Доминирование Запада не является доказательством его правоты

Если у современной истории искать общий сюжет, то это, несомненно, окончание противостояния между Востоком и Западом, социализмом и капитализмом. Советского Союза не стало 14 лет назад; последствия этого падения дают о себе знать до сих пор и, по-видимому, определят ближайшее будущее.

Чаще всего полагают, что развал СССР подтвердил превосходство Запада. Демократия и рынок, в соответствии с таким мнением, исторически зарекомендовали себя с наилучшей стороны, как универсальные для всех стран и народов. Насколько правомерны данные утверждения? Существует ли под ними однозначная и прямая логическая связь и причинность? Или все это допущения, а не догмы?

Факт — что в настоящее время Запад доминирует, а социализм рухнул. Что же до абсолютной правоты и универсальности западной модели, то здесь можно думать по-разному. У Запада имелся целый ряд причин, чтобы быть в фаворитах; СССР, в свою очередь, имел целый ряд своих причин, внутренних и внешних, чтобы в отчаянной, десятилетиями длящейся борьбе уступить. По большому счету, все это доказывает лишь то, что история продолжается и не терпит самоуспокоения.

В совершающемся китайском рывке сама современность переплавляется в новый субстрат. Малозначащим, отвлеченным оказывается мышление в терминах социализма и капитализма, централизованного хозяйства и рынка, плана и конкуренции, Запада и Востока. Человечество заново открывает для себя актуальность таких категорий, как порядок, стабильность, дисциплина, самоограничение, способность напряженно трудиться, национальное чувство.

Что до социализма, он имел много достоинств — в стремлении преодолеть социальное неравенство, наладить широкое коллективное сотрудничество взамен индивидуализма и конкуренции, объявить приоритет ценностей труда, образования, культуры и нравственности над идеологией накопительства и потребления. Увы, напряжение сил на каком-то этапе улетучилось из советской истории; каждый предпочел попросту «хорошо жить». Общественные идеалы остались далекими от действительности.

Но, обратившись на Запад, мы застанем и там приблизительно ту же картину: общество едва ли близко к осуществлению заявленных собственных принципов. Лозунги о правах человека, демократии, свободе рыночной инициативы и конкуренции также остаются во многом пустой декларацией. Говорим ли мы о свободе слова или свободе политической деятельности, ясно, что реальное место всего этого в жизни не слишком значительно. Можно создавать свое собственное политическое объединение, но оно, увы, никого не объединит; можно открыто критиковать власти, но до этого не будет никому дела. Как это не парадоксально, у человечества до сих пор нет подтверждений работоспособности и эффективности рынка и демократии. Едва ли можно привести пример хотя бы одного государства или одной экономики, в которых базовые ценности последних получили бы прямое и полное претворение.

«Рынок, — с восторгом пишет одна популярная книжка по экономике, — это система, обеспечивающая свободу в хозяйственных действиях. Потребитель свободен в выборе товара, производителя, форм приобретения и т. п. Производитель свободен в выборе вида деятельности, объема, форм ее реализации». Если так, кому придет в голову спорить и отрицать преимущество данного метода, особенно по сравнению с жесткими планом и уравниловкой? Вопрос в другом: а где именно удалось обеспечить такую свободу? Можно ли ее серьезно считать, в частности, характерной чертой экономик стран Запада?

Несомненно, западная идеология выросла и во многом исходит из представления о независимости хозяйствующего субъекта. Думают даже, что именно рыночной свободе Запад обязан своим процветанием и перевесом над социалистическим лагерем. Однако нельзя путать вещи местами. Одно дело — это отсутствие запрета и другое — реальная свобода возможностей. На пути к рыночному успеху существует множество своих препятствий, ограничивающих экономические возможности ничуть не меньше, чем пресловутые «план и уравниловка».

На практике от деловых качеств, умения вести конкурентную борьбу зависит, увы, далеко не все в бизнесе. Характер любого из современных предприятий принципиально определяется термином «кредитный». В общем смысле это означает то, что первостепенное значение имеет не сам товар или его свойства, но масштабы средств, задействованных для «раскрутки проекта», — выход на рынки, организацию продаж, формирование новых сегментов спроса и пр. Свободного же рыночного пространства давно нет. Ниши поделены, и конкуренты из ниоткуда не появляются. Даже средний проект предполагает стартовые затраты в десятки миллионов долларов. На получение кредитов такого размера и на продвижение товара на и без того перенасыщенный рынок случайные люди не претендуют: как правило, это уже известные компании, заручившиеся необходимыми связями и рекомендациями и осуществляющие экспансию в смежные сферы.

То же самое «право сильного» еще более откровенно проявляет себя в международной торговле. Ключевым в успехах западных фирм было и остается их превосходство в возможностях, силовой метод, та исключительная пробивная мощь, при которой громадные аккумулированные средства, отлаженные каналы транснационального влияния исключают вероятность для менее развитой периферии наладить открытое и честное рыночное противоборство, а сводят все к переделу контролируемых сфер в ограниченном кругу фаворитов.

Говоря о якобы действующих законах саморегулирования и саморазвития рынка, нельзя не отметить общей утопичности этой теории. Великая Депрессия конца 1920-х — начала 1930-х годов наглядно показала всю тщетность надежд на всесилие и правду рыночной стихии. Масштабный кризис начался с краха биржи в Нью-Йорке: акции упали в цене в 10 раз, пошатнулся курс доллара, производство сократилось вдвое, нарушилась вся система финансовых и ценовых показателей. Сотни тысяч людей разорились; уровень безработицы достиг 25%. Бедствия распространились и на Западную Европу. Здесь положение оказалось во многом еще более трагичным, нежели за океаном. В частности, безработица в некоторых европейских странах доходила до 35% (притом, что многие семьи тогда обходились одним кормильцем, и реальная доля населения, оставшегося без заработка, на деле составляла от 50 до 70%).

Пять лет непрерывных бедствий с 1929 по 1933 годы, когда в одном только Нью-Йорке случилось 10 тысяч голодных смертей, развеяли иллюзии о стихийном рыночном развитии. На горьком опыте Запад убедился в том, что раскрепощенные производство и конкуренция сами по себе еще не ведут к оптимальному результату. Дают знать о себе т.н. «провалы в координации», при которых стихийная, освобожденная от всяческих ограничений конкуренция мешает принимать решения, способствующие наилучшей работе. Именно на это обратил внимание знаменитый экономист Кейнс, предлагая программу самых жестких государственных мер для преодоления кризиса. Кейнс доказал, что существуют множество случаев, в которых рынок, оставленный без централизованного регулирования, приходит в коллапс либо работает на уровне гораздо ниже своих потенциальных возможностей.

С тех пор западные экономики, так или иначе, подвергаются внешним корректировкам. Мобилизационная модель Кейнса в общих чертах оставалась в ходу в США на протяжении почти половины столетия, составляя основу официальной промышленной стратегии. Все чаще кейнсианскую экономику вспоминают и в последние годы — курс на либерализацию рынка, открытый администрацией Рейгана в конце 1970-х, на первых порах обеспечил ускоренный экономический рост, но теперь обнаруживает все больше пробелов и отрицательных следствий. Чрезвычайно разросся частный спекулятивный сектор, в то время как государственные возможности регулирования ослабли. Все поразительно напоминает канун Великой Депрессии: крупные корпорации «надувают» бухгалтерскую отчетность, финансовые пирамиды и доллар утрачивают стабильность, дорожают золото и сырье, усиливается угроза дефолта; власти же не имеют резервов и рычагов воздействия, способных закрыть бреши и поддержать управляемость отраслей, вошедших в кризисное состояние.

Еще сильнее, чем официальная политика государства, на работе рынка отражаются факторы теневого влияния. Финансово-промышленные элиты, на содержании которых чаще всего находятся элиты официальные, давно взяли под свой контроль реальную ситуацию. Отнюдь не стихией спроса и предложения, естественно-конкурентным отбором диктуется большинство важнейших решений: за всем этим стоят соглашения олигархов. Классикой мировой торговли стала осуществляемая с 1919 г. процедура так называемого «фиксинга Ротшильда», определяющая основные биржевые параметры: стоимость драгоценных металлов, паритеты национальных валют. Узкий круг лиц из пяти-семи человек, заседающий два раза в сутки в лондонском банке Ротшильдов под председательством представителя их семейства, стал назначать цены на золото и валютные курсы. Каждый из присутствующих представлял интересы крупных и влиятельных банковских групп и транснациональных компаний. Затем данные очередного «фиксинга» мгновенно передавались в Нью-Йорк, Цюрих, Париж, Сингапур, Гонконг и другие центры торговли, давая основу для формирования остальных показателей на рынках валюты, сырья, ценных бумаг. И, если еще первоначально денежное обращение опиралось на принцип т.н. «золотого инварианта», то с конца 1960-х, когда США в одностороннем порядке отказались обеспечивать доллар золотом, соотношение национальных денежных единиц стало определяться субъективной позицией участников лондонских заседаний.

Итак, в мелком бизнесе две булочные, расположенные на одном перекрестке, возможно, и ощущают на себе действие конкуренции. Но по экономике в целом удельный вес рыночных механизмов не так уж серьезен. Классический капитализм не выдерживает одного-единственного возражения: производителям и торговцам гораздо легче совместно заставить покупателя переплатить за товар, нежели соревноваться и портить нервы друг другу. С некоторого момента корпоративные интересы встают вперед интересов общечеловеческих или демократических. Среда бизнеса рождает неформальный сговор, который нельзя зафиксировать и за который нельзя привлечь к ответственности. Даже наоборот, при необходимости сила закона (как, например, антидемпингового) может быть легко направлена против того участника рынка, который отказывается действовать согласованно с остальными.

В странах, где население имеет высокую покупательную способностью, т. е. там, где человек получает и тратит суммы, значительно превышающие его первичные жизненные потребности, завышение стоимости товара дается относительно легко. Поднять цену возможно и по итогам усовершенствования характеристик продукции, и через введение новых опций, и под прикрытием широчайшей диверсификации наименований и потребительских свойств. Простейший пример: когда человек разглядывает лежащие на полке супермаркета две приблизительно одинаковые упаковки печенья, за которые просят разную цену, он никогда не определит точно, откуда взялась подобная разница и насколько таковая оправдана. Состав и пропорции питательных веществ разные; одно печенье продается под известной торговой маркой, другое менее именито; в состав первого входят цукаты, другого — кокос или шоколад.

Сложные устройства скрывают возросшую стоимость под видом тех или иных технических ухищрений. Автомобильная техника, бытовое оборудование, аудио- и телевизионные системы — все, что так восхищает нашего обывателя и убеждает в преимуществах западного образа жизни, наверняка не имели бы столь совершенной конструкции, не рассчитывай фирма-производитель на каждом из усовершенствований «выжать» из покупателя многократную цену.

В других случаях производитель прибегает к имитации высоких потребительских свойств: дешевый товар выдает за более дорогой, по прежней цене предлагает меньшее его количество и пр. В ситуации, когда целью является извлечение максимально возможной выгоды, обман покупателя становится одним из общепринятых методов осуществления бизнеса. За «качество» же, как за нечто исключительное, олицетворяемое обычно известной торговой маркой, полагается необходимым платить дополнительно.

В течение полутора десятилетий реформ нашему соотечественнику на собственном опыте довелось встретиться с множеством различных коммерческих уловок: рекламными обещаниями-трюками, обманывающей глаз упаковкой, продуктами с искусственными добавками, имитирующими вкус более дорогих натуральных и пр. Все это — не чья-либо личная недобросовестность. Таков прямой результат деятельности «свободного рынка», оставляемого без контроля и целиком отданного извлечению максимальной прибыли и сокращению издержек.

В ситуации «свободного рынка» экономика перестает быть собственно «экономикой», как ее трактовали Аристотель и основатели теории капитализма XIX в. — искусством ведения частного хозяйства и производства продукта, а превращается в совокупность приемов по «деланию денег» при минимальных затратах, в т. ч. и целиком виртуальными способами, как, например, в финансовых операциях и информационном бизнесе. За прошедшие 25 лет прирост биржевых показателей совершался в среднем с темпом 20−30% в год; в то же время реальный производительный сектор развивался с темпами всего в 2−3% в год. Успехи финансового капитала при этом были в значительной степени связаны с глобальными спекуляциями, направленными против национальных экономик и денежных единиц. В частности, в 1980-е годы экспансия направлялась на подрыв экономик крупнейших латиноамериканских стран: Бразилии и Аргентины, а 1990-е годы прошли под знаком «выкачивания» колоссальных ресурсов и средств из бывшего социалистического лагеря. Различными способами: вывозом капитала и дешевых ресурсов, приватизацией собственности по бросовой стоимости, лоббированием своих интересов и подкупом должностных лиц, «обвалом» фондовых рынков и валютных курсов, использованием дешевой рабочей силы, захватом новых рынков и устранением конкурентов Западу в мировом масштабе удалось присвоить себе многие триллионы. То, что международным дельцам приносило громадную прибыль, оборачивалось крахом для слабых экономик, общественными потрясениями и страданиями десятков и сотен миллионов людей.

В структуре экономической деятельности стран Запада наблюдается тот же отход от производительных форм. Непомерно раздута сфера услуг, которая в США и Канаде охватывает до 80% всех работающих. В стоимости продукта львиную долю занимают рекламные и маркетинговые расходы. В среднем до 20% цены покупатель платит за рекламные имидж и брэнд; еще 10−15% - за красочную упаковку. Некоторые группы товаров, как, например, косметика, парфюмерия, медикаменты, ювелирные украшения, спиртные напитки и табачные изделия, и вовсе на 70−80% состоят из рекламы и привлекательного внешнего вида.

Потребительская сфера невероятно затратна. В Соединенных Штатах, к примеру, ВВП (внутренний валовой продукт) на 2/3 относится к внутреннему потреблению, т. е. по существу проедается. Для сравнения, в СССР этот же показатель составлял примерно 1/5, а 4/5 направлялись на капитализацию, разного рода проекты системного развития: инфраструктуру, промышленность. Советское время имело свой недостаток, так как ресурсы и деньги перераспределялись волюнтаристски, на основе политических решений и без должного учета хозяйственных механизмов и интересов. Непомерную нагрузку советская экономика несла, в частности, в виде расходов на оборону и помощь социалистическим странам. И все-таки государство располагало значительными возможностями и ресурсами, неизмеримо большими, чем в настоящее время. Только теперь мы до конца понимаем, что это такое, когда по всей стране обновляются фонды и оборудование предприятий, работают сотни научных центров, внедряются новые изобретения, прокладываются транспортные пути, осваивается Север, вводятся в эксплуатацию месторождения, строятся целые города, растет число школ, поликлиник, спортивных объектов, лагерей отдыха, пансионатов.

Находясь в лучших условиях и имея в руках мировые ресурсы, Запад безусловно превосходил СССР только в одном: в развитии частной, т. е. потребительской сферы. Вся вера в свободный рынок и демократию зиждется, по существу, на восторжествовавшей атмосфере всеобщего «праздника жизни»: на несоразмерно высоком уровне личного благосостояния, который обеспечивается обывателю в небольшой группе стран. Западный хозяин может быть педантом и скрягой в том, что касается расходов на своем предприятии, но он с легкостью истратит все «на себя»: в очередной раз сменит автомобиль или приобретет новую мебель, пойдя на поводу у рекламы и мнения окружающих. В демократии его привлекает привольная, сытая жизнь, а не теоретические права и свободы. Голосуя на выборах, он голосует только за себя самого. Если бы вдруг либерализм призывал «туже подтянуть поясок», пойти на серьезное усилие или жертву, едва ли бы под его знамена собралось значительное число активных, самоотверженных сторонников.

В сущности, с демократической идеей во всем мире дело обстоит не гладко. Как повсеместно показывают примеры последних президентских и парламентских выборов, в них принимает участие лишь около половины избирателей. Оставшиеся безучастны к политике и общественному управлению или, напротив, таким образом протестуют против широко практикуемых механизмов политических манипуляций. Тенденция к снижению электоральной активности заметна даже по Соединенным Штатам, где к выборному праву всегда относились как к праву священному. Если в 1960 г. за кандидатов в президенты голосовали 63% американцев, то в 1996 г. удалось собрать только 49% голосов. В 2000 г. этот показатель составил 51% всех избирателей. Еще меньше интерес к выборам на местном и муниципальном уровнях, в некоторых случаях не удается преодолеть нижнего порога явки, установленного на отметке всего в 20−25%. А это значит, что фиктивной становится вся многопартийная политическая система и идея государства как общественного консенсуса. Действующие правительства получают мандат власти от абсолютного меньшинства: приблизительно в четверть голосующих граждан (чуть более 50% от пришедшей на выборы половины); местные представительства — от еще более скудной доли в 10−15%. Огромное число иммигрантов и лиц, проживающих нелегально (в Москве, например, таких жителей 25−30%), окончательно подрывает электоральные принципы, делая выборы чистой условностью. Политическое волеизъявление по правилу «один человек — один голос» далеко отстоит от реальной общественной ситуации; легитимность демократических институтов оказывается низка, а эффективность их деятельности, ориентированной в основном на «официальный социум», сомнительна.

В этой связи все чаще указывают на кризис демократии и вероятную скорую замену ее более авторитарными тенденциями. Глубоко показательны результаты российских президентских выборов 2004 г., в ходе которых долю проголосовавших за В. Путина всеми возможными средствами пытались вытянуть на отметку в 50% от полного числа избирателей. По-видимому, это делалось для того, чтобы, в предчувствии общего кризиса демократии, обеспечить в России, по крайней мере, на следующие 4 года повышенную норму легитимности существующего режима правления.

Собственно говоря, предвыборная интрига с теледебатами, зрелищными партийными съездами на стадионах с тысячами флажков и шаров, статистическими опросами и пари, с разжигающими страсти «праймериз» (первичными выборами), и, под занавес, общенациональным поединком двух конкурентов — все это в полном объеме интересует разве только американцев с их страстью к чирлидерству (от англ. cheer и leader — букв. подбадривать, поддерживать лидера: так именуются команды нарядно одетых девушек, выступающих в перерывах спортивных состязаний и массовых шоу) и незатейливым бродвейским шоу. В Европе те же самые процедуры не вызывают уже накала эмоций и совершаются более сухо и отрешенно. Как говорится, для англичанина выборы — дань традиции, для немца — день сведения счетов, для итальянца — одно из событий, разнообразящих будни, для француза — интрига и сплетня. Тем более, за пределами западного сообщества большинство стран смотрят на демократию как на формальность, которой по тем или иным причинам следует держаться. Демократическому представительству здесь никто не придаст всеохватного, почти что сакрального смысла.

Странно, но честнее всего в парламентаризм, демократию, гласность и рынок в настоящий момент взялся играть наш соотечественник. Во-первых, потому что привык абсолютизировать западный строй. Во-вторых, потому что всему верит и по-прежнему рвется быть «впереди планеты всей». В-третьих, потому что не может ни дня прожить без новой религии «светлого завтра». И воплощает ее — с упорством, достойным лучшего применения и удивляющим целый мир. «Российские либералы, — констатирует лауреат Нобелевской премии по экономике Дж. Стиглиц, — использовали для реформ большевистский подход».

Но и при всех усилиях рынок у нас получается еще хуже, чем план, а выборный процесс остается чистой воды условностью. Вопреки всем стараниям, народное волеизъявление по-прежнему выглядит невыносимо уныло и тягостно, не возбуждает ажиотажа, не рождает между людьми заметных дискуссий и споров. Оглушающая музыка из громкоговорителя, лотошная торговля пивом и сладостями — вот та характерная обстановка участков для голосования, которая не столько призвана привлечь избирателя на участок, сколько отвлечь его от неизвестно откуда идущего чувства неловкости, натянутости происходящего.

В самом деле: если уж придумали завести демократию, догадались бы включить в бюллетени, вместе с десятком фамилий малоизвестных лиц, и такую графу: «За то, чтобы данного руководителя назначили «сверху"… Ведь, даже будучи декоративной, ограниченной, демократия встает нашему обществу в дорогую цену. Политика и экономическая программа неминуемо приобретают популистский оттенок, преемственность курса и долгосрочное планирование из-за частых перевыборов и постоянной смены руководящих лиц достигается с трудом, решения, принятые одной администрацией, зачастую не подтверждаются другой. Выборные процедуры путают карты, вызывают непреодолимые сложности даже для Соединенных Штатов, которые любят представляться «гарантом и эталоном прав и свобод».

Подводя итог, скажем: да, в холодной войне Западу удалось победить. Но от этого его собственные проблемы никуда не исчезли. Слишком часто демократия и рынок действуют против себя. И все упомянутые тупики и противоречия едва ли способны рекомендовать западную модель с положительной стороны.