были неверны. Фегелейн был крайне надменен и тщеславен. Свое тучное тело он облекал в экстравагантные мундиры. 27 апреля, когда борьба за Берлин близилась к концу и судьба окружавших Гитлера была предрешена, он без разрешения покинул бомбоубежище. Переодевшись в штатское платье, он пытался бежать и был задержан в одном из предместий Берлина эсэсовскими сыщиками, высланными на его поиски. 28 апреля он был разжалован за дезертирство и лишен всех военных отличий. На рассвете 29 апреля Гитлер приказал расстрелять своего наперсника и родственника во внутреннем дворе имперской канцелярии.

Здесь следует рассказать кое-что о нескольких личностях из окружения Гитлера, менее известных, но сыгравших не менее роковую роль. О Гиммлере и Геббельсе писали много. О рейхслейтере Мартине Бормане известно только то, что в партии он представлял собой силу, враждебную церкви и христианству.

Прежде чем Мартин Борман стал играть руководящую роль в партии, он был сельскохозяйственным администратором в Мекленбурге. После прихода Гитлера к власти и до начала войны он работал у Гесса в центральной картотеке, потом стал начальником его штаба, а к началу войны — партийным представителем Гесса при Гитлере. С этого момента он стал усиленно укреплять свое положение. Прежде всего он поставил себе целью как можно быстрее и основательнее ликвидировать влияние Гесса на Гитлера. Он сумел держать в стороне Гесса со всеми его служебными и личными делами и с течением времени сделал его и Гитлера совершенно чужими друг другу. Борман, несомненно, прекрасно разбирался в людях. Он очень скоро узнал про все слабости Гитлера и умел использовать их для своих целей. Он стал вкрадываться к нему в доверие. Его тактика заключалась в том, чтобы на лету подхватывать суждения и предположения Гитлера и искусно превращать их в законченные приказы, которые он давал Гитлеру на подпись как можно быстрее. Это чрезвычайно нравилось Гитлеру, ибо льстило ему. Кроме того, Борман своими патетическими разговорами и жестами пытался укреплять нелепую уверенность Гитлера в собственной непогрешимости и даже божественности. Когда в 1941 году Гесс улетел в Англию, Борман стал хозяйничать один. С тех пор он становился все ближе к Гитлеру как его доверенный и советник. Хотя он был рейхслейтером только партийной канцелярии, он безапелляционно вмешался в работу имперской канцелярии и канцелярии руководителя НСДАП. Таким образом, через него проходили все, желавшие получить допуск к Гитлеру или сообщить ему о чем-либо. Это касалось не только партийных дел, но и важных правительственных вопросов. Сначала все проходило через его руки, а потом доводилось до сведения Гитлера. В своем дьявольском честолюбии он отправлял в ссылку всех, кто ему не покорялся. Нет прямых доказательств того, что Борман собирался когда-нибудь захватить всю власть в свои руки, но не исключено, что он носился с этой мыслью, ибо она логически вытекала из его тщеславия. Его ближайшие сотрудники ненавидели его. Как он с ними обращался, видно из его пометки на материале, поданном одним из эсэсовцев довольно большого чина: «Я не привык общаться с идиотами». Среди окружения Гитлера у Бормана не было друзей, но его боялись.

У гаулейтера Коха, одного из тех, кто часто бывал у Гитлера, было много общего с Борманом. Он был более неуклюж и неотесан, чем Борман, и черты лица его были еще грубее и жестче. По честолюбию, эгоизму и заносчивости он ни в чем не уступал Борману. У него была очень характерная походка. Он выступал важно и подчеркнуто торжественно. Когда в апреле пал Кенигсберг, когда 3-я и 4-я армии, окруженные в Восточной Пруссии, еще продолжали безнадежную борьбу, а сотни тысяч несчастных беженцев из Восточной Пруссии в ожидании отправки на запад сгрудились на узкой отмели по обеим сторонам Пиллау и в районе Замланд, этот «король страны неугасающего солнца», как он себя называл, прибыл в имперскую канцелярию словно ничего не случилось, и Гитлер не повесил его, как вешал тысячи солдат и офицеров, которые, попав в окружение, принимали меры, чтобы спасти свою жизнь. Кох просто сменил свою партийную форму на кожаную куртку, верно, из страха, что население Берлина, узнав его, тотчас же его растерзает. Для него характерны такие истории. Будучи приглашен в Карин-холл, Кох хвастался перед Герингом, что к осенней охоте, т. е. через несколько месяцев, выстроит себе охотничий замок еще красивее, чем Карин-холл. И в разгаре войны, когда неприятельская авиация уже уничтожала германские города один за другим, этот гаулейтер перестроил свое имение Бухенгоф в Цихенау во дворец, потратив на это миллионы. Так как немецкий мрамор был недостаточно хорош, то приобретался шведский мрамор, на который было затрачено столько валюты, сколько хватило бы на покупку железной руды для нескольких орудий. Кох не позволил устроить в своем дворце Бухенгоф госпиталь для тяжело раненых солдат, когда отступавшие с Востока войска оказались вблизи Цихенау. Одно имение за другим переходило в его собственность. Когда он стал имперским комиссаром Украины, он выпросил у Гитлера район Белостока, чтобы иметь право говорить, что владения его простираются от Балтийского до Черного моря. Кох сумел вовремя исчезнуть из имперской канцелярии и, избавившись от рискованной близости к Гитлеру, укрыться в безопасности. Последний раз его видели 7 мая 1945 года в Фленсбурге.

Другим типичным представителем внутренней «гвардии» был рейхсгауптамтслейтер Зауэр, который при Шпеере руководил всем производством оружия и боеприпасов. Бессовестный интриган и пустомеля, с бычьей шеей, он уже одной своей внешностью подходил к тем людям, которых Гитлер как будто любил. Он тоже горел ненасытной жаждой власти. В марте 1945 года, во время тяжелых боев в Венгрии, он должен был срочно снабдить армейскую группу «Юг» новым ручным огнестрельным оружием. К тому времени создалось опасное положение для одного крупного военного завода в Центральной Словакии, так как фронт приблизился к нему. На этом заводе находилось около 20.000 винтовок. Гитлер, узнав об этом, позвал Шпеера и приказал ему тотчас же доставить это оружие армейской группе «Юг». Шпеер не дал тут же удовлетворительного ответа. Гитлер, оставив его стоять, приказал позвать Зауэра. Зауэр щелкнул каблуками, поднял вверх руку и с сияющими глазами приветствовал Гитлера громким возгласом: «Хайль, фюрер!» Вот это было по-гитлеровски! Когда Гитлер объяснил ему, в чем дело, он, конечно, сразу же воспламенился и вызвался доставить это оружие войскам через 2 суток. Гитлер был доволен, а войска — не очень, ибо они так и не получили этого оружия, так как винтовки даже еще не были собраны. В своем завещании Гитлер назначил Зауэра преемником Шпеера.

16 апреля завязалась битва на Одере — последнее крупное сражение в Германии. Огонь невообразимой силы, открытый противником на рассвете восточнее Берлина, казался началом последнего акта чудовищной драмы. На протяжении нескольких километров и в ширину и в глубину русские батареи были расставлены буквально орудие к орудию. В последний раз во второй мировой войне германские солдаты после полуторачасового ураганного обстрела поднялись из своих окопов, чтобы отразить натиск Красной Армии.

На улицах столицы лихорадочное оживление… Глухой, равномерный рокот орудий заставил жителей уже спозаранку выползти из своих домов и подвалов. Остатки фольксштурма спешат на сборные пункты. Уже к полудню первые их отряды едут пригородным метро на подготовленные позиции за линией фронта. В противотанковых заграждениях в Берлине и вокруг него оставлен только один узкий проезд. То тут, то там на улицу выходят женщины и девушки и со страхом прислушиваются ко все усиливающемуся гулу фронта. Ворвется ли красный поток в город или удастся удержать его, пока не придут в Берлин американцы? — читаешь все один и тот же робкий вопрос на искаженных от горя, измученных лицах людей, стоящих в очереди у продовольственных лавок. Только эта надежда удерживает их от паники — надежда на американцев. Они должны придти, должны…

Я сижу за своим письменным столом в приемной генерала Кребса, в штабе в Поссене. Непрерывно звонит телефон. Иногда — сразу три аппарата. Звонит мой начальник. Через двойные плотные двери я вхожу в его кабинет и спрашиваю, что ему угодно. Он стоит по левую сторону большого стола, склонившись над картами Одерского фронта с красными и синими пометками. Мне приходится напомнить о своем присутствии. Тогда он выпрямляется. Маленький, круглый и обычно такой веселый генерал выглядит усталым и серьезным. «Да, я хотел попросить, чтобы вы соединили меня с генералом Бургдорфом. Я хочу, наконец, знать, куда мы должны переносить штаб-квартиру. Попробуйте также связаться с Берхтесгаденом. Позовите ко мне Фрейтага и можете принести мне еще стакан вермута». Он особенно охотно пил белый вермут, и я должен был сам этим заведовать. Вино стояло на нижней полке моего сейфа рядом с сигарами для гостей. Я возвращаюсь в мою комнату и заказываю оба телефонных разговора. Затем я отправляюсь к адъютанту Фрейтагу фон Лоринговен. Это он сообщил мне сегодня утром, что русские у Кюстрина открыли ураганный огонь и через полтора часа пошли в атаку. Сейчас без малого 10 часов. В последний час сообщений с фронта поступает меньше. Наверно, повреждены провода.

Судя по времени, сражение должно быть сейчас в полном разгаре. Я невольно думаю о товарищах. Как часто в эти годы войны я сам участвовал во всем этом и вместе с ними там, в этом пекле, впивался ногтями в землю, ища у нее защиты. Только происходило это не на священной родной земле, а на бесконечных просторах России. Нам, молодым, было бы лучше на фронте, вместе с ними. Так тяжело это беспомощное ожидание, это сознание безнадежности твоей борьбы. Тот, кто всегда дрожал за свою жизнь, не знает этих чувств. Он не знает, что значит лежать тяжело раненым на поле боя, не знает, что значит снова увидеть товарищей, которые вытаскивают тебя из заплывшей грязью воронки. Эти переживания связывают людей неразрывными узами, и мне вдвойне тяжело сознавать свою оторванность.

Мы с Фрейтагом стоим несколько минут молча друг против друга и слушаем, погрузившись в свои мысли. А мысли у нас, наверное, одинаковы. Он — этот высокий, элегантный Фрейтаг фон Лоринговен, о чувствах которого никогда нельзя догадаться, выглядит теперь таким утомленным. Ведь мы работаем и дни и ночи напролет. Он выпрямляется и идет к начальнику. Я достаю вермут из сейфа и наливаю стакан.
«Правда». 29 декабря 1947 года. N 348. С. 3−4.

VIII.

Вскоре после короткого сигнала тревоги над нами с шумом проносятся пять русских истребителей. Необычное явление. До сих пор русские самолеты редко осмеливались летать над тылами противника глубже чем на 20 км, за исключением тех случаев, когда германские истребители наверняка отсутствовали. Телефонные звонки не прекращаются. Вопросы все одни и те же: «Нет ли новостей с фронта?». К 11 часам моя комната наполняется генералами и полковниками. В 11 часов у начальника начинается совещание. Сегодня оно более оживленно, чем обычно. «Куда мы будем переезжать? Что нужно подготовить?». Есть еще возможность попасть в Берхтесгаден через Богемию. Но долго ли эта возможность останется открытой? Переговоры между Бургдорфом и Кребсом тоже не внесли ясности. Гитлер все еще не может решиться. Во время совещания меня вызывает по телефону Берхтесгаден, говорит один из фельдфебелей команды, высланной нами вперед. Несколько дней тому назад он прибыл туда экстренным поездом. С ним уехали жена и дочь начальника. Я спрашиваю обо всем, что хочет знать генерал. «Что будет с нами?» — спрашивают на другом конце провода. Откуда я могу это знать! Кто вообще в Германии знает, что будет?

Вскоре после полудня приходит первое подробное сообщение с фронта: «Атака отбита. На тех участках, где противник несколько вклинился в наше расположение, еще продолжаются бои. Потери очень велики». Да, формулировка снова прежняя. Кто только ее не знает? Клинья небольшие, а потери тяжелые и боеприпасов нет. Ни людей, ни боеприпасов. Так было на Волхове, у озера Ильмень, на Припяти, под Варшавой… Днем, ровно в 16 час., снова начинается ураганный огонь, снова на полтора часа, а потом они опять атакуют волна за волной. В вечерних сообщениях с передовой линии говорится: «Целостность фронта пока удерживаем. Довольно глубокие клинья удалось преградить. Пришлите солдат, пришлите боеприпасы!».

Около 10 час. вечера Кребс и барон, сопровождавший его сегодня, возвращаются из имперской канцелярии после военного совещания. Я уже приказал подать каждому на стол легкий ужин, потому что настоящая работа только начинается и, наверно, будет продолжаться до 3−4 часов утра, если не всю ночь. За чашкой кофе барон рассказывает: «Сегодня ночью придется оставить позиции западнее Кюстрина. Передний край обороны перемещается к Гарденбергу. На передовой уже почти все кончено. У Гарденберга они еще продержатся около суток. На западе тоже плохо. На севере англичане наступают на Люнебург. Американцы переправились через Эльбу между Магдебургом и Дэссау и теперь ближе к Берлину, чем русские. В Саксонии они оказывают нажим в направлении Галле и Лейпцига. Что касается юга, то они уже в Баварии. Русские находятся под Брно и западнее Вены».

Он умолкает и смотрит прямо перед собой остановившимся взглядом; наверно, думает о жене и ребенке, которые находятся под Лейпцигом. «Я хочу еще сказать, — говорит он, — что когда мы ехали через Темпельгоф, какие-то люди кричали нам вслед: „Кровопийцы, кровопийцы!“» Он подходит к своему письменному столу и начинает просматривать поступившие материалы.

На следующий день, т. е. 17 апреля, бои за Берлин продолжаются с неослабевающим ожесточением. Германским дивизиям приходится шаг за шагом отступать под натиском русских. 18 апреля. Настоящая солнечная весна, — и новые тяжелые бои. Наступление русских развивается дальше, на юг. В Силезии и в лесах Лужицы, где перевес противника еще сильнее, идут жестокие сражения. Около 9 час. утра одному из наших связистов снова удается добиться телефонного разговора с моей женой в Любеке. Хотя она не знает всей безнадежности положения, она полна тревоги: «Знаешь, говорят, русские уже под Берлином. Я так боюсь за тебя, Дикс, ты слышишь? Не можешь ли ты приехать ко мне? Но что же будет? Здесь рассказывают, будто англичане под Люнебургом. Правда ли это?» На все эти тревожные вопросы я не успеваю ответить. Разговор прерван. Недели через четыре ей сообщили, что я погиб в Берлине.

19 апреля. Лавина катится дальше. По обеим сторонам Франкфурта германская оборона на Одере еще держится, но около Ораниенбурга и восточнее Берлина русские уже находятся в опасной близости к пригородам города. На юге, в Лужице, крупные силы танков глубоко вклинились в нашу оборону. Здесь борьба особенно упорна и все, что только можно, брошено в бой. В этот день Геббельс зачитывает перед микрофоном воззвание к германскому народу, которое на другой день, т. е. 20 апреля, появляется во всех еще выходящих газетах. В нем, между прочим, говорится: «…Берлин останется германским, Вена снова станет германской». Миллионы немцев облегченно вздыхают. «Это оказал фюрер, а уж фюрер знает». Как они могут сомневаться, ведь их обманывали годами, их приучили верить геббельсовской пропаганде. Пресловутое тайное оружие будет, конечно, введено в действие в ближайшие дни или часы, а тогда… Кроме того, ведь русские и американцы скоро встретятся друг с другом, а тогда… Распространяя слухи с целью пропаганды, Геббельс добивается того, что большинство немецких солдат, сражающихся под Берлином, действительно верит, будто американцы в любой момент поспешат им помочь в борьбе против русских. Сходят и более неуклюжие трюки. Пущены в обращение слухи об армии, несущей спасение. Над Берлином сбрасывают листовки: «Армия Венка придет и даст вам освобождение и победу». Берлинцы и солдаты верят и этому. Но эта 12-я армия, которая носит имя своего командующего генерала бронетанковых войск Венка, вовсе даже не армия. Из ее 9 дивизий 6 существуют только на бумаге, только 3 дивизии, т. е. один корпус, укомплектованы целиком. Командует этим корпусом генерал от кавалерии Келер. Он прибыл две недели тому назад из Норвегии и, явившись к моему начальнику, рассказал мне, что только что получил сообщение о гибели своего единственного сына. Три его дивизии очень плохо экипированы и очень плохо вооружены. Они почти на 90 процентов состоят из 17−18-летних не нюхавших пороха курсантов офицерских школ. В некоторых отделениях даже и половина людей не имеет оружия. Этих мальчиков тоже пошлют теперь на смерть. Такова «армия, несущая спасение». Передавая ее Венку — это было 5 или 6 апреля, — Гитлер торжественно произнес: «Венк, в ваши руки передаю судьбу Германии!»

20 апреля, в день, когда Гитлеру исполнилось 56 лет, русские прорываются в северном направлении между Губеном и Форстом, а к вечеру уже достигают лесов реки Шпрее. Главное командование сухопутных войск посылает навстречу врагу в Луккау (25 км южнее Цоссена) свои последние личные резервы — хорошо вооруженный эскадрон с усиленным составом, примерно в 250 человек. 250 человек против сотен русских танков и самолетов! В 6 час. утра меня будит телефонный звонок командира этого эскадрона обер-лейтенанта Кренкель. Говорит он сам: «Около 40 русских танков прорвались мимо нас. В 7 часов буду атаковать». Для нашей штаб-квартиры и для Берлина это был самый опасный удар. Резервов больше не было. Венк сражался с американцами на Эльбе. В 9 часов утра Кренкель звонит снова: «Наша атака успеха не имела. Мы понесли тяжелые потери. Наша танковая разведка сообщает, что танки противника движутся дальше на север». Мой начальник тотчас же передает это сообщение в имперскую канцелярию. Теперь, наконец, должно быть принято решение о перенесении штаб-квартиры. Но Гитлер все еще колеблется. Вскоре поступают сведения о том, что русские прорвались севернее Берлина и взяли Ораниенбург. Эта новость распространяется с быстротой молнии. Я не отхожу от телефона, меня спрашивают все об одном и том же: «Состоится ли все же сегодня совещание?» Я отвечаю одно и то же: «Обсуждение ситуации, как обычно, в 11 часов». Вопреки приказу моего начальника, я велю подготовить все к поспешному отходу. Перед началом совещания в моей комнате гудят, как в улье. Входят и выходят связисты, канцеляристы, офицеры для поручений. Генералы и полковники разговаривают так громко, что мне несколько раз приходится просить их соблюдать тишину, чтобы я мог хоть что-нибудь расслышать по телефону. В 11 часов без нескольких минут в моей комнате вдруг становится так тихо, что, кажется, можно бы услышать звук падения булавки. Да, снова этот глухой скрежет. Кто хоть раз был на фронте, тот его знает. Мы смотрим друг на друга. Наконец, один из нас прерывает молчание: «Это русские танки у Барута. Я думаю, в 10−12 километрах отсюда». Другой добавляет: «Через полчаса они могут быть здесь». Генерал Кребс выходит из своей комнаты: «Прошу вас, господа». Начинается последнее совещание в германской штаб-квартире. Меня кто-то вызывает. Я выхожу. Передо мной Кренкель, измученный, весь в грязи. Несколько машин и 20 солдат — вот все, что осталось от эскадрона. Барут взят русскими, у нас там осталось еще только две зенитки, человек 20 солдат и несколько фольксштурмовцев. Русские пока остановились. Будут ли какие-нибудь приказания, спрашивает он меня в заключение. «Будут, — говорю я. — Держите наготове своих людей и машины». Я возвращаюсь в помещение и докладываю обо всем генералу. Он тотчас же звонит Гитлеру и убедительно просит его разрешения на перенесение штаб-квартиры. Гитлер отказывает. На лицах откланивающихся офицеров можно ясно прочесть: значит, быть в русском плену.

Затем звонит Бургдорф. Гитлер уже приказал, говорит он, с наступлением темноты отвести к Берлину все войска, еще сражающиеся по обеим сторонам Эльбы, между Дрезденом и Дессау-Росслау. Таким образом, открыт путь для встречи американцев с русскими. Через несколько часов последние германские курьеры проезжают в южную часть Германии по еще уцелевшему коридору шириной в 15 км. С завтрашнего дня Германия будет разрезана на две части. Но в этой войне русские часто останавливаются совершенно неожиданно для нас. Так и теперь. Нам везет: даже без существенного сопротивления с нашей стороны головные отряды русского клина останавливаются в Баруте, в 10 км от нашей штаб-квартиры, и не движутся. Наконец, в 13 ч. поступает приказ Гитлера о переводе штаб-квартиры в казармы военно-воздушных сил у Потсдама в Эйхе. Одновременно нам сообщают, что совещание в имперской канцелярии состоится уже в 14.30. Штаб-квартира в величайшей спешке готовится к отходу. Снимают провода. Около 14 ч. я вместе с моей колонной выезжаю через главные ворота в сторону Берлина. Начальник со своим адъютантом уже выехал четверть часа тому назад.

По широкой автогужевой дороге тянутся сотни, тысячи людей, кто на телегах, кто на велосипедах, некоторые с тачками, с детскими колясками; большинство идет пешком куда-нибудь на запад, только бы уйти от русских. Танковые заграждения у подступов к населенным пунктам оставляют свободным лишь совсем узкий проход. На баррикадах из бревен и камня карабкаются беззаботно играющие здесь дети. У них бумажные каски и деревянные мечи, они весело кивают нам. Мы пробираемся через толпу беженцев в направлении Потсдама. Попавшийся нам навстречу мотоциклист сообщает, что русская артиллерия уже обстреливает центральную часть Берлина и что на Доротеенштрассе уже есть убитые.

В имперской канцелярий сейчас происходит последнее крупное военное совещание с фюрером. К сожалению, я не присутствовал там, мне только потом рассказывал о нем барон фон Лоринговен. В последний раз Гитлер созвал к себе представителей партии, государства и вооруженных сил. В этот памятный день, 21 апреля 1945 года, когда снаряды русских уже рвались на улицах Берлина, он в первый раз признал себя побежденным. Он обратится к своим помощникам со словами: «…Война проиграна… я решил покончить с собой». Он сказал также, что останется в Берлине и не будет переносить на запад свою ставку. Генерал-фельдмаршалу Кессельрингу он передал высшую военную власть и право «руководить делами правительства» в южной части Германии, а гросс-адмирал Дениц получил такие же права в северной ее части. Геббельс, Борман и Кребс должны были оставаться при Гитлере в имперской канцелярии.

Перед въездом в Потсдам я снова приказываю остановиться, чтобы собрать свою растянувшуюся колонну. 2 наших истребителя пролетают над нами на восток, навстречу сражениям. До нас лишь слабо доносится рокот фронта, как отдаленные раскаты грома. Около вокзала мы проезжаем мимо 20 или 30 неразорвавшихся бомб, оставшихся здесь от последнего воздушного нападения на Потсдам. У мостов перед старым замком нам приходится остановиться. Перед танковыми заграждениями между обоими мостами сгрудились сотни машин и повозок. Я выхожу из машины и пытаюсь распутать этот узел.

IX.

Кричат мужчины на подводах, бранятся шоферы, беспомощно плачут женщины, которые держат на руках завернутых в одеяла детей. У мостов работают саперы, закладывая под них взрывчатые вещества и неразорвавшиеся бомбы. Наконец, мы едем через город. Старый замок первого короля Пруссии совершенно разрушен. Нам приходится ехать по боковым улицам. Дорогу преграждают обломки зданий и воронки от снарядов. Среди щебня и мусора на дороге валяется треснувший колокол старой гарнизонной церкви Потсдама, в которой Адольф Гитлер совершил обряд крещения над Третьей империей и произнес торжественную клятву у гроба Фридриха Великого. Проемы окон обгоревшей церкви смотрят на нас, как пылающие местью глаза. На краю города виллы, расположенные среда парков, окружены мирной тишиной. «Сансуси» тоже не пострадал от неприятельских бомб. Наконец-то мы в казармах, в Эйхе. Нас встречают квартирьеры. Приказы сыплются градом. Когда в 8 часов вечера Фрейтаг, совершенно измученный, возвращается из имперской канцелярии, самое главное уже сделано. Все это нужно ведь только на время, мы и здесь долго не останемся.

На другое утро уже появляются слухи, что штаб-квартира будет перенесена в Рейнсберг, а оттуда, вероятно, еще дальше, в район Любека. Не решаюсь поверить. Неужели через несколько дней я снова увижу жену и ребенка? В тот же день я получаю от генерала Детлевсена приказ об организации обороны самого штаба верховного командования сухопутных войск. Я собираю боевую группу, насколько это возможно, произвожу танковую разведку и блокирую озерные дефиле западнее и севернее Потсдама, у Гельтова, Вердера и Маркварда. Поток беженцев все время растет, кругом сплошное отчаяние. 23 апреля утром барон получает приказ тотчас же явиться в имперскую канцелярию с вещами, необходимыми на несколько дней. Он знает, что это значит. Всем нам тяжело прощаться с ним.

Выполняя свои обязанности, я снова поспешно выхожу из здания. На дорогах становится все безотраднее. Сегодня к беженцам присоединились первые солдаты. Сначала они попадаются в одиночку или небольшими группами, а потом их становится много. У некоторых еще есть оружие и определенная цель, но большинство отупело и не сопротивляется разложению. Они совершенно апатичны. Их можно узнать по походке, по наклону головы, по глазам. Поток раненых, перевязанных кое-как, не прекращается.

Около 17 часов я являюсь к генералу Детлевсену. Он приказал мне придти. Высокий человек с нервным, подвижным лицом поднимается мне навстречу и протягивает руку. В его кратких, скупых словах содержится мой приговор: «Полчаса тому назад звонил генерал Кребс. Вы должны тотчас же отправиться в бомбоубежище имперской канцелярии в помощь Фрейтагу. Возьмите с собой вещи. Я думаю, вы понимаете, что это для вас означает». Он смотрит на меня в упор, кладет руку мне на плечо и говорит: «Если дело дойдет до того, что русские придут туда, и настанет момент, когда газопровод начнет действовать, выходите из убежища и лучше умрите на площади Вильгельма смертью солдата». Последние слова он произносит медленно и тихо. «Может быть, у вас есть желание, которое я мог бы выполнить?» — добавляет он.

В комнате очень тихо. Я даю ему адрес жены, кланяюсь и ухожу. Только за дверью, в полутьме длинного коридора казармы, до меня доходит все значение его слов. Раньше, когда я попал в водоворот войны и работал, как в лихорадке, я жил так же, как и все мы живем на фронте: мы ни о чем не спрашивали, не думали о будущем, нам некогда было рассуждать и философствовать. Каждый знал только, что против него враги, а рядом — товарищи, и просто выполнял свой долг. Только немногие знали, каково было действительное положение нашей родины. Правда, за те месяцы, что я работал в штабе верховного командования сухопутных войск, мне стала ясной неизбежность поражения. Но умереть такой смертью! Действительность оказалась ужасной. Медленно, растягивая время, я собираю самые необходимые вещи, прощаюсь со всеми и выезжаю. Путь мой лежит через Потсдам, Недлиц, Крампниц, Кладов — до дороги Хеересштрассе. Ехать прямо через Ваннзее и Далем уже нельзя, так как говорят, что русские уже перерезали дорогу. Смеркается, спускается вечерняя прохлада. Людей на улицах меньше, гул сражения почти совсем затих. На широкой магистрали «Ост-Вест» нам никто не попадается навстречу. Только иногда видишь, как чья-то тень скользит от одного подвала к другому. Чем ближе к центру, тем пустыннее кажется город. Без всяких происшествий мы доезжаем до Потсдамской площади и тотчас же заворачиваем на Фоссштрассе. На фоне ночного неба чернеют огромный фасад новой имперской канцелярии и развалины зданий по другую сторону улицы.

Кругом ни души. Перед входом, предназначенным для партии, — куча щебня от обрушившегося здания. До слуха доносится глухой звук упавшего снаряда. Я приказываю остановить нашу маленькую машину у входа для вооруженных сил, около поднимающегося ската. Здесь уже стоит несколько машин. Часовых, которые обычно стоят здесь на карауле, не видно. Поднимающийся скат для машин, по-видимому, не работает. Я невольно вздрагиваю. Тишину прорезывает зловещее гудение, и тотчас же раздается оглушительный взрыв тяжелого снаряда. Он упал, видимо, недалеко от Потсдамской площади. За развалинами, там, где он упал, появляется пламя, которое постепенно разгорается. Через несколько минут падает еще один снаряд, на этот раз немного дальше. Наконец, я вижу часового. Постовые у входов укрылись во мраке здания. Один из эсэсовцев подходит ко мне и спрашивает, куда я иду. Дежурный унтер-офицер тотчас же приказывает провести меня в убежище под имперской канцелярией. Мы идем через боковой вход. Он только слабо освещен. Прислонившись к стене длинного коридора, стоят вооруженные солдаты. Одни курят или разговаривают вполголоса, другие сидят на корточках, опустив голову, и спят. Пониженные голоса людей заглушаются гудением вентиляторов. Наконец, мы приходим на так называемый командный пункт бригаденфюрера Монке. До недавнего времени он командовал войсками личной охраны. В данный момент, как я узнал позднее, он командовал добровольческим корпусом Адольфа Гитлера, который он несколько дней тому назад сформировал здесь, в Тиргартене, из добровольцев со всей Германии. Их было всего около 2 тысяч, и они должны были образовать последний оборонительный пояс вокруг имперской канцелярии. Монке, жестикулируя, громко разговаривает с несколькими офицерами-эсэсовцами. В этом маленьком помещении, лишенном всяких украшений, воздух удушливый, тяжелый, несмотря на вентиляцию. Монке проверяет в адъютантской, что мне действительно приказано явиться, и два эсэсовца сопровождают меня внутрь помещения. Рокот снарядов здесь едва слышен. Так как подземное сооружение имперской канцелярии еще не закончено строительством, то оно выглядит особенно мрачным и неприглядным. От холодных серых бетонных стен пахнет сыростью, как от всех новых построек. Мы проходим через множество комнат, соединенных друг с другом коридорами или стальными дверьми. Везде гнетущий запах плесени, жужжание голосов и гудение вентиляторов. Здесь, под имперской канцелярией, в общей сложности 50−60 комнат. Из этого лабиринта есть 6 выходов: три выхода наружу и три — в первый этаж имперской канцелярии. Некоторые помещения до потолка забиты хлебом, консервами и другими запасами, и через них даже трудно пробраться. Картина везде одна и та же. Коридоры и комнаты полны солдат; большинство их стоит, безучастно и вяло прислонившись к стене. Лишь немногие разговаривают, собравшись по нескольку человек. Другие лежат или сидят на полу и спят, сжимая в руках оружие. Все это крупные, сильные, молодые эсэсовцы. В них не заметно прежнего боевого воодушевления, а скорее пассивная покорность судьбе. Это настроение еще усилилось потом, распространившись и на руководителей.

Наконец, мы у цели. Это опять-таки тесная, пахнущая плесенью комната, где сидят канцеляристы, чертежники, офицеры для поручений. Кребс и барон на докладе у Гитлера. Приходится ждать. Я могу прислушиваться к то приглушенным, то сильным разрывам русских снарядов, падающих где-то в центре города, и предаваться своим мыслям. Они сосредоточены, в сущности, на одном и том же: долго ли это здесь продлится и каков будет конец? Медленно ползет время. Наконец, приходит Фрейтаг. Из-за низкого потолка он кажется еще выше, чем на самом деле. При виде меня на лице его появляется улыбка. Я рапортую по всем правилам. Он подает мне руку и говорит: «Формальности мы теперь бросим. В этом больше нет смысла». С минуту помолчав, он добавляет: «Да, друг милый, пропадать, так вместе. Пойдем, я введу тебя в курс работы. Генерал не скоро вернется». Мы проходим через хорошо обставленную комнату, где живет генерал Бургдорф со своим адъютантом. Наша комната отделена от нее только тонкой стальной дверью. Слева от двери две койки, расположенные одна над другой, напротив — два письменных стола для нас. Большой занавес делит комнату пополам. Другую половину занимает генерал Кребс. Стены выкрашены в серый цвет, как и в других помещениях. Я раздеваюсь. Фрейтаг знакомит меня с работой. Здесь, в убежище, я должен каждый час принимать военные сообщения из Берлина и Потсдама, наносить полученные данные на карту и подготовлять информацию для доклада Гитлеру. Бернд (так зовут Фрейтага) обрабатывает сообщения с остальных участков фронта. Затем он рассказывает мне о последних событиях.

Севернее Берлина русские прорвались вперед через Ораниенбург. В восточных и южных предместьях идут бои. С южной стороны танки противника достигли Науэна, в 30 км западнее Берлина. Намерение захватить нас в клещи достаточно ясно. Свободна только одна дорога — на северо-запад, последняя нить, связывающая нас с внешним миром. Предполагают, что окружение Берлина завершится завтра, 24 апреля. Так называемая армия Венка группируется в настоящий момент южнее Магдебурга, на восточном берегу Эльбы, и должна как можно скорее идти на выручку Берлину через Потсдам. В самом Берлине для его обороны остался 58-й танковый корпус под командованием генерала Вейдлинга, отступивший сюда с Одера, измученный и обескровленный, и еще остатки нескольких разбитых дивизий с одерского фронта, части зенитной артиллерии и фольксштурм. Оборона в основном опирается на очень плохо вооруженный фольксштурм.

X.

На фронте протяжением в 130 км артиллерии почти совсем не осталось, так же как и огнеприпасов. Недостаток в людях, вероятно, будет заполнен в ближайшие дни силами «Гитлеровской молодежи». В городе еще имеется около 2 миллионов населения. В Потсдаме остался еще один слабый корпус в составе двух дивизий под командованием генерала Реймана. В городе в общей сложности всего только 40−50 танков. А у русских — четыре армии и около 1.000 танков.

«Сколько еще продолжится борьба, как ты думаешь?» — спрашиваю я. Бернд отвечает сразу, словно ждал этого вопроса: «Дней восемь, в лучшем случае десять». — «А что ты думаешь о Венке?» — «Ровно ничего, ибо его силы ни в коем случае не смогут оказать решающего влияния на исход борьбы». — «Значит, даже и проблеска надежды больше нет?» — «Нет, можно только оттянуть на несколько дней окончательную катастрофу». «Мог бы быть еще один шанс, — добавляет он с горечью, — если бы не Гитлер. Основная масса 9-й армии все еще стоит на Одере и, возможно, могла бы еще отступить к Берлину, но Гитлер не хочет. Все предложения в этом смысле, исходившие от ее командующего генерала Буссе и от нашего начальника, он категорически отклонял, хотя русские уже зашли этой армии в тыл на 100 км. Гитлер, представь себе, хочет наступать, он хочет отбить обратно линию Одера!»
«Правда». 30 декабря 1947 года. N 349. С. 3−4.

Я поражен. «Наступать?» Да, это правда. Хотя Гитлер уже согласился с тем, что война проиграна, но он, по-видимому, не имеет ни малейшего представления о том, что в действительности происходит. Как раньше он не показывался на фронте, так и теперь, переселившись в Берлин, он ни разу не вышел из имперской канцелярии, чтобы лично увидеть, что делается в городе. На это не потребовалось бы много времени, только какой-нибудь час или полчаса. Но он не хочет, чтобы его воображаемый мир был нарушен действительностью. А если кто-нибудь из окружающих наберется духу сказать ему правду, он начинает бушевать. Германская армия разваливается под натиском окружающего ее со всех сторон противника, а Гитлер еще собирается наступать. Он, Гиммлер и Геббельс приказали вешать тех солдат и фольксштурмовцев, которые отступают. Сотни солдат и офицеров, даже имеющих отличия за храбрость, но не желающих больше участвовать в бессмысленной бойне, повешены на деревьях и на фонарных столбах. Террор сильнее всего в Данциге. Неужели в своем безумии он зашел уже так далеко, что думает остановить колесо истории или хочет увлечь за собой в пропасть как можно больше немцев, или же он трусит и хочет продлить свое существование еще на несколько дней? Этого мы никогда не узнаем.

Бернд рассказывает мне, кто окружает нас здесь, в бомбоубежище. «Кроме Гитлера и его личной охраны, — говорит он, — здесь и обергруппенфюрер д-р Брандт, и овчарка Гитлера со своими четырьмя щенятами. Увидишь ее, будь осторожен, она очень злая. Брандт, как тебе известно, — хирург Гитлера. Толстяк профессор Морелль, специалист по внутренним болезням, вовремя улизнул. На другом конце убежища, в сторону улицы Германа Геринга, живет Геббельс с женой и детьми. Он занимает несколько богато обставленных комнат. Борман со своим помощником штандартенфюрером Цандером и секретаршами разместился здесь, наверху. Он живет в одной комнате с бригаденфюрером Альбрехтом, своим братом и своими секретаршами. Комната находится рядом с уборной, с левой стороны нашего коридора. На другом конце коридора сидит Лоренц со своим пресс-бюро. На другой стороне, напротив помещения Бормана, расположились Фегелейн, полковник фон Белов, адмирал Фосс, посланник Гевель и майор Иоганнес Мейер. Бургдорф со своим адъютантом подполковником Вейссом расположился рядом, как тебе известно. Небольшой узел связи для вооруженных сил находится напротив нас, с другой стороны коридора. Кроме того, в убежище живут личные секретарши Гитлера и несколько связисток. В общей сложности здесь внизу около 600−700 эсэсовцев, включая охрану, ординарцев, канцеляристов и прислугу».

Постоянный представитель Риббентропа при Гитлере Гевель, добродушный и полный, не отличается слишком большими способностями и находится целиком под влиянием Гитлера. Он долго жил на Яве, откуда Гитлер вызвал его после своего прихода к власти. Ему было нелегко, ибо Гитлер почти никогда не принимал у себя своих лучших профессиональных дипломатов, послов и посланников, считая их пораженцами и «шляпами», которые на все смотрят глазами заграницы. Он не обращал никакого внимания на их предостерегающие доклады, если вообще их читал. Характерно, как он отплатил графу фон дер Шуленбургу, своему московскому послу, за его службу. Шуленбург неоднократно предостерегал его против войны с Россией, а 25 апреля 1941 г. снова лично был у Гитлера, в последний раз пытаясь отговорить его. После событий 20 июля 1944 г. он был казнен, хотя его участие в заговоре вовсе не было доказано. Гевель в конце концов ушел добровольцем и погиб на улицах Берлина. Адмирал Фосс — представитель гросс-адмирала вместо адмирала фон Путткамера, занимавшего этот пост с 1934 г. и уехавшего некоторое время тому назад в Берхтесгаден. Майор Мейер заменяет адъютанта сухопутных войск подполковника генштаба Боргмана, который несколько недель тому назад погиб под обстрелом с неприятельского самолета, когда ехал на Западный фронт принимать дивизию.

Кое-как разместившись, я принялся за работу. Нужно было подготовить карту для утреннего доклада Гитлеру. Это осложнялось тем, что за последние дни сменилось 3 коменданта Берлина и изменился весь аппарат. Я вышел из положения, обращаясь за информацией непосредственно к 8 комендантам районов, а не к коменданту города. К 2 часам ночи я, наконец, закончил эту работу. Из районов сообщили, что к вечеру стало спокойнее, а к ночи наступило почти полное затишье.

Около половины шестого утра меня несколько неделикатно разбудили взрывы 5 или 6 тяжелых снарядов русской артиллерии. К 6 часам снаряды стали ложиться аккуратно через каждые 3 минуты, как и накануне. Я был еще не одет, когда пришел Гюнше, личный адъютант Гитлера, за сообщениями о последних событиях. Потом я позвонил офицерам генштаба в берлинских и потсдамских районах. Все сообщали одно и то же. С самого рассвета русские начали наступление после непродолжительной артиллерийской подготовки. Через несколько часов мы получили известие, что русские перерезали последний остававшийся путь на северо-запад. Берлин был окружен со всех сторон. С внешним миром нас связывал только подземный телефонный кабель. Эта связь сохранялась до 26 апреля. Бернд разговаривал по телефону со штаб-квартирой, которая рано утром эвакуировалась в Рейнсберг и таким путем избежала окружения. Оттуда ему сообщили также подробности о боях на севере и юге Германии. Представив рапорты генералу Кребсу и еще раз проверив пометки на наших картах, мы около половины одиннадцатого отправились втроем в бомбоубежище фюрера.

Наш путь пролегал через подземный гараж, соединявшийся с улицей Фоссштрассе подвижным помостом, и через несколько переходов, которые выходили в длинный коридор, расположенный под внутренним двором канцелярии.

Тонкий слой бетона был в нескольких местах пробит бомбами, и в плохо освещенном коридоре стояла вода. Чтобы не промочить ноги, нам пришлось балансировать по шатким доскам. Эта часть пути всегда бывала особенно неприятна. Пройдя мимо кухни и двух комнат солдатского буфета, мы спустились в убежище фюрера. Вся дорога занимала около 5 минут. За это время наши документы не менее 6 раз проверялись парными и тройными постами. Они были вооружены автоматами и ручными гранатами. В буфете за длинными столами сидели офицеры и унтер-офицеры «СС», пили водку и желудевый кофе и ели толстые бутерброды с больших подносов. Эти господа едва удостоили приветствия нас, офицеров сухопутных войск. Перед убежищем фюрера нас встретил Гюнше. Он сказал нам, что Гитлер сейчас кончит завтракать, придется только немного обождать. Этот Гюнше тоже выглядел борцом тяжелого веса, и казалось, что ссориться с ним не рекомендуется. В широком коридоре перед приемной тоже стояли 4 хорошо вооруженных офицера «СС». Мне невольно вспомнилось, что вчера на улице Фоссштрассе ни одного часового не было. Где же враг? На улицах Берлина или здесь внизу, в бомбоубежище фюрера?

Приемная размером всего 3 метра на 7 метров. Справа во всю длину стены стоит коричневая скамья, над ней шесть небольших хороших картин старых итальянских мастеров. Посредине противоположной стены стол, скамья и 4 стула в крестьянском стиле. Направо дверь в комнату для совещаний, налево — в комнаты Гитлера.

Дверь слева открывается, и на пороге появляется Гитлер в сопровождении хромающего Геббельса и Бормана. Он пожимает руку Кребсу, здоровается с нами и проходит в комнату для совещаний. Он еще больше сгорбился и еще сильнее волочит ноги, чем раньше. Неестественный блеск глаз исчез, и это особенно заметно. У него обрюзгшее лицо, и он действительно производит впечатление больного старика. Гитлер садится, Кребс становится по его левую руку, а Геббельс — напротив Гитлера. Этот маленький, тощий человечек тоже как-то поник, он очень бледен, щеки ввалились. Он только изредка вставляет какой-нибудь вопрос, больше молчит и, слушая доклад, не отрывает глаз от карты. Выражение его лица и глаз, всегда горевших фанатизмом, свидетельствует о внутренней мучительной тревоге. Как комиссар обороны Берлина он вместе со своей семьей прикован к городу. Теперь он сам стал жертвой собственной пропаганды. Другим удалось хоть семьи укрыть в безопасности, а он должен вести с собою на смерть жену и пятерых детей. Меня вызывают к телефону, и я принимаю телефонограмму. Когда я возвращаюсь, Гитлер все ещё беседует с Кребсом. Геббельс, обойдя стол, тихо подходит ко мне и еле слышно спрашивает, что нового. Он, видимо, не ждет ничего хорошего. Я отвечаю ему тоже шепотом, что наступление русских южнее Штеттина грозит катастрофой для сражающейся там армии. Русским удалось ударом бронетанковых сил продвинуться на 50 км на запад. Наша оборона очень слаба.

Кребс кончил свой доклад. Гитлер смотрит на меня снизу вверх, в его глазах я вижу вопрос. Я колеблюсь, так как Кребс сам хотел представить рапорт, но он кивает мне, и мне приходится самому передать Гитлеру донесение. Но меня смущает то, что у него так сильно трясется голова. Мне приходится как следует взять себя в руки, чтобы окончательно не потерять самообладание, когда он протягивает дрожащую руку к карте и начинает водить по ней пальцами. Я кончаю, он с минуту молчит, а потом с раздражением оборачивается к Кребсу. Он сильно наклонился вперед, пальцы впились в ручки деревянного кресла. Он говорит, запинаясь, отрывисто: «Так как река Одер представляет собою большое естественное препятствие, то весь успех русских объясняется бездарностью германских полководцев на этом участке». Кребс пытается осторожно возразить, что на всем участке действуют только сводные части и фольксштурмовцы, тогда как у русских здесь сражаются отборные дивизии; да и резервы 3-й армии генерала Мантейфеля уже переброшены на ее правый фланг, находящийся под сильным нажимом противника, или отступили к Берлину. Но Гитлер сердитым движением руки отмахивается от этих возражений: «Атака в районе севернее Ораниенбурга должна быть начата не позднее завтрашнего дня. 3-я армия пойдет в атаку, собрав все наличные силы и оголив для этой цели те участки, где противник не атакует. К завтрашнему вечеру сообщение с Берлином с северной стороны должно быть восстановлено. Передайте это сейчас же». Он подчеркивает свои слова жестами, указывая на карту. Бернд идет передавать приказ. Когда подошедший в этот момент Бургдорф предлагает поручить руководство атакой 3-й армии генералу «СС» Штейнеру, Гитлер опять приходит в неистовство: «Мне не нужны эти надменные, скучающие и нерешительные эсэсовцы! Ни в коем случае я не хочу, чтобы руководил атакой Штейнер». Но еще совсем недавно Штейнер, находясь под сугубым покровительством «СС» и Гитлера, командовал 3-м германским корпусом «СС» в Курляндии. Разговор окончен.

XI.

К полудню были получены сообщения, что с южной стороны противник очень усилил нажим на город. Через какой-нибудь час поступило известие, что аэродром Темпельгоф находится под жестоким артиллерийским огнем и уже не может служить своему назначению. Таким образом, для снабжения города воздушным путем оставался лишь аэродром Гатов. Но уже к 17 часам из Гатова сообщили, что он тоже подвергается обстрелу.

Неприятельская пехота появилась в кустарнике севернее Деберица. Три вражеских танка «Т-34» уже вышли к шоссе Берлин-Науэн — самому широкому пути для прорыва на запад — и обстреливали его. После полудня началась лихорадочная работа по обеим сторонам колонны Победы для расширения магистрали «Ост-Вест» и превращения ее в посадочную площадку для самолетов. К вечеру обстрел центральных районов Берлина значительно усилился. В предшествовавшие дни его можно было считать беспокоящим огнем и предполагать, что обстрел производится только одной батареей из 17,5-сантиметровых орудий. Но теперь огневые налеты повторялись через короткие промежутки времени, и можно было думать, что русские уже подтянули довольно много орудий. Это предположение подтвердилось на следующий день, т. е. 25 апреля. Ровно в 5 ч. 30 м. утра начался такой обстрел, какого центральная часть города еще не видывала, и только через час он перешел в обычный беспокоящий огонь. После получения утренних сообщений, не принесших ничего особенного, нам около 10 ч. 30 м. было приказано явиться для доклада. Когда мы вошли в приемную, там уже ждали Борман и пресс-референт Лоренц. Через несколько минут мы вместе с Гитлером перешли в комнату для совещаний. Но прежде, чем Кребс ушел начать, выступил Лоренц и попросил слова.

Утром ему удалось принять сообщение нейтральной радиостанции, которое гласило: При встрече американских и русских войск, состоявшейся на реке Мульде в Центральной Германии, между командующими обеих сторон возникли небольшие разногласия относительно того, кому какие районы занимать. Русские упрекали американцев в том, что в этой области те не выполнили условий Ялтинского соглашения. Но этим все исчерпывалось. Словесные препирательства не привели к кровопролитию или чему-либо подобному.

Гитлер загорелся, как от электрической искры, глаза его заблестели снова, он откинулся на спинку стула.

«Господа, это — новое блестящее доказательство разлада у наших врагов. Разве германский народ и история не сочли бы меня преступником, если бы я сегодня заключил мир, а завтра наши враги могли бы поссориться? Разве не каждый день и не каждый час может вспыхнуть война между большевиками и англо-саксами за дележ Германии?»

Эти слова вспомнились мне гораздо позднее, когда я разговаривал с одним офицером, участвовавшим в переговорах о капитуляции, происходивших в Реймсе 6 мая 1945 года. Вот что он мне рассказал: «Германская делегация уже прибыла в Реймс. Ждали только генерала Эйзенхауэра, чтобы начать переговоры. Войдя, Эйзенхауэр сразу же направился к генерал-полковнику Йодлю и, коротко представившись, задал ему вопрос: «Почему после поражения у Авранша вы продолжали сражаться? Вы должны были знать, что с этого момента исход борьбы был решен в нашу пользу». На это Йодль возразил: «Гитлер и я считали, что наши противники рассорятся из-за дележа Германии».

Окончив, Гитлер снова обратился к Кребсу. Во время доклада он не раз спрашивал о местонахождении войск генерала Венка и о ходе предписанной приказом атаки 3-й армии на Берлин с северной стороны. Ни о том, ни о другом сведений еще не было.

На другой день стала нарушаться телефонная связь с внешним миром. Радиосвязь еще не была налажена, и мы часами не получали никаких известий. Артиллерийское наступление русских усиливалось почти с каждым часом.

Вечером первые снаряды русских тяжелых орудий стали падать на территорию имперской канцелярии. На четверть часа пришлось выключить вентиляторы, ибо вместо свежего воздуха в бомбоубежище попадали запах серы, дым и известковая пыль. К вечеру печальные известия стали поступать непрерывно. Главное командование сухопутных войск сообщило о почти полной катастрофе на Одере, южнее Штеттина. 3-я армия под командованием Штейнера, атакуя по приказу Гитлера, продвинулась на 2 километра, но ее слабых сил не хватило, и атака захлебнулась. Венк силою своих трех дивизий начал на рассвете наступать в направлении Потсдама, но больше мы ничего о нем не знали. Нажим русских западнее Берлина крайне усилился. Ратенов, расположенный в 80 км к западу от Берлина, уже находился в их руках. Мы, так сказать, «углублялись» в русский тыл. 9-я армия снова настоятельно просила разрешения на отход к северо-западу, в сторону Берлина, так как ее атаковали теперь и с тыла и ей угрожало полное уничтожение. Гитлер опять отказал. Около 18 часов, когда стало известно, что головные отряды русских достигли Темпельгофа, настроение у многих упало до нуля. На канале Тельтов, южнее Далема, шли бои. Механизированный отряд русских разведчиков появился на аэродроме Гатов. 2 тыс. курсантов из соседней школы военно-воздушных сил в Кладове окопались на территории школы. Гатовский аэродром выбыл из строя. Гитлер отдал приказ, чтобы ночью Берлину сбросили снабжение с самолетов.

Когда около 19 час. нас позвали к нему для информации, он выглядел очень подавленным. Даже то обстоятельство, что Штейнер, ослушавшись его категорического приказа, руководил атакой 3-й армии, вопреки нашим ожиданиям не вызвало у него обычной вспышки. Он только выдавил из себя устало: «Я же вам говорил, что под командованием Штейнера из всей атаки ничего не выйдет».

Так как наступление русских в секторе Шпандау создавало самую непосредственную угрозу для обороны Берлина с западной стороны, рейхсюгендфюрер Аксман получил приказ использовать здесь членов «Гитлеровской молодежи» по согласованности с командованием этого участка. Нужно было при всех условиях удержать за собой пихельсдорфские мосты через Гавель в Шпандау. Это было главным заданием «Гитлеровской молодежи». Во время боев за Берлин Аксман покинул помещение имперского руководства «Гитлеровской молодежи» на площади Адольфа Гитлера и перенес свой штаб на Вильгельмштрассе, поближе в имперской канцелярии. Он каждый день появлялся в имперской канцелярии для доклада или для информации. Когда его мальчиков послали в огонь, он был с ними и не прятался в бомбоубежище имперской канцелярии. Этот однорукий человек всегда был скромен и всем своим видом производил впечатление чистоплотности и порядочности.

Сообщения о быстром ухудшении нашего положения распространились в убежище с быстротой молнии. Командиры «СС», которые нас раньше почти не замечали или обращались с нами свысока, вдруг стали воплощением любезности. Бернду и мне не было спасения от множества любопытных, ловивших нас в каждом углу имперской канцелярии. «Как вы думаете, когда Венк сможет быть в Берлине?» «Будем ли мы прорываться на запад?» «Сколько мы еще сможем продержаться?» Вчера еще державшиеся столь вызывающе, они нуждались теперь в утешении и надежде. Такие вопросы задавали главным образом те, кто еще никогда не смотрел смерти в глаза. Другие сидели за столами, громко спорили и пили водку или пассивно смотрели навстречу неизвестности. Может быть, они так же мужественно сражались бы, как и другие, если бы им дали возможность драться в открытом бою. Продолжительное и вынужденное бездействие в бомбоубежище в то время, когда снаряды рвались у нас над головой, не могло не иметь деморализующего влияния. Только в тот вечер многим стало ясно, что это убежище будет их могилой. Однако, казалось, никому не приходило на мысль вступить в бой добровольцем.

Я позвонил штабным офицерам отдельных районов и говорил с ними о духе войск и других важных вещах, которые не упоминались в сообщениях. Картина везде была одинаковой. Многие из пожилых фольксштурмовцев, плохо вооруженных и плохо подготовленных, убедившись в бессмысленности борьбы в городе, даже при незначительном приближении противника оставляли свои позиции и уходили к женам и детям, прятавшимся в подвалах домов. Большинство их вообще явилось на призыв только под страхом эсэсовских пулеметов. Но молодежь 14, 15 и 16 лет дралась с такой же страстью и презрением к смерти, как наши солдаты в этой войне. Еще остававшиеся в наличии войска тоже хорошо сражались, но им было невероятно тяжело из-за отсутствия боеприпасов. Хуже всего было то, что с каждым часом все яснее чувствовался недостаток в боеспособных солдатах. Если в каком-нибудь пункте наши выдерживали атаку противника, то там, где было мало войска или где стояли фольксштурмовцы, русские продвигались почти беспрепятственно, заходя в тыл еще сражающимся солдатам. Всем районам приходилось трудно из-за недостатка снабжения и из-за пожаров в городе.

Так как воды не было и тушить пожары было нечем, пламя охватывало целые кварталы. Не горели только развалины, где уже все было сожжено. Превосходство неприятельской техники, главным образом танков и артиллерии, было подавляющим и приводило многих в уныние и отчаяние. Авиация уже не могла причинить большого ущерба нашим солдатам среди обломков зданий. Один офицер из южного района сообщил, что бывшие пленные немцы из «армии Зейдлица» оказывали русским неоценимые услуги, указывая им дорогу. Я доложил это генералу.

Было уже поздно. Бернд и я поднялись наверх подышать свежим воздухом. Шум боя почти совсем затих, только где-то на большом расстоянии изредка падали снаряды. Огни пожаров причудливо перерезали ночную тьму. Воздух был чист и прохладен. Я дышал полной грудью. Как приятно снова вдыхать свежий воздух! Над городом простиралось звездное небо, далекое и прекрасное. Мы долго стояли молча, глядя на то разгоравшееся, то затихавшее пламя. Вдруг Бернд произнес: «Слушай, через несколько дней все будет кончено. Я не хочу умереть вместе с ними там, в бомбоубежище. Раз уж дело дошло до этого, я должен быть на воле». Он умолк, и каждый из нас задумался о своем. Близилась полночь. Мы вернулись в убежище. Нам ведь предстояла еще уйма работы.

На следующее утро, т. е. 26 апреля, часам к 8 поступило сообщение о том, что снабжение с воздуха было доставлено благополучно. При первых проблесках зари отряд самолетов «Ме-109» бросил несколько сот тюков над центром города. К сожалению, среди необозримых развалин удалось найти только одну пятую часть их. В сравнении с расходом боеприпасов это нельзя было назвать даже каплей в море. Не хватало прежде всего огнеприпасов для танков и артиллерии. Немногие еще уцелевшие танки и орудия вообще вышли из строя из-за этого. Была послана радиограмма: транспортные самолеты должны во что бы то ни стало приземлиться на магистрали «Ост-Вест», чтобы доставить боеприпасы в город. Фонарные столбы и деревья по обеим сторонам широкого шоссе были срублены уже несколько дней тому назад, и таким образом получилось летное поле достаточной ширины. Но оно было изрыто воронками от снарядов, да и постоянный артиллерийский огонь мешал. Уже в 9 ч. 32 м. мы получили сообщение, что вылетели два «Юнкерса-52» с огнеприпасами для танков. Я тотчас же передал его надлежащим районам во избежание недоразумений. Красный Крест получил указание за два часа подготовить около 50 раненых для эвакуации. В 10.30 обе машины приземлились у самой колонны Победы. Это произвело на нас большое впечатление. Многого мы уже не ждали, но это все же была хоть какая-то связь с внешним миром. К 11 часам обе машины, взяв тяжело раненых, уже были готовы к старту. Все происходило в лихорадочной спешке. Машины нельзя было подвергать неприятельскому обстрелу ни на секунду больше, чем это было необходимо. Первая машина благополучно поднялась в воздух. А вторая, только что оторвавшись от земли, задела левым крылом уцелевший фасад разрушенного дома и разбилась. Я узнал потом, что благодаря не слишком большой скорости и малой высоте не все ее пассажиры погибли.
«Правда». 31 декабря 1947 года. N 350. С. 3−4.

С юго-западной стороны города русские в 8 часов утра после сильной артиллерийской подготовки начали наступление у канала Тельтов, между Дрейлинден и Тельтовым. Наша система обороны опять была опрокинута очень быстро. К вечеру противник захватил городские районы Махнов, Целендорф, Шлахтензее и Далем. Неприятельские моторизованные части, намеревавшиеся прорваться в Груневальд, остановились только между озерами Шлахтензее и Крумме Ланке, но положение сражавшихся здесь 18-й и 20-й гренадерских танковых дивизий было отчаянным. Так как сообщения из различных частей города становились все менее достоверными и все более противоречивыми, то для ориентации мы начали расспрашивать очевидцев. Для этого нам служила телефонная связь Берлина, еще более или менее уцелевшая. Мы просто звонили своим знакомым, проживавшим на тех улицах или в тех районах, где шли бои, или просто наудачу выбирали в телефонной книжке адреса и номера абонентов. Эта весьма примитивная для германского верховного командования форма рекогносцировки действительно давала желательные результаты. «Скажите, сударыня, русские уже были у вас?» — «Да», — этот робкий утвердительный ответ мы получали чаще, чем хотелось, — «полчаса тому назад здесь были двое. Это танкисты с тех нескольких танков, которые стояли на перекрестке. Боев здесь не было. Минут 15 тому назад я видела из окна, как эти танки двинулись дальше, к Целендорфу». Такие справки нас вполне удовлетворяли. По ним мы создавали довольно полную картину, более ясную, чем по донесениям войск.

Утром 26 апреля пришла радиограмма от рейхсмаршала Геринга из Южной Германии. Содержание ее было примерно таково: «Так как вы, фюрер, в 1939 г. имперским указом назначили меня своим преемником на тот случай, если вы, фюрер, окажетесь не в состоянии лично заниматься делами правительства, то я считаю, что наступил момент принять их. Если 26 апреля до 24 часов я не получу от вас отрицательного ответа, я буду рассматривать это как ваше согласие».

Это известие поразило Гитлера, как удар обухом. Сначала он расплакался, как ребенок, а потом стал неистовствовать, как одержимый. В его глазах это было неслыханным вероломством. Кроме того, он принял телеграмму за ультиматум. На суде в Нюрнберге Геринг категорически возражал против такой оценки ее. Возмущение Гитлера разделяло вместе с ним все убежище. Геббельс тоже кипел от бешенства и дал исход своим чувствам в театральном словоизвержении, в котором за такими громкими словами, как «честь», «верность», «смерть», «кровь», «вы, фюрер», «вам, фюрер», опять «честь» и т. д., только чувствовалась плохо скрытая зависть к Герингу, который, как он думал, сможет «вытащить голову из петли». Борман тоже воспользовался случаем, чтобы еще больше распалить Гитлера. Гитлер приказал гестапо тотчас же арестовать Геринга. «Бросить его в тюрьму в Куфштейн!» — кричал он. Тотчас же был отдан и секретный приказ, чтобы в случае, если он, Гитлер, не переживет войны, Геринг был умерщвлен.

Почти так же взволновали его и сведения о попытке Гиммлера установить связь с англичанами и американцами через шведского графа Бернадотта. Это сообщило радио нейтральной страны.

Фон Грейма, назначенного преемником Геринга, радиограммой вызвали в имперскую канцелярию. В тот же день перед наступлением темноты фон Грейм прибыл на самолете «Физелер Шторх», приземлившемся на магистрали «Ост-Вест», недалеко от Бранденбургских ворот. Этот смелый подвиг был совершен не мужчиной, не каким-нибудь героем-орденоносцем, а слабой женщиной, летчицей Ганной Рейч. Об опасности посадки можно судить по одному тому, что перед самым приземлением Грейм был ранен в ногу ружейным выстрелом. Его отнесли в бомбоубежище имперской канцелярии и тотчас же оперировали. После кратких сердечных приветствий он с трудом дотащился до комнаты для совещаний. Гитлер сейчас же произвел его в генерал-фельдмаршалы. Беседа продолжалась около 45 минут.

Около 23 часов мы явились для вечерней информации. За кухней Бернд встретил подполковника Вейсса, который шел прямо от фюрера. Я остановился у двери кухни и стал невольным свидетелем разговора между судомойками, работавшими там, и эсэсовцами. Женщины, коренные жительницы Берлина, издевались над солдатами: «Если вы, молодцы, не возьметесь за свои винтовки и не пойдете сражаться, то мы подвяжем вам свои передники и возьмем винтовки сами. Как вам не стыдно! Посмотрите на ребят, как они расправляются с русскими танками…» и т. д.

В приемной ждал генерал Вейдлинг, командир 58-го танкового корпуса. Несмотря на свои 55 лет, он казался очень бодрым. Он был кавалером очень крупного ордена. Бернд сказал мне, что он будет назначен комендантом Берлина и что он только что узнал это от Вейсса. Раньше эту должность занимали молодые офицеры, восторженные национал-социалисты, но они не справлялись в военной обстановке, и поэтому, наконец, было принято решение призвать опытного генерала. У Вейдлинга было достаточно развито чувство ответственности, чтобы не принять без обиняков это назначение. Когда Гитлер поручил ему взять на себя командование при совершенно отчаянном положении Берлина, он согласился только на тех условиях, что никто из имперской канцелярии не будет вмешиваться в его функции. После некоторых колебаний Гитлер заявил, что готов соблюдать это условие.

На другое утро Бернд разбудил меня в 6 часов. Я так крепко спал, что не мог сразу открыть глаза. Удушливый запах серы и известковая пыль наполняли комнату. Вентиляторы перестали работать. Наверху начиналось настоящее пекло. Снаряд за снарядом взрывался на территории канцелярии. Все бомбоубежище ходило ходуном, как при землетрясении. Минут через 15 огонь как будто стал ослабевать и, судя по грохоту, переместился в направлении Потсдамской площади. Как раз когда я одевался, Бернд, сидевший за письменным столом, взглянул на меня и самым обыденным тоном сказал: «Знаешь, сегодня ночью наш фюрер женился». У меня наверно был дурацкий вид в этот момент, и мы оба расхохотались. Тогда за занавеской раздался внушительный голос моего начальника: «С ума вы сошли что ли, что так смеетесь над верховным главою государства!» Когда Кребс потом ненадолго вышел, Бернд сообщил мне некоторые подробности.

Женщину, с которой Гитлер обвенчался после 13 лет дружбы, звали Евой Браун. К стыду своему я должен был признаться, что до тех пор я вообще ничего не знал о существовании этой женщины и никогда ее не видел, хотя она все время тоже находилась в бомбоубежище фюрера. Она была дочерью врача из Мюнхена; ей было около 35 лет. Гитлер познакомился с ней, когда она работала помощницей у его личного фотографа, «профессора» Гофмана. С самого прихода Гитлера к власти вплоть до войны Гофман принадлежал к его ближайшему окружению. Он выдал свою дочь за Бальдура фон Ширах и умел извлекать звонкую монету из своей дружбы с Гитлером. Одна его монополия на все фотографии Гитлера приносила миллионы. В 1932 году Ева, будучи первой лаборанткой Гофмана, должна была сопровождать его во время всех пропагандистских разъездов Гитлера; тогда-то они и познакомились. Бернд не мог ответить на мой вопрос о том, как же общественность ничего не узнала об этой, по-видимому, сильной любви. Когда в 1933 г. Гитлер стал рейхсканцлером, она будто бы сказала: «Это самый тягостный час в моей жизни».

Сообщения, поступающие из города, становятся все ужаснее. Почти 8 дней без перерыва в центре города женщины, дети, старики и раненые солдаты не выходят из своих подвалов. Жажда хуже голода. Уже несколько дней нет воды. К тому же непрекращающиеся пожары, дым, проникающий в подвалы, и горячее апрельское солнце. Больницы, госпитали и бомбоубежища уже давно переполнены ранеными. На станциях метро лежат сотни тысяч раненых солдат и жителей города.

XII.

У обитателей бомбоубежища снова появилась надежда. В 10 ч. 30 м. была принята первая радиограмма от армии Венка. Ее головные отряды достигли пункта Ферх у озера Швиловзее, юго-западнее Потсдама. Таким образом, была восстановлена связь с еще действовавшим в Потсдаме корпусом генерала Реймана и были остановлены соединения русских, прорвавшиеся с юга в район западнее Берлина. Теперь только и говорили о грядущем освобождении силами генерала Венка. Но к полудню Венк сообщил о сильных неприятельских атаках с фланга, со стороны Беелицких клиник. Вечером же, когда оказалось, что Венк не продвинулся вперед, а сообщал только о тяжелых оборонительных боях, большинству стало ясно, что силы его были слишком незначительны, чтобы пробиться к имперской канцелярии. Настроение упало, многие были близки к отчаянию.

Гитлер встает, и мы следуем за ним в комнату совещаний. Невзирая на отсутствие дальнейших сообщений об успехах Венка, он все же цепляется за соломинку, т. е. за продвижение Венка до Ферха. Не считаясь с голодом, отсутствием воды и смертностью в городе, он хочет снова затянуть борьбу. Он отдает самый жестокий из всех своих приказов. Так как русские часто врывались в наши окопы с флангов, заходя в тыл нашим солдатам через подземные станции метро, он приказывает открыть шлюзы Шпрее и затопить станцию, расположенную южнее имперской канцелярии. Там остались тысячи раненых, но их жизнь не имела в его глазах никакой ценности. Этих несчастных утопили.

Теперь он дал согласие на отступление к Берлину 9-й армии, еще сражающейся на Одере и несколько дней находящейся в окружении. Она должна пробиться к Венку. Но этот приказ опоздал по крайней мере на 5 дней. Намеченной цели достигли только небольшие, совершенно выдохшиеся, небоеспособные группы. Когда через 7 дней я, бежав из Берлина, шел на юго-запад через леса Трейенбрицена и Ютербога, я увидел ужасную картину. В этих лесах остались непогребенными тысячи трупов бойцов 9-й армии. Последний страдальческий путь ее был устлан трупами, разбитыми машинами, брошенным оружием и снаряжением.

После совещания нам встретилась Ганна Рейч. Она уже дважды пыталась вывезти на своем самолете раненого генерал-фельдмаршала фон Грейма, но каждый раз приходилось оставаться из-за слишком сильного артиллерийского огня.

После обеда Гитлеру представили маленького тщедушного парнишку, подбившего русский танк. Гитлер с большой торжественностью приколол Железный крест к его мундиру, в котором тот совершенно утопал, а потом послал его снова на бессмысленную борьбу на улицах Берлина.

Мы с Фрейтагом и Вейссом, возвращаясь вместе к нашему жилищу, говорили об этом эпизоде, который всех нас очень задел. Все мы трое были офицерами, которые долго жили одной жизнью с действующей армией, мы не привыкли прятаться во время сражений. Нынешнее положение было невыносимо. Мы были так заняты своим разговором, что не заметили, как подошел и стал прислушиваться Борман. Он встал между нами, с покровительственным видом положил руки на плечи Фрейтагу и мне и начал говорить о войсках Венка и о скором освобождении Берлина. Затем своим обычным тоном ложного пафоса добавил: «Вы в своей преданности фюреру пребываете с ним в самые тяжелые для него часы; эта борьба вскоре будет победоносно закончена, и вы займете высокое положение в государстве и в благодарность за верную службу получите имения». Он благосклонно улыбнулся нам и уверенно зашагал дальше. Я был так огорошен, что ни слова не мог выговорить. И отвращение, и злоба охватили меня. Значит, ради имений мы исполняли свой долг! Но неужели сегодня, 27 апреля, он мог серьезно говорить о «победном конце»? Как часто, слушая его, Геббельса, Геринга и других приближенных Гитлера, я спрашивал самого себя, верят ли они действительно в то, что говорят. Или все это было дьявольской смесью притворства, мании величия и глупости?

Вечером комендант Берлина получил разрешение явиться к Гитлеру с докладом. Борман, Кребс и Бургдорф стояли позади Гитлера, пока Вейдлинг говорил примерно следующее: Армия Венка как по людскому составу, так и по технике слишком слаба даже для того, чтобы удержать отбитый ею участок южнее Потсдама, а не то чтобы пробиться в центр Берлина. В настоящий момент гарнизон Берлина еще в состоянии прорваться на юго-запад, на соединение с армией Венка. «Фюрер, — продолжал Вейдлинг, — головой ручаюсь вам, что вы целым и невредимым выберетесь из Берлина. Таким образом, столица сможет избежать конечной борьбы на уничтожение». Но Гитлер отказался. На другой день, когда Аксман предложил то же самое и жизнью каждого члена «Гитлеровской молодежи» ручался за то, что у фюрера будет надежное сопровождение, Гитлер опять отказался.

После разговоров о том, что от Венка больше нечего ждать помощи и что Гитлер не хочет прорваться из Берлина, в бомбоубежище воцарилась атмосфера настоящего «конца света». Каждый старался заглушить свое отчаяние алкоголем. Были извлечены на свет самые лучшие вина, ликеры и деликатесы. Раненым, лежавшим в подвалах и помещениях метро, нечем было утолить ни голод, ни жажду, хотя некоторые находились в нескольких метрах от нас, на подземных станциях Потсдамской площади, зато здесь вино лилось рекой.

Около двух часов ночи я в полном изнеможении прилег на койку, чтобы на несколько часов забыться сном. В соседнем помещении было шумно. Там за бутылками сидели Борман, Кребс и Бургдорф. Часа через два с половиной Бернд, который лежал на нижней койке, разбудил меня словами: «Ты много теряешь, друг любезный, послушай-ка, что там происходит». Я поднялся и прислушался. Бургдорф кричал Борману:

«9 месяцев тому назад я в порыве идеализма со всей энергией приступил к выполнению моих нынешних задач. Я всегда ставил себе целью гармонию между партией и вооруженными силами. Я зашел в этом так далеко, что оторвался от моих товарищей по армии. Они стали презирать меня. Я делал все, что было в моих силах, чтобы рассеять недоверие Гитлера и партийного руководства к армии. В конце концов в армии про меня стали говорить, что я изменил офицерскому сословию. Теперь я вижу, что упреки эти были справедливы, что труд мой напрасен, а идеализм мой был ошибкой и даже больше — был наивен и глуп». Он с трудом переводил дыхание. Кребс старался его успокоить, просил посчитаться с положением Бормана. Но Бургдорф продолжал: «Оставь меня, Ганс, надо же хоть раз все высказать. Может быть, через двое суток будет уже слишком поздно. Наши молодые офицеры шли на фронт, исполненные такой веры и такого идеализма, каких не знает история мира. Сотни тысяч их умирали с гордой улыбкой на устах. Но ради чего? Ради любимого отечества, нашего величия, нашего будущего? За достоинство и честь Германии? — Нет! За вас умирали они, за ваше благополучие, за вашу жажду власти. Веря в великое дело, молодежь 80-миллионного народа истекала кровью на фронтах Европы, миллионы невинных людей гибли, а вы, партийные руководители, вы наживались на народном добре. Вы весело жили, копили огромные богатства, хапали имения, воздвигали дворцы, утопали в изобилии, обманывая и угнетая народ. Наши идеалы, нравственность, веру и нашу душу вы втоптали в грязь. Человек был для вас только орудием вашего ненасытного честолюбия. Нашу многовековую культуру и германский народ вы уничтожили. И в этом ваша чудовищная вина!»

Последние слова генерала прозвучали как проклятие. Наступила тишина. Слышно было, как тяжело он дышал. Затем размеренно и вкрадчиво заговорил Борман. Вот все, что он сказал: «Зачем же, милый, ты переходишь на личности? Если другие и обогатились, так ведь я-то здесь ни при чем. Клянусь тебе всем, что для меня свято… За твое здоровье, дорогой!»

Всем, что для него свято… всем, что для него свято… Но ведь все же знали, что он приобрел большое имение в Мекленбурге и еще одно в Верхней Баварии, что у озера Химзее он построил роскошную виллу. Разве несколько часов тому назад он не обещал нам имений? Вот чего стоила клятва руководителя партии, второго по рангу после Адольфа Гитлера.

Я старался заснуть, но не мог. К половине шестого русская артиллерия открыла огонь, более сильный, чем раньше. Обстрел превратился в непрерывный раскат грома, какого я еще не видал за всю войну. Вентиляторы неоднократно приходилось выключать больше чем на час. Самый верхний слой бетона был пробит в нескольких местах, и нам было слышно, как сыпалась известка на второй его слой. Среди грохота орудий все чаще раздавалась глухие, тяжелые взрывы бомб. Ураган огня и стали обрушился на имперскую канцелярию и правительственный квартал. Антенна нашей радиостанции на 100 ватт рухнула, порвались провода, соединявшие нас с отдельными районами обороны города. Нам несколько раз казалось, что обстрел достиг уже своего предела, но мы ошибались. Недостаток воздуха становился невыносимым. Головная боль, затрудненное дыхание и потливость к концу дня усилились. Люди в убежище впали в состояние апатии. Рано утром русские начали атаку у площади Бель-Альянс и продвинулись до Вильгельмштрассе. Теперь нас отделяла от врага какая-нибудь тысяча метров. Даже отборные бойцы добровольческого корпуса Адольфа Гитлера не могли выдержать этого натиска.

Около полудня одному из наших связистов удалось добраться к коменданту Берлина и вернуться невредимым. В остальных районах города положение так же сильно ухудшилось, как и в центре. Шарлоттенбург был уже почти совсем потерян. Русские вышли уже к магистрали «Ост-Вест», у ее поворота. Оборона внутреннего пояса города опиралась на позиции зенитной артиллерии в парках Гумбольдтхайн и Фридрихсхайн, в Зоологическом саду и на крыше здания фирмы Шелла. В их радиусе действия русские не могли добиться существенных успехов. Но зато тем глубже они проникали в город в других пунктах. Утром мы узнали, что отважной Ганне Рейч действительно удалось вывезти на самолете раненого генерал-фельдмаршала фон Грейма. Она поднялась в воздух на Унтер-ден-Линден, около Бранденбургских ворот, и благополучно пролетела над городом.

XIII.

Снабжать госпитали становилось все труднее в каждом районе. Не хватало врачей, перевязочных материалов, медикаментов и опять-таки воды.

Когда днем я пошел вниз с бумагами для доклада, мне представилась забавная картина. После своего горячего ночного спора Бургдорф, Кребс и Борман переселились из своих прежних комнат в небольшую приемную в жилище Гитлера. Напившись сладкого вина до отказа и вытянув ноги во всю длину, три паладина громко храпели в своих глубоких креслах, поставленных перед скамьей у стены с правой стороны комнаты. Их огромные животы тонули среди подушек и одеял. Напротив, в нескольких шагах от них, у стола сидел Гитлер рядом с Геббельсом, на скамье слева — Ева Браун. Гитлер встал. Ему и докладчику было довольно трудно пробираться через вытянутые ноги спящих, не будя их. Геббельс особенно старался соблюсти осторожность. Глядя на это, Ева Браун не могла удержаться от улыбки.

В тот день вечером офицеры-эсэсовцы привели в убежище генерала войск «СС» Фегелейна. Как я уже говорил, он дезертировал и, переодевшись в штатское, хотел бежать из Берлина. После того как с него сорвали все знаки различия и ордена, Гитлер приговорил его к расстрелу. Мы так и не узнали, что сказала тогда Ева Браун и замолвила ли она словечко за своего родственника. Или она не имела влияния на своего мужа, или была такой же фанатичной, как и он. (По свидетельству личного шофера Гитлера штурмбанфюрера «СС» Эриха Кемпки, когда смертный приговор Фегелейну, вынесенный наскоро созданным трибуналом, поступил на утверждение Гитлеру, он колебался и рассматривал возможность замены казни отправкой на фронт. Но Ева Браун напомнила ему о ночном разговоре с Фегелейном: позвонив ей с телефонного узла связи, тот заявил о своем решении пробраться к Гиммлеру и требовал от нее покинуть Берлин вместе с Гитлером. «Она обратила внимание на то, что Гиммлер и Фегелейн, возможно, замышляли передать его живым в руки врага. Она не хотела щадить себя и свою семью, поскольку закон есть закон» (Б.В.Соколов. Гитлер. Жизнь под свастикой. М., «АСТ-ПРЕСС КНИГА», 2004. С. 362). — Прим. публикатора). На рассвете 29 апреля для приведения приговора в исполнение был составлен отряд из эсэсовцев, и Фегелейна расстреляли во внутреннем дворе канцелярии. Но убежище уже находилось в состоянии летаргии, и даже это событие не взволновало никого.

Около 9 часов грохот орудий ненадолго смолк. Русские шли в атаку на улице Вильгельмштрассе, стремясь захватить имперскую канцелярию и как самый крупный трофей — Адольфа Гитлера. Все притихли. Неужели уже настало время? Через час явился связист, доложивший, что враг остановлен в 500 метрах от канцелярии.

Мы с Берндом стоим у письменного стола, склонившись над картами Берлина. Вчера вечером мы решили не ждать конца в убежище. Мы придумали, как вырваться отсюда с согласия Гитлера. Есть только две возможности: или пойти на верную смерть, сражаясь как офицеры, или пробраться к Венку со специальным заданием. Кребс входит в наше убежище, и мы сообщаем ему о нашем намерении. Он не решается сразу одобрить наш план. Как и следовало ожидать, он опасается, что Гитлер будет чинить препятствия. Однако нам удается привлечь на свою сторону Бургдорфа, и совершенно неожиданно мы находим поддержку у Бормана. Подполковник Вейсс тоже хочет присоединиться к нам. С помощью Бургдорфа и Бормана мы, наконец, убеждаем Кребса, как важно было бы установить контакт с Венком, от которого уже несколько дней нет известий. Естественно, что при разговоре с Борманом мы исходим из предпосылки, что «наша конечная победа несомненна». В 12 часов Гитлер просит нас к себе для информации. Материала для доклада очень мало. Ясно только положение в центре города, а в остальном картина совершенно хаотична из-за противоречивых слухов и предположений.

После совещания Кребс хочет попробовать получить у Гитлера согласие на наш план. Наступает решающий момент. Кребс кончает доклад и как бы между прочим добавляет, что три молодых офицера хотят пробраться из Берлина к генералу Венку. Гитлер, склонившийся над картой, поднимает голову и смотрит перед собой отсутствующим взглядом. Минуту помолчав, он спрашивает: «Какие офицеры?» Кребс называет наши фамилии. «Кто они и где они теперь?» Теперь отвечает Бургдорф, сообщая нужные подробности. Проходит несколько секунд невероятного напряжения для нас, секунд, которые кажутся нам вечностью. Фрейтаг смотрит на меня, и я чувствую, что у него каждый нерв натянут до последнего, как и у меня. Вдруг Гитлер взглядывает мне в глаза и спрашивает: «Как вы думаете выбраться из Берлина?» Я подхожу к столу и по карте объясняю ему наш план: Тиргартен, Зоологический сад, Курфюрстендамм, площадь Адольфа Гитлера, стадион, мосты у Пихельсдорфа. Отсюда на лодке по реке Гавель через расположение русских до Ваннзее. Гитлер прерывает меня: «Борман, тотчас же достаньте им моторную лодку с электродвигателем, иначе они не выберутся». Я чувствую, как кровь бросилась мне в голову. Неужели все сорвется из-за этой моторки? Откуда, в самом деле, Борман в нынешних условиях достанет моторную лодку с электродвигателем? Прежде чем Борман успевает ответить, я, овладев собою, говорю Гитлеру: «Фюрер, мы сами достанем себе моторную лодку и приглушим мотор. Так мы, несомненно, прорвемся». Он доволен, мы облегченно вздыхаем. Он медленно поднимается, смотрит на нас усталым взглядом, подает каждому руку и говорит: «Привет от меня Венку. Пусть поторопится, или будет слишком поздно!»

Бургдорф дает каждому из нас пропуск для прохода через наши линии. Стоя снова наверху в дверях, мы в порыве счастья трясем друг другу руки. Мы уйдем из этой современной гробницы фараона, у нас снова есть шанс, как бы мал он ни был. Часы показывают уже три четверти первого. С молниеносной быстротой мы готовимся к уходу, укладываем консервы, надеваем маскировочные куртки, стальные шлемы, берем автоматы и необходимые карты. Фрейтаг спарывает красные полосы с брюк. Краткие рукопожатия, прощание, и все кончено. Это было 29 апреля в 1 ч. 30 м. дня.

По показаниям Аксмана, меньше чем через сутки Гитлер и его жена покончили с собой в бомбоубежище имперской канцелярии.

На следующий день, т. е. 1 мая, прежде чем русские ворвались в убежище, Бургдорф, Кребс и Геббельс покончили самоубийством, причем Геббельс предварительно умертвил жену и пятерых детей. Аксман показал также, будто Бормана нашли мертвым у Вейдендаммского моста. Через 4 дня состоялась капитуляция.
«Правда». 1 января 1948 года. N 1. С. 3−4.