Православное возрождение: реальность и миражи

Интеллектуализм и отвлеченность — бич нашего времени

Держу в руках брошюру с названием «От покаяния к воскресению России», только что изданную большим тиражом. Замечательный, богатейший подбор цитат и текстов к тому, чтобы воскресить в памяти трагические события 1917−1918-го, связанные с арестом, ссылкой и варварским расстрелом Августейшей семьи, еще и еще раз подумать о глубине нашего падения и расстройства, греха перед Богом. И точно наваждение над всем этим — дух какого-то странного прожектерства и ритуализма: дескать, всем народом нужно пройти чин покаяния в цареубийстве и после этого жизнь исправится — «невинно пролитая царственная кровь возродит нашу Родину и осенит ее новой славой».

Все характерные слабости нынешней религиозности отчетливо отразились в этом мечтательном, меновом образе рассуждения: «Мы — покаяние, нам — возрождение». Покаяние неутилитарно. Оно есть возвращение в здравый рассудок и условие самой человеческой жизни: жизнь и смерть предложил я тебе, благословение и проклятие; избери жизнь… (Втор. 30, 15)

Открывают книгу глубокое, задевающее за живое высказывание Святейшего Патриарха Алексия II: «Грех цареубийства, происшедшего при равнодушии граждан России, народом нашим не раскаян… этот грех лежит тяжелейшим грузом на душе народа, на его нравственном самосознании». Замечательный, исчерпывающий анализ темы представлен в словах архимандрита Константина Зайцева: «Вне всецело-покаянного (а не только переживающего факт одного отдельного преступления — А.Р.) обращения к Богу, всякая мысль о нашем будущем оказывается прожектерством, самое благонамеренное направление мысли силой вещей (надо понимать, господствующим в обществе нашего времени — А.Р.) превращается в риторику и мечтательность, только отвлекающие от единственно возможного направления воли истинного христианина… Это распространяется даже на такое явление (т.е. на восприятие такого явления — А.Р.), как Православное Царство! „Монархизм“, „легитимность“ как таковые есть риторика и мечтательность, поскольку в условиях апостасии они получают самостоятельную ценность (искаженную трактовку, оторванную от изначально духовного содержания — А.Р.); так отвлекается лишь сознание верующих от единственно доброго пути (читай, всецелого покаяния и обращения к Богу — А. Р.)».

Далее архимандрит Константин касается смысла пророчеств о будущей славе России. Не политических или общественных преобразований и роста нам следует ждать и искать, а восстановления доброй, покаянной христианской направленности сознания. Только через данное чудо нашего покаянного перерождения дальше по усмотрению Божию можно представить, как говорит о. Константин, «сверх-чудо» восстановления православного царства. Но для этого нужно ни много, ни мало остановить апостасию, а по существу повернуть историю вспять: конечно, не каким-нибудь волшебным образом, а своими молитвами и трудами, в порядке устрояемой христианской жизни. Процитируем самого автора.

«Иные старцы высокого духовного подъема предрекали восстановление России. Такое упование для нас всех законно. Но что [иное] может оно нам дать, если не одно только большое устремление к Богу (которое, добавим, есть смысл и задача всей христианской жизни, вне зависимости от благополучия или неблагополучия остальных внешних условий, исполнения наших чаяний и пр. — А.Р.), как во имя спасения души своей, так и во имя умножения и углубления этой же направленности сознания у других русских людей! Все остальное было бы именно прожектерством, только оттесняющим и заглушающим единственно действенное (которого не посрамляет ничто — А.Р.) в условиях апостасии направление сознания — покаянное обращение к Богу… Восстановление Православного Царства представимо только в плане некого Сверх-Чуда покаянного перерождения русского народа, и это в такой степени и в таком масштабе, который позволил бы Богу счесть апостасию несостоявшейся» (с. 26).

Составители книги обратили внимание на эти, как они пишут, «проницательные предостережения от возможных уклонений от пути истинного покаяния». Но по какой-то причине они не стали поводом к критической переоценке собственных взглядов. То самое прожектерство, об опасности которого с такой убедительностью свидетельствует архимандрит Константин, проявляется как в общем настрое брошюры, где единственное, множество раз повторяемое эмоциональное ударение на покаянии и спасении России проходит рефреном и создает нездоровое, нагнетенное впечатление, так и особенно в отдельных ее частях.

Как такового не видно образа жизни христианина и полноты церковного упования на очищение души и спасение, а только указание на спасительность монархии и, напротив, пагубность отступления от идеала православного царства и трагизм для мировых судеб расстрела в 1918 г. Царской Семьи. Впечатление от прочтения такое, будто, упаси Господи, благодать отступила от мира и спасение уже неспособно совершаться никак, а только в восстановлении монархического правления. Все же вместе начинает походить на известное лжеучение о «Царе-Искупителе», уже успевшее наделать между православными беды и ставшее причиной сектантства нескольких направлений.

В данной связи еще раз напомним слова архимандрита Константина: «что оно (восстановление России) может нам дать, если не одно только большое устремление к Богу?» Действительно, в этом большом устремлении — начало и конец христианской жизни. Прилепившись к Богу, человек не тревожится больше ни о чем внешнем. Хотя, с другой стороны, через его веру и чистоту жизни идут ко спасению многие. Обычный укор мира, звучащий в адрес православного подвижничества, состоит в том, что оно целиком поглощено собственным спасением и не желает принимать на себя какой-нибудь общественной задачи. Но это недоумение разрешено преподобным Серафимом Саровским, показавшим, что от одного, стяжавшего мирный дух, спасаются тысячи. Такое действие благодати сильнее и действеннее, нежели любые, самые масштабные общественные проекты наружного обустройства и исправления. Мы же, не сумев понести достойно задачи своей христианской жизни, отказываемся от них и втайне лелеем надежду, что подлинное благочестие проявится нами когда-то «потом», при наступлении православного царства, когда отойдут искушения апостасийного мира и все вокруг станут жить идеалами благочестивого общества, Руси Святой, монашества или семьи малой Церкви.

Имеющиеся теперь обстоятельства признаются бессмысленными, наступившими, в крайнем случае, в наказание по нашим грехам, но отнюдь не тем, что несет в себе промыслительное значение и предоставляет почву «здесь и сейчас» жить по-христиански. Однако Евангелие никогда не искало для себя идеальных условий, а всегда действовало вопреки господствующему расположению мира, как при зарождении своем и гонениях первых веков, так и в последующие времена. «Злые же и обманщики будут преуспевать», — говорит апостол, тогда как «все, желающие жить благочестиво во Христе Иисусе, будут гонимы» (2 Тим. 3, 12−13).

Настоящее время, как видим, не отличается от этого по существу, а только, быть может, по степени зла и обмана, возросших по мере апостасийного отпадения. Оно ровно таким же образом призывает христианина проявить твердость и веру. В нем по-прежнему действует Промысел Божий, способный даже и самое зло и скорби направить к нашему благу. В связи с этим крайне огорчительна та неумеренность, с которой издатели книги «От покаяния к воскресению России» стараются изобразить общероссийское покаяние и перерождение как единственное и важнейшее условие всей христианской жизни. То и дело они обращают мечтательные взоры читателей к тому идиллическому состоянию окружающего мира, в котором «несмотря на наше столь сложное и трудное время, восторжествует любовь».

Немало вопросов вызывает и сам «Чин всенародного покаяния», вернее, проект его. Основанный на постатейном перечислении возможных уклонений в бунтарство и богоборчество, против установленной Богом власти помазанника Своего, он представляет собой замечательное руководство для прояснения тонкостей такого явления, как монархическое самосознание. Но, увы, не избавлен он и от недостатков и передержек.

Во-первых, необходимо указать на общие проблемы «раскаяния по списку». Последний удобно увлекает верующего в рассматривание имен и определений греха с истекающим из этого мелочным самокопанием и утратой общего покаянного настроя. Мы уже имели возможность использовать различные варианты «перечней грехов», в числе которых, кстати, встречались и довольно нелепые. Время показало невозможность устраивать исповедь по подобного рода перечням, т.к. дотошное и мнительное выдавливание из себя грехов «по копеечке» нередко давало повод к противоположному соблазну. Рождалось самолюбование особого вида, ощущение расплаты с долгами по счетам внешней праведности. Однако, каждый из нас не должен заблуждаться о том, что сплошь пронизан грехом и неправдой, как говорится о том в одной из известных молитв, «безпрестани согрешает и прогневляет Бога Своего, и многажды аще кается (если даже помногу раз кается, то все равно), лож пред Богом обретается…».

Далее, наблюдается досадная несоразмерность и произвольное смешение в значении, придаваемом вере в Бога Вседержителя и вере в Его земного наместника царя, послушанию Церкви и послушанию самодержавию. Хотя несомненно, что «православные Государи возводятся на престолы по особому о них Божию благоволению», а «православный Помазанник есть лицо священное», сугубая вера и почитание воздается нами Одному только Богу Святой Троице и особое — земным Его образам. Каким бы высоким ни было наше отношение к православному царству, ни при каких условиях «симфония Церкви и власти», закон о престолонаследии и «честь двуглавого орла» не станут для нас тем же самым, что и Закон Божий, Евангельская заповедь о любви, соборность и апостольское преемство Церкви, Тела Христова, и честь, воздаваемая Кресту Господню.

Круг наивысших и безусловных для Православия истин, предметов нашего упования один раз и на все времена закреплен Символом веры, и именно свои отступления от Символа веры и Евангелия мы обязаны исповедовать во всяком покаянном чине, не создавая каких-либо специальных чинов для исповедания «семейных грехов» или «грехов против православного царства».

Все это, вкупе с общим идеологическим подтекстом, избыточным давлением на чувства читателя и подспудно внушаемым запретом самому разбираться и критически оценивать позицию составителей под предлогом греха «неправомыслия о пути возрождения России», к сожалению, не оставляет возможности широко и без опасения использовать разбираемую нами работу. Хотя, повторимся еще раз, в состав ее включены многие важные и показательные материалы.

Отнюдь не случайным при этом выглядит и тот факт, что в среде радетелей о всенародном покаянии не прекращаются столкновения и взаимные препирательства о способах решения интересующего вопроса. До хрипоты спорят о том, какой точно быть формулировке раскаяния: в цареубийстве или же цареотступничестве? Лучше бы начать с самого покаяния: все ли умеют каяться, чтобы считать дело решенным по существу и выяснять частности?!

В некотором роде, покаяние и есть самое сложное. Соль всей церковной жизни и подвига спасения заключены в этой способности приносить Богу свой покаянный дух и в немощи обретать силу свыше. «Ибо покаяние, — говорят святые отцы, — единственное, что соединяет грешника и святого». Покаянию невозможно быть «для чего-то» или «по какой-то причине». Оно свято и крайне насущно само по себе; человек или ощущает свою глубокую ложь пред Творцом открыт к покаянию, или закрыт для него: как в преступлениях великих и всенародных, так и в самых обыкновенных и повседневных, тягучих и отравляющих всю нашу жизнь и взаимоотношения грехах.

Закономерно о. Кирилл Павлов отвечает на вопрос о возможности возрождения России: «Покаяния нет». Покаяния не происходит не только в т.н. «светском обществе». Нет покаяния и в самой среде верующих, а есть разобщение, отстаивание своего мнения и утопизм. Однако вне покаяния не приходится ждать вообще ничего доброго и настоящего, не только общероссийского воскресения. Если же не каемся в ежедневном и ежечасном преступлении совести и Евангелия, как покаемся искренне в том, о чем знаем лишь по рассказам, и что произошло более трех четвертей века назад?

Все это, увы, интеллектуализм и отвлеченность, представляющие бич нашего времени, вещи для нас практически неизбежные. С некоторых пор нас начинают до крайности будоражить вопросы о «благодатном устроении жизни государства» и мы возгреваем в себе убеждение в «спасительном промысле Руси святой как православного царства вселенной». Но в то же самое время не решены остаются простые дела и согласия не достает в отношении самых близких людей.

Увы, живая традиция почти что утрачена. Наши попытки объяснить простое чрез сложное, от ума вывести формулу православного возрождения напоминают то, как если бы кто-нибудь взялся посредством инструкции описывать порядок приема пищи. Беда, да и только! Предельно мудреный и трудоемкий процесс! В жизни мы все же идем по иному пути, опираясь, во-первых, на естественный голод, а дальше смотрим на то, как орудуют ложкой другие, и то же самое повторяем самостоятельно. Так и в вопросах духовной жизни: важнее всего «искра веры», совестное побуждение, голод души по Богу, дополненный наглядными примерами жизни людей духовного склада и подвига. И потому теперь, когда мы плохо знаем, что означает на практике «жить духовно», нужно всеми силами удерживать себя от увлечения разного рода мечтательными прожектами и идеологией.

Проблема всех лет т.н. «церковного возрождения» была заключена в этом: там, где нас застал Божий призыв, сама жизнь стучалась к нам настойчивым образом — через материальные затруднения, близких, работу, общественные и политические коллизии — а мы прятались от нее, наклеивая на все ярлык «бездуховности» и предпочитая свой мир «идеально благочестивой», а по существу выхолощенной нормы и логики. И в этом отличие культурного и социального феномена религиозности от подлинных благочестия и веры.

Массовое знакомство с верой, начавшееся в 90-х, имело свои особенности. В значительной мере оно было явлением интеллектуального и идейного плана. После десятилетий засилья коммунистической догмы наш соотечественник искал для себя новой опоры и новой идеи. Именно так — умозрительно — увидел он Православие и восхитился его древностью и красотой. Не случайно, интересом к церковным учению и традиции оказалась охвачена, в основном, образованная городская среда.

Куда меньше на веру указывали, как на факт практического сознания — нравственного, организационного, затрагивающего мотивы служения, труда и согласия. Церковность открылась нам в образе новой идеологии, системы утверждений, запретов и правил. Сам же «проект воцерковления» при этом оставался довольно наивен. Жизнь оставлялась в стороне, а взамен ее конструировалось что-то, что из волюнтаристских побуждений нас больше устраивало. Стоит, например, обратиться за благословением к своему батюшке — и остальное само все устроится. Стоит обвенчаться и завести у себя в семье порядок по «Домострою» — и все проблемы с детьми и супругом исчезнут. Пройди весь народ, как один, через чин покаяния, и вопреки нарастающей неразберихе, пьянству, безделию, склокам, экономическому упадку и давлению Запада православная Русь заново возродится и засияет для всего мира.

Так поступили мы и в отношении профессии, и у себя в семье (особенно там, где один из супругов остался неверующим), и в том, как при нашем полнейшем равнодушии разбазаривали и превращали в хлам великую державу. Жизнь была признана недостойной того, чтобы искать и отстаивать в ней духовные смыслы. Мировоззрение оказалась наспех сооружено из ограниченного количества подвернувшихся под руку фактов и мнений. Остальное было признано ненужным, избыточным.

Мы и научное знание с удовольствием поменяли на дилетантство «Библии и науки» Стефана Ляшевского, курам на смех переиздававшейся многие годы громадными тиражами. И историю, ранее прославлявшую партию, переписали в историю «образцово православную», в которой победа в Великой Отечественной достигается не ценой жизни миллионов солдат (кстати, по-православному жертвенных), но путем обноса икон вокруг основных городов.

Стояние по воскресеньям на литургии, унылая подготовка к исповеди и причащению, молитва до и после еды — то, что нами воспринимается, как выполнение церковного долга, явились банальной ценой того, чтобы думать о себе, как о «живущем духовно». Причина все та же: нежелание находить духовные смыслы внутри повседневных занятий. Согласитесь, что эту картину было невозможно себе представить в поколениях русских образованных людей, для которых всегда не доставало сил и времени объять все увлекающие их начинания и направления поиска.

Православное учительство должно было в первую голову озаботиться налаживанием элементарных культурных связей, постепенным и поступательным возвращением человека к тем навыкам и тем свойствам души, по которым больнее всего ударили годы советской системы. Что это за свойства? Во-первых, личная ответственность и инициатива. Затем, работоспособность, чувство хозяина, умение служить и подчиняться, владеть и распоряжаться деньгами и собственностью. Далее, это семейность и подлинный, а не коммунистический коллективизм. Наконец, следует указать на утраченную нами культуру души: широту интересов, великодушие, благородство, доброжелательство, честность, открытость, отзывчивость. Это то искомое состояние, при котором возможны хоть аскетика, хоть монастырь, хоть домострой (в положительном значении этого слова), хоть монархическое правление. А то не секрет, что большинство наших увлечений исходит из обыкновенной праздности и нежелания посмотреть правде в лицо.

Будучи своевольниками и самолюбцами, мы питаем надежды на восстановление православного царства. Оставаясь отъявленными индивидуалами, срисовываем у себя в семье наружные признаки старой патриархальной иерархии. Интеллектуальный интерес поверхностен. Паря на волнах мыслей, мы легко обретаем в них иллюзию жизни, напряженной работы, развития. Фактически же, поприще реальных занятий нами оставлено, и никаких положительных духовных перемен нет; мы давно переминаемся с ноги на ногу, стоя на одном месте. Самые вещие глаголы, святоотеческие речения, подвиги из житий воспринимаются со скукой, рождая, быть может, реакцию краткого удивления и никаких перемен в жизни. Умея разложить по полочкам любую вероучительную проблему, мы остаемся при этом убийственно холодны и абсолютно несносны в простом человеческом отношении.

Подорвано само восприятие вещей, так что и самые благие советы и мысли не идут нам на пользу, а видятся косо и криво. Например, о главенстве мужа в семье, послушании духовнику или о монархическом самосознании. Как таковое Православие перерождается в сугубо земной феномен «православности».

Помните, в каком-то патерике есть рассказ о трех людях, которые смотрели на незнакомца, идущего в предрассветный час по улицам города, и думали каждый по-своему: один — что это вор или убийца, совершивший под покровом ночи свое черное дело; второй — что это любовник, возвращающийся домой после весело проведенного времени до того, как кто-либо сможет увидеть его; третий же, старец, решил, что это церковный клирик направляется в храм, чтобы зажечь огни и приготовить необходимое для заутрени.

Рассказ этот — слабый отзвук того, что в наши дни получило всеобщее и сильнейшее распространение. Каждый вокруг себя усматривает то, что ему понравится, в т. ч. и в вере и Церкви. «Воцерковленность» почти никак не отражается на громадном поле желаний, поступков, решений, мотивов и мыслей, где царствует голая пропагандистская схема, «житейская мудрость» и «свой интерес», потому как «иначе сегодня не проживешь».

Вот это и есть секулярный (расчлененный, разорванный на противоречащие друг другу куски) образ сознания. И что можно сделать, чтоб отойти от него, осознать бедственность положения, когда мы в буквальном смысле стоим перед огромным вопросом во всех областях своей жизни, ходим над пропастью и, несмотря на это, продолжаем считать свое положение безупречно надежным — вот в чем заключена основная проблема современного православного сознания.

Некоторое время назад церковная аудитория у нас получила возможность ознакомиться с жизнеописанием и наследием современного греческого старца Паисия Святогорца. Познакомилась и оказалась покорена. Многие наверняка читали книги с его наставлениями. Что отличает их? Главное — старец реалистичен. То есть, конечно, реалистичен не в том смысле, чтобы не допускать чуда или не доверять силе молитвы. Просто он не пытается отрицать важность для человека окружающих обстоятельств и не дает «абсолютных» советов, ради которых пришлось бы переломать все возле себя.

Увы, слово о. Паисия приходит к нам только сейчас, да и одиноким оно остается, требуя такого уровня жизненной состоятельности, которая образуется при продолжительном личном опыте и сохранении традиции, оставшейся в греческой Церкви и почти искорененной у нас.

Связь поколений и культурных эпох узнается с трудом. Мы очень примерно представляем себе то, чем были когда-то на самом деле «церковность», «патриархальная семья» или «самодержавие». Сколько не тверди: «сахар» — во рту слаще не станет. Все наши попытки причислить себя к традиционалистам и консерваторам расшибаются об обыкновенный факт принадлежности к тому времени и тому обществу, в котором традиции и правила не играют никакой роли, где каждый самореализуется, как пожелает, и по настроению готов идти хоть в филателисты, хоть в монархисты.

Религиозно-культурный тип передается при непосредственном заимствовании, теснейшей ассимиляцией. Сегодняшний консерватизм по этой причине обречен быть таким, каким мы его видим: заорганизованным и лозунговым. На старый, патриархальный образ сознания он похож в той же слабой степени, в какой и «нового русского» теперь можно считать похожим на тип прежнего русского аристократа.

С трудом продирается современная православная жизнь через дебри мечтательности, субъективного восприятия и интеллектуализма. «Общим местом» давно стала проповедь нравственности, изо всех сил пытающаяся рациональными доводами убедить верующего быть смиренным, дисциплинированным и жертвенным. Но, может быть, хотя бы для некоторых откроется и выступит отправной точкой для нового восприятия духовности их характерная «точка призыва», точка их максимальной совестной восприимчивости и отзывчивости, где некогда Бог постучался в нашу убогую жизнь и где Он с наибольшей верностью познается, как Бог милости и любви, Небесный Отец и Источник всякого блага в земных отношениях и начинаниях?..

Именно в этот момент душа по существу становится изобильна и плодовита — способна на всякий поступок, от самого малого и неприметного доброделания до высокого гражданского подвига. Апостол Павел многократно упоминает о таком состоянии христианина: да будет совершен Божий человек, ко всякому доброму делу приготовлен (2 Тим. 3, 17); Бог силен обогатить вас всякою благодатью, чтобы вы, всегда и во всем имея всякое довольство, были богаты на всякое доброе дело (2 Кор. 9, 8); кто будет чист, тот будет сосудом в чести, освященным и благопотребным Владыке, годным на всякое доброе дело (2 Тим. 2, 21); вдовица должна быть избираема… если она… была усердна ко всякому доброму делу (1 Тим. 5, 9) и т. д. Вот о чем должен идти разговор и к чему направляться усердие — к тому состоянию, в котором мы в принципе готовы встать на то или иное место, совершить то или иное дело. Готовность ко всякому доброму делу важна как условие для любой нормальной жизни и деятельности. А надежды из неготового, направленного на свое «я» состояния призвать человека жить идеалом, высокой и совершенной идеей безосновательны и наивны.

Нужно не забывать: по большому счету мы вообще призваны быть святыми. Отцы Церкви не перестают повторять, что человек прирожден к святости. Евангелие требует: «Будьте совершенны, как совершен Отец Небесный». И апостолы много раз увещевают, например: Облекитесь в нового человека, созданного по Богу, в праведности и святости истины (Еф. 4, 24). А, скажите, что выйдет, если вдруг, с завтрашнего утра кто-то из нас решит вести себя, как святой? Приторность и морализм в духе иных протестантских сообществ, которые внушают последователям, что человек после обращения и крещения не имеет уже никакого отношения ко греху.

Поэтому можно звать человека и увлекать его идеалом — аскетического подвижничества ли, семьи малой Церкви или Руси Святой. Но это почти то же самое, что предложить ему с завтрашнего утра стать святым! Нет ничего хуже, чем предложенный несвоевременно, не по адресу идеал — душа заражается унынием и цинизмом от невозможности реализовать себя в нем, достичь своей цели. В практической жизни мы все же исходим из невозможности прийти к идеальному состоянию отдельным решением, рывком. Есть такое сознание и такой опыт церковный, что нам надлежит действовать в пределах имеющихся возможностей, бороться со грехом, но не во всем его онтологическом масштабе и измерении, а с трезвой оценкой себя самого, в тех пределах, в которых нам в данный момент действительно возможно себя улучшить: перебороть и перенастроить.

Писание по данному поводу говорит, что уста человеческие глаголят от избытка сердца (Мф. 12, 34). Но так же, от избытка сердца, совершается и все наиболее ценное в земной жизни. Избыток сердца первичен. И отсюда органичным образом будут исходить те самые добрые дела — смотря по тому, чем мы заняты и на каком месте находимся. Общественный деятель — в служении стране и народу, семьянин — в детях, священнослужитель — в отдаче себя Церкви и плодах проповеди и руководства, монашествующий — в молитве, работник — в результатах своего труда.

А пока не достает этой органичности, простоты в добром, нас постоянно будет мотать из стороны в сторону: от одной идеи к другой, от любви к ненависти, от дружбы к вражде, от надуманной активности к апатии и расслаблению, от аскезы к «радостям жизни», от послушания к диссидентству, от «домостроя» к либерализму, от апокалиптических предсказаний к политиканству и митинговости. Не переставая, нас будут одолевать терзания и страхи, природу которых Писание справедливо находит в неспокойствии совести и «лишении помощи от рассудка»: осуждаемое собственным свидетельством нечестие боязливо и, преследуемое совестью, всегда придумывает ужасы. Страх есть не что иное, как лишение помощи от рассудка. Чем меньше надежды внутри, тем больше представляется неизвестность причины, производящей мучение (Прем. 17, 10−12).

И нужно себя очень трезво держать и преодолевать, находя промыслительными для себя имеющиеся обстоятельства. Упражнять нужно душу, постепенно наращивая масштаб и сложность задач, овладевая для начала малым и повседневным, а уже от этого переходя к духовному и общественному. Не отступаясь от самого подвига из-за того, что многое против нас и не все получается. Как альпинисты, которым тоже не всегда удается быстро двигаться вперед: может наступить усталость, может прийти непогода, и тогда они на каком-нибудь плоском участке разобьют лагерь и передохнут, а в другой раз, обнаружив перед собой неудобный или опасный участок, пойдут в обход: влево или вправо или даже немного приспустятся вниз.

Мы тоже можем и должны повременить с чем-то, избрать другой путь, если не получается одолеть какие-то вещи. Главное — это не упускать из виду вершину, не идти напролом и, с другой стороны, не зависать от отчаяния насовсем где-то на полдороги, на склоне. Если кто решается штурмовать пик, трудности ему только добавляют задора. Ему неинтересно просто так, прямым путем взять и залезть на какую-нибудь пологую, низкую гору. Нет, нужна «категория сложности»! Потому что здесь смысл восхождения как творчества: ставить себя в максимально напряженные условия, когда прохлаждаться не будешь, и в то же самое время четко знать свои силы и не брать безрассудных задач.

Перед нами своя вершина, с которой доносится глас: «Сыне, даждь ми твое сердце…». Этот глас, а не какие-то отвлеченные цели, является общим мотивом христианской жизни. Есть также специальное снаряжение для восхождения, правила пользования им — церковный распорядок и дисциплина. Есть те, кто идет рядом, в связке — это те люди, которых Бог послал в ближние, для совместного восхождения. Есть еда и питье, которыми идущие вверх подкрепляют свои силы; экипировка, которая защищает от холода — благодатная помощь Таинств. А остальное зависит от нас и совершается в нашей совести. Делая более близким и явственным, не смущаемым от соблазнов и противоречивых обстоятельств века сего обещанное Господом Иисусом Христом каждому верующему — если сколько-нибудь можешь веровать, все возможно верующему (Мк. 9, 23) — православное возрождение.