 |
| Русская линия | Светлана Санькова | 08.11.2004 |
В этой связи определение смежных и пограничных понятий становится еще более проблематичным. В частности, можно отметить использование в последнее время таких терминов как либеральный консерватизм и консервативный либерализм как взаимозаменяемых. На наш взгляд, несомненно, необходимо проводить черту между этими понятиями. И для того чтобы более наглядно увидеть сущность их различия следует обратиться к личностям тех политических деятелей, которые, как в своих работах, так и в своей политической практике занимали «пограничную» позицию между либералами и консерваторами. Ранее автором был осуществлен опыт анализа деятельности либерального консерватора на примере В.А.Бобринского2 и консервативного либерала в лице П.Б.Струве3. В работе, посвященной Бобринскому, в качестве обоснования сущности различий в позициях либеральных консерваторов и консервативных либералов были предложены две взаимообусловленные формулы: «реформы для стабильности» как требование либеральных консерваторов и «стабильность для реформ» как лозунг консервативных либералов. Опираясь на вышеизложенный подход, в данной работе автор ставит своей задачей охарактеризовать сущность либерального консерватизма на примере политических взглядов М.Н.Каткова и показать его органическую связь с идеологией государственного национализма.
Понятие национализм в настоящее время является одним из наиболее часто употребляемых в различных общественно-политических дискуссиях и при этом имеющим весьма широкий спектр толкований, доходящий до диаметральных противоположностей. Несомненно, у национализма, как общественно-политического явления есть множество оттенков и нюансов, каждый из которых нуждается в определении в собственных терминах. Как отмечают отечественные политологи «в России и за ее пределами произошло много событий, совершенно по-новому поставивших вопросы о „национальном интересе“ нашей страны и о концептуализации „национального“ и „государственного“ интересов как таковых»4.
При рассмотрении понятия «национализм» необходимо, в первую очередь, разделить национализм народов, входящих в состав государств с полиэтническим населением и стремящихся к самоопределению, и национализм как самосознание нации в рамках единого государства. «Одним из коренных отличий этих двух видов национализма является то, что в первом случае национализм выступает как сила, стремящаяся к разрушению государства, в котором она существует (хотя при этом и предполагается создание нового образования), то есть как сила в первую очередь деструктивная, а во втором случае национализм стремится всеми силами сохранить существующее государственное образование». Национализм во втором его значении можно на наш взгляд классифицировать как «государственный национализм»5. Одним из его активных идеологов в XIX в. являлся Катков.
В либеральной дореволюционной и советской традиции за Катковым закрепилась характеристика реакционера и охранителя. Однако еще В.А.Твардовская характеризовала взгляды Каткова как «своеобразный консервативный либерализм», но относила это определение лишь к периоду конца 50-х годов, полагая, что затем он окончательно стал реакционным консерватором6.
Назвать Каткова консерватором без каких бы то ни было оговорок означало бы поставить его в один ряд с теми, кто его критиковал справа подобно тому, как это описал князь Н.П.Мещерский: Один видный сановник, «член известной консервативной партии… особенно возмущался вольнодумством Каткова, доходившим до неслыханной дерзости так громко кричать „караул“, при появлении вора или разбойника, что мог этим обеспокоить хозяина дома в неудобное время…»7. В статье «К какой принадлежим мы партии» в 1862 г. сам Катков определял свою позицию именно в духе либерального консерватизма, отмечая, что «не будучи ни формальным консерватором, ни формальным прогрессистом» он желал «быть и тем и другим вместе, при известных условиях и в известном смысле»8. «Истинно прогрессивное направление, — рассуждал он, — должно быть в сущности консервативным, если только оно понимает свое назначение и действительно стремится к своей цели. Чем глубже преобразование, чем решительнее движение, тем крепче должно держаться общество тех начал, на которых оно основано, и без которых прогресс обратиться в воздушную игру теней»9. Таким образом, Катков предостерегал, чтобы борьба с негативными явлениями в той или иной сфере общественной жизни не привела к уничтожению основных социальных институтов, без которых нормальное существование общества вообще невозможно. «Истинно охранительное направление, в сущности, действует заодно с истинно-прогрессивным, — полагал он, — но у каждого есть своя определенная функция в одном общем деле, и в своих частных проявлениях они беспрерывно могут расходиться и сталкиваться»10.
Именно эта позиция, когда и консервативные и либеральные начала ставятся в зависимость от насущных государственных потребностей, приводит к тому, что приверженцы государственного национализма поневоле сочетают в себе консерватизм и либерализм, следствием чего зачастую становится изображение сторонников этой идеологии «неустойчивыми», «мечущимися из стороны в сторону». Не избежал этой участи и Катков, что отмечалось его биографами. «Одни возмущались его мнимой косностью, — писал в своих воспоминаниях Мещерский, — а другие обвиняли его в изменчивости во взглядах»11. Его «колебания» во внешнеполитических пристрастиях, в отношении к реформам и в вопросах экономики отмечали Д.И.Иловайский12 и С. Неведенский13. В советской историографии вслед за оценкой В.И.Ленина прочно закрепилась традиция изображать эволюцию Каткова от умеренного либерализма до крайнего консерватизма и охранительства (предполагая тождественность двух последних) как типичный для того времени «феномен приспособления реакции к прогрессу»14 или «социально-культурный феномен русского либерализма в целом и его неизбежной эволюции в сторону реакции»15. Лишь В.Д.Оскоцкий в рецензии на книгу В.А.Твардовской отметил целостность системы социально-экономических и общественно-политических идей Каткова «по-своему стройной и последовательной», «стержнем» которой была «идея самодержавия». Хотя и он отмечал «тактические отступления» Каткова от «стратегической линии поведения», но сразу же оговаривал, что отступления «немногие и редкие», которые в целом «не размывали линию и не разрывали ее в пунктир»16.
При оперировании понятием «сторонник самодержавия» следует, по меньшей мере, различать приверженность личности монарха, фамилии или институту как таковому. И в данном случае сторонники самодержавия в разных формах его понимания будут во многом расходиться в своих взглядах и отстаиваемых интересах. В частности, в Российской монархии, на наш взгляд, именно превалирование интересов фамилии над интересами государства привело к тому, что фактического самодержавия в прямом смысле этого слова в России XIX в. не существовало и, в конечном счете, погубило монархию как институт. Для приверженцев монархизма как правящей фамилии подобное «самодержавие» превращалось в крышу для сановного бюрократического произвола. Круг лиц, реально обладающих властью, прикрываясь «тенью самодержавия» имел возможность править абсолютно безответственно. В подобном окружении монарх был практически лишен самостоятельности. Только при таком взгляде на существующую в России систему правления становятся понятными слова Каткова, сказанные Б.М.Маркевичу в 1864 г., когда Катков намеревался оставить газету: «Для кого писать? Тот, для кого единственно держал я перо в руках, сам отступает от своей власти, удерживая только ее внешность. Все остальное мираж на болоте…»17.
Приверженцы монархии как института выступали за единовластие, предполагающее взаимную единоответственность. В данном случае самодержавие воспринималось не как часть бюрократической машины, а как стоящий над ней гарант законности, являясь не синонимом произвола, а его антитезой. Именно неуклонная тенденция ослабления на протяжении всего XIX в. монархии как института через ослабление единовластия монарха на фоне усиления династической фамилии и связанных с нею высших кругов объясняет парадоксальную ситуацию, когда лица, исповедывающие идеи государственного национализма и истинного самодержавия, не пользовались поддержкой государственной власти. В частности, сколько бы ни говорилось о том, что Катков был официальным идеологом самодержавия, но официальное признание и благодарность от этого самодержавия он получил только при Александре III.
Д.В.Аверкиев отмечал, что Катков «во всю свою деятельность всемерно открещивался от всяких партий, как консервативных, так и либеральных»18. И это не случайно, любая попытка отстаивать государственные интересы размывает партийные границы. Государственный национализм может сотрудничать с любыми партийными образованьями, за исключением радикальных (как справа, так и слева), поэтому Катков воспринимался личным врагом именно революционными и реакционными кругами. «Царедворцы считали его якобинцем (в том числе и Великий князь Константин Павлович…), якобинцы петербургские и московские — царедворцем»19. В любой политической партии личные интересы начинают довлеть над государственными, поэтому государственный национализм не возможен в рамках какой-либо одной партии. И Катков это ясно ощущал, когда писал: «…Слово „партия“ на русском языке имеет особое значение. Под партией разумеется клика выделяющаяся из множества, обособляющаяся от единства ради своих эгоистических интересов… Наша сила в ладе, в единогласии, пожалуй в отдельном мнении, но никак не в партийном большинстве или меньшинстве; партия знаменует для нас разлад, неурядицу, распадение, гибель дела»20.
В.А.Грингмут в статье «Катков как государственный деятель», разбирая основные направления общественной мысли того времени, отмечал: «…славянофилы и либералы… сходились в одном: в необходимости упразднить современную Россию и создать из нее либо допетровскую Русь, либо что-нибудь западно-конституционное… Удовлетворить как тех, так и других правительство могло лишь политикой опаснейших экспериментов…». Грингмут видел заслугу Каткова, причем заслугу государственного значения, в том, что «он уверовал и заставил своих последователей уверовать в настоящую, реальную Россию, тогда как славянофилы и „либералы“ соглашались верить только в несуществующую в действительности, а лишь предносившуюся их воображению совершенно утопическую Россию»21. Как писали «Современные известия» в 1887 г., в связи со смертью Каткова, нередкие противоречия в его частных положениях необходимо рассматривать с точки зрения общей идеи, которую он исповедовал, идеи русской государственности22. Профессор Колумбийского Университета Р.С.Уортман в вышедшем недавно на русском языке исследовании, посвященном истории императорской России, выдвигая концепцию формирования «национального мифа» при Александре III, одним из его «главных источников» называет «государственный национализм Каткова23.
Идеи государственного национализма, как нам представляется, начинают, как правило, озвучиваться тогда, когда не проводится на деле и когда и государство и нация переживают идейно-политический кризис, который и заставляет соединять эти два понятия в единое целое. Если выделить основные составляющие государственности, то это в первую очередь идеология, власть и нация как основа существования и материал государства. К началу XIX века все эти три компонента переживали несомненный кризис, почувствовавшийся в начале на интуитивном уровне, что привело к появлению известной формулы «Православие, самодержавие, народность». Хотя, как отмечал Д.В.Аверкиев, ее провозглашение свидетельствовало о пробуждении государственного самосознания, но формула эта «была скорее девизом, чем живым стимулом деятельности», а «самосознание в сфере политической полагалось исключительно принадлежностью высшей власти; даже вопросы второстепенной важности не были предметом гласного обсуждения»24. Грингмут так же отмечал, что требования православия, самодержавия и народности высказывались и до Каткова, в частности первыми славянофилами, но в виде «смутных желаний и туманных идеалов»25.
Русская православная церковь синодального периода, находясь, по выражению современников, в «Вавилонском пленении», напрасно ждала весь XIX в. освобождения от зависимости от светской власти. Положение осложнялось тем, что во главе Синода постоянно находились не просто светские лица, но люди вообще далекие от православия, а зачастую и веры. При Александре I положением дел в православной церкви были недовольны как правые круги,26 так и радикально настроенные декабристы, в частности П.И.Пестель27. Император Николай I, благоволивший, как считалось, к Церкви, утвердил новые правила, на основании которых управление Церковью, на этот раз уже окончательно, передавалось в руки чиновников. При Александре II, по мнению Митрополита Филарета Дроздова, Русская Церковь находилась в то время в периоде тайного гонения28.
А.А.Нейдгарт, занимавший должность Управляющего Канцелярией Московской Синодальной Конторы в последней четверти XIX в., характеризуя жизнь церкви в синодальный период, замечал при этом: «Нельзя, разумеется, обвинять государственную власть в намеренном вреде Церкви, нет, всё это происходило от равнодушия к религии, непонимания ее задач, столь тесно связанных с задачами самой России». Пренебрежение к православию, пусть и ненамеренное, являлось закономерным следствием безразличия правящих верхов к духовной жизни народа.
Картина усугублялась тем, что весь XIX век просвещенное общество обращалось за прогрессивными идеями к Западной Европе, так или иначе подпитывавшимися католичеством или протестантством, а собственное православие становилось антитезой прогрессу и синонимом всего отсталого. Другие религиозные концессии, которые, в отличие от православной церкви, не подлежали контролю со стороны российской государственной власти, активно использовали создавшуюся ситуацию. Особые опасения вызывала деятельность католических миссий, которые еще Пестель считал агентами иноземного влияния, так как они имели прямое подчинение фактически другому государству. В этой связи требования ограничения в правах той или иной концессии, которые разделял Катков, имели целью не столько выделить православную церковь, сколько добиться ситуации, когда все концессии будут иметь равные обязанности перед государством, на территории которого они осуществляют свою деятельность. При этом за православием, Катков, безусловно, сохранял статус государственной церкви, но не потому, что она «исповедуется большинством, а потому, что она присутствовала… при рождении нашего государства… и сопутствовала нам во всех превратностях нашего бытия»,29 подчеркивая тем самым, что подобное ее положение определяется всем ходом исторического развития России.
Самодержавие, так же как и церковь, прибывало в кризисном состоянии. Как мы уже отмечали, оно существовало лишь номинально, и только в этой связи становится понятным то впечатление, которое произвела на Каткова беседа с Александром II: «Государь был мною недоволен за статью… Это я мог бы предвидеть, знал наперед. Но вот что меня потрясло до глубины души,… чего… кажется никогда не забуду… В этом взгляде выражался не гнев, а в этом упреке была такая глубокая, глубокая грусть, что сердце сжалось больно, невыносимо. Так жалко, так жалко Его!… Но как же быть — я ведь должен указать по совести, до какой степени опасен для него, для России путь, по которому мы идем…»30. Как отмечал современный исследователь А.А.Попов: «Полновластие царя» по мнению Каткова переживало в его время «определенный кризис»31. По воспоминаниям Мещерского, Катков осознавал, что «верховники, завладевшие властью, воплощали в себе отрицание всего того чему он всецело себя посвятил»32. Таким образом, мы видим, что Катков не ассоциировал царя с реальной властью. И именно предвидя трагические последствия такой системы государственного правления он писал: «Вырвите с корнем монархическое начало, — оно возвратится в деспотизме диктатуры; уничтожьте естественный аристократический элемент в обществе, — место его не останется пусто: оно будет занято или бюрократами, или демагогами, олигархией самого дурного свойства… Уничтожьте централизацию, не в ее злоупотреблениях, а в самом ее корне, -… вместо одного органического центра явятся несколько фальшивых, несколько мелких деспотий, где еще ревнивее и придирчивее разовьется дух вмешательства и опеки и где для личной свободы будет еще менее благоприятных условий»33.
Общество ощущало отсутствие государственной власти с ясными представлениями о своих задачах, четкой программой действий, твердой решимостью эту программу проводить в жизнь и желанием и реальными возможностями контролировать ее осуществление. В.В.Розанов так характеризовал это время: «Правительство «было», и его «не было». Были «веяния», были «направления», были «течения». Программы же не было, — иначе как случайной и временной. И хуже всего и опаснее всего было то, что власть была, в сущности, «расхищена», и каждый ковал свое личное благополучие, ковал торопливо и спешно, из того кусочка «власти», который временно попал в его обладание»34.
В народе происходил кризис самосознания, проявлявшийся в различных «анти» по отношению к другим национальностям. Отсутствие основания для самоуважения приводило к необходимости критики других. Это в первую очередь было обусловлено отсутствием поддержки народной культуры на идеологическом уровне, длительным периодом «моды» в просвещенном обществе на идеи и культуру других народов. Приведем в этой связи высказывания ряда деятелей, занимавших различные политические позиции. А.И.Герцен выдвигал положение о «двух разных Россиях»: императорской, дворянской, получившей внешнее, «иноземное» образование, и «общинной», «черного народа», не способной оценить это «привозное образование»35. Д.В.Аверкиев характеризовал ситуацию, складывавшуюся с начала XIX в. следующим образом: «Историческая связь с прошлым, казалось, была порвана. Русские люди как бы окончательно потеряли веру в свою самобытность, в свои творческие способности…»36. В 60-е г. г. это привело, по его мнению, к тому, что «православный русский народ был объявлен элементом вечного застоя, неодолимой косности…»37. А славянофил Хомяков в речи по случаю возобновления публичных заседаний Московского общества любителей словесности в 1859 г. позволил себе следующую характеристику: «Земля большая, редко заселенная, прожившая или прострадавшая бессмысленную историю, ничего не создавшая… - вот Россия. По правде сказать, на что такая земля нужна Богу и людям?»38.
Характеризуя деятельность Каткова и его соратника П.М.Леонтьева, Мещерский отмечал, что ими «смутное учение о народности выработалось в ясную… формулу Русской России, или России для русских. Не в смысле исключительного благоденствия русских, а в смысле безусловной необходимости для всех в России признавать себя русскими, русскими гражданами, русскими верноподданными,… (а не разлагающими в ней элементами), для того, чтобы пользоваться всею полнотою прав… И странно почему-то эта всемирная аксиома считалась, да отчасти и теперь еще считается неприменимою исключительно к России?! Почему Россия одна должна считаться общею и вечною гостиницею среди частных господских домов?…»39.
Очень важно еще раз отметить, что лозунг «Россия для Русских», как он понимался Катковым, призван был в первую очередь служить задаче изживания в русском народе самоуничижения (унижение другого всегда является обратной стороной собственной униженности) и развития в нем национального самоуважения. Задача эта не выполнена, пожалуй, до сих пор и основная причина этого видится в том, что самоуничижение является очень удобным средством ухода от ответственности — «какой с нас спрос». Таким образом, очевидна связь между национальным и правовым сознанием, что и является объективным основанием становления идеологии государственного национализма.
С кризисом «народности» связана и проблема отношения Каткова к интеллигенции. Если в начале реформ Катков рассматривал ее как социальную опору проводившихся преобразований, то в 70-е г. г. он высказывался о ней довольно резко, противопоставляя народу: «Народ всегда создает что-то позитивное, а интеллигенция это позитивное приводит в состояние упадка»40.
Общим местом советских историков, анализировавших деятельность Каткова, стал тезис об окончательном переходе Каткова на реакционные позиции в период польского восстания. На наш взгляд, консерватизм Каткова до польского восстания не разглядели за его либеральным оттенком. Он исповедовал те же убеждения, но в общем хоре в них улавливалось только то, что звучало в унисон с общей тенденцией.
Чем же всколыхнуло Каткова польское восстание? Думается в первую очередь не столько нерешительностью действий правительства перед лицом европейских государств, сколько отношением к этим событиям в так называемом просвещенном обществе. В эпоху Александра II либерализм стал не только модным, но и самодовлеющим фактором общественной жизни. Польское же восстание, не без подачи «Колокола» Герцена, было воспринято однозначно как борьба за либеральные свободы. Эту позицию еще до революции прекрасно прокомментировал Р.И.Сементковский: «Взоры тогдашних выдающихся писателей были направлены на Европу. Оттуда ожидалось обновление русской жизни; там сосредоточивались симпатии русских интеллигентных людей. Польша представлялась до некоторой степени представительницею начал западной жизни. При таком настроении общественного мнения польское восстание истолковывалось в смысле стремления к свободе и Польша внушала к себе сочувствие»41. При этом восхищения «несокрушимою живучестью патриотизма в польском дворянстве, вызывавшего всегда искреннее к себе уважение» были бы безобидны, если бы не высказывались публично как раз в тот момент, когда в Варшаве уже происходили уличные беспорядки42.
Либеральное общественное мнение не видело или не хотело видеть, что это восстание выдвигает националистические, но отнюдь не социальные лозунги, подкрепленные далеко не либеральными действиями, как-то убийство православных священников и т. п. Второй важный момент, о котором «забывала» либеральная общественность, это то, что действия Польши были направлены объективно против российского государства, гражданами которого эта общественность состояла. Наполеон III, поддержавший восстание, обещал полякам при восстановлении государства включить в него все местности, где будет пролита кровь мятежников,43 что вызвало появление отдельных отрядов в Литве, Белоруссии и даже Киевской губернии. Русская либеральная общественность не хотела видеть реальной стороны восстания, которая заключалась в том, что «панам нужно было или все или ничего», при этом «создание Польши в границах 1772 г. было бы катастрофой для России»44. Таким образом, еще задолго до Ленина в российском общественном мнении появилась идея желательности поражения собственного государства. Впрочем, еще большее пренебрежение либеральная общественность проявляла к судьбе восставшей Польши. Гипотетическое «освобождение» привело бы к немедленной оккупации ее территории прусскими войсками и восстановлению Южной Пруссии в границах, существовавших до 1805 г. «Через три года, — высказывался Бисмарк в кулуарной беседе, — все там было бы германизировано»45. В этой ситуации поляки, выступление которых удачно использовали «передовые» европейские страны для дипломатического давления на Россию, могли апеллировать лишь к туманным обещаниям Франции, которая спустя десятилетие сама была оккупирована в ходе франко-прусской войны. «Польский вопрос для России был, по мысли Каткова, вопросом ее жизни и смерти еще и потому, что разрушение российских границ в то время означало бы конец реформ, которые проводились правительством…»46. Однако большинство советских историков, вслед за либеральной дореволюционной традицией, видело в выступлениях Каткова за жесткое подавление восстания его поворот к реакции47.
При всем многообразии оценок, как современниками, так и позднейшими исследователями деятельности Каткова все они сходятся в том, что он обладал высокой степенью чуткости к общественным настроениям и политической ситуации в государстве и умел облечь их в соответствующую словесную форму.
Трагедия эпохи заключалась в том, что официально провозглашалась теория общественного служения, которая была призвана оправдать отсутствие общественной жизни. Но на деле экономически и политически государственная жизнь страны была в таком упадке, что это было профанацией. Отсутствие личной заинтересованности порождало общественную апатию.
Государственная служба себя дискредитировала и считалось, что порядочный человек не может служить. А если даже кто и состоял на государственной службе, то ни в коем случае при этом не должен был поддерживать существующий государственный порядок. В среде интеллигенции было хорошим тоном «быть неверноподданным, присягнув и получая казенное жалование действовать вопреки присяге…»48. Отсюда такая критика либеральными современниками и советской историографией Каткова за то, что он литературной карьере предпочел поприще государственной службы, а затем, имея частное издание, тем не менее отстаивал в нем не либеральные, а государственные интересы, как он их понимал.
Радикализм справа в лице реакционного дворянства и бюрократии породил радикализм слева — «нигилизм». Суть нигилизма была в теории индивидуализма. Индивидуальность не в силах противостоять системе, поэтому она должна была кооперироваться с такими же индивидами. Каждый индивидуально утратил веру в государство и не видел себе места в его общественной жизни и достойного применения своим силам. Катков осознавал разрушительность этой идеологии и понимал, что единственно возможное средство борьбы с ней — создание условий для самореализации индивидов, чтобы их «я» органично вписывалось в общее «мы». «Есть только одно верное радикальное средство против этих явлений, — писал Катков, — усиление всех положительных интересов общественной жизни. Чем богаче будет развиваться жизнь во всех своих нормальных интересах, во всех своих положительных стремлениях, религиозных, умственных, политических, экономических, тем менее будет оставаться места для отрицательных сил в общественной жизни»49. При этом Катков предостерегал, что борьба с нигилизмом репрессивными методами приведет лишь к усилению его популярности. Особо Катков подчеркивал необходимость выдвижения идеи, которая могла бы сплотить общество и стать здоровым противовесом нигилистическим тенденциям. Эти представления Каткова связаны с тем, что течение нигилизма было порождено не только социально-экономическими и политическими проблемами, но было напрямую связано с идеологическим кризисом, выразившемся в том, что идеалы духовности русской православной церкви воспринимались как глупые и бесполезные, а взамен общество не могло ничего предложить.
В конце 60-х г. г. в выступлениях Каткова начинают превалировать консервативные ноты. Либеральные реформы Александра II, проводимые при слабой государственной власти и осуществляемые теми же людьми, которые еще вчера стояли на прямо противоположных позициях, дискредитировали сами либеральные идеи. Вот как описывал эту эпоху Аверкиев: «Веяние свободы почувствовалось всеми и каждый спешил выразить свое учение, провести в жизнь свои убеждения, снаряжался на борьбу ради торжества своей мысли или доктрины. Общество в начале дружное, восторженное при первом свободном вздохе, вскоре расчленилось и распалось. Явилось вавилонское смешение мыслей; неустойчивость и шаткость умов; отсутствие мужества; люди в душе не разделявшие модных «идей», даже их ненавидевшие, спешили выражать им сочувствие из боязни показаться отсталыми, из страха быть освистанными или обруганными… Русские сановники сумели сочетать верноподданническую присягу с конституционными тенденциями и даже с социалистическими увлечениями. Отправляясь в государственные заседания, они по дороге заезжали к передовым деятелям набраться прогрессивного духа. Люди во власти стали стыдиться ее проявления, сомневаться в ее необходимости и законности. Верных и нелицемерных и при том мужественных, было не много, и какую борьбу, порой тяжкое унижение, приходилось им испытывать!»50
Катков искренне ценил либеральные ценности в их глубинном значении — как создание условий для реализации свободных стремлений личности (в рамках закона) — и не мог спокойно видеть, как в ходе реформ эти ценности предавались и продавались. О том насколько подлинно либеральной была эпоха Александра II свидетельствует тот факт, что в его царствование декабристы удостоились позорной амнистии, но не были реабилитированы. Катков не разочаровался в идее либеральных институтов, он разочаровался в конкретном воплощении этих институтов на почве российской действительности, «узрев опасности для русской земли, надвигающиеся от тех самых доктрин, которые отвлеченно взятые казались неоспоримыми положениями, но которые в применении к русской стране грозили сгубить ее»51.
Попов характеризовал отношение Каткова к реформам в 60-е гг. следующим образом: «Уравновешивая тенденцию быстрого разрушения старого, традиционный консерватизм способствует необходимой общественной гармонии. Истинным объектом консерватизма, с его точки зрения, должны быть начала жизнедеятельности, которые придают определенный смысл существованию данного общества. Плох тот консерватизм, считал М.Н.Катков, при котором сохраняется в неизменности существующая система, а воззрения изменяются только вместе с изменением господствующей политики. Поэтому, так и важна для М.Н.Каткова оппозиция, которая не должна переступать границы, определенные законом и избегать всякого радикализма. Таким образом, главный тезис, которым руководствовался Катков в это время, заключался в умеренности во всем, в том числе и в политике»52. С одной стороны это характеризует наш тезис о том, что Катков был возмущен тем, что вчерашние противники реформ вдруг стали активнейшими их ревнителями. В то же время здесь прекрасно представлена позиция либерального консерватора: когда ощущается необходимость перемен ради сохранения государства он отстаивает эту необходимость и автоматически зачисляется либералами в свои сторонники, но когда в процессе проведения реформ намечается тенденция, опять-таки угрожающая государству (стремительность и бесконтрольность грозит подорвать окончательно и без того шаткие основы государственности), Катков призывает к умеренности и естественно записывается общественным мнением, которое опьяненное воздухом свободы требует все большего расширения границ этой свободы, в консерваторы, что тождественно для того времени врагу прогресса.
В начале 60-х Катков «открыто пишет о возможности представительства в России, которое может существовать при любой политической организации общества, являясь катализатором ее развития на пути к прогрессу»53. Затем его отношение к представительным органам радикально меняется. В 1884 г. в беседе с Грингмутом он высказывал следующие соображения: «Народное представительство… есть само по себе величайшая ложь и абсурд… Мы говорим о «народной воле, о «народной совести», о «народном уме» не как о реальных предметах, а как о метафизических понятиях; даровитый человек может их чуять, угадывать, сообразно со своим индивидуальным дарованием, то в большей, то в меньшей степени, то более с одной, то более с другой стороны, но механически, математически нельзя определить ни «совести», ни «ума», ни «воли» какого-либо народа»54. Даже если предположить поголовное голосование, — рассуждал Катков, — что в принципе практически не осуществимо даже в крошечных городах-государствах, а уж тем более в больших государственных образованиях, то и в этом случае «народная воля» это лишь воля одержавшего верх большинства, да и та будет, в сущности, отнюдь не волей народа, а лишь волей «того или другого оратора, подчинившего своей воле большинство слушателей, а вовсе не подчинившего себя народной воле…»55. Таким образом, заключал Катков, народная воля даже в случае поголовного голосования «есть фикция», которая «становится уже совершеннейшим абсурдом» в случае народного представительства: «Тут уже вступает в свои права явная бесстыдная ложь во всей своей наготе: ложь при выборной кампании., ложь при выборах., ложь депутатов в парламенте., ложь во всех их решениях (так как и здесь игнорируется меньшинство)., и, наконец, ложь во всех функциях государственного организма, так как все воображают, что в государстве всем управляет «воля народа», который между тем и понятия не имеет об этом управлении!»56 Можно сказать, что Катков предугадал проблемы, которые по мере развития институтов демократии на фоне прогресса технических средств связи начинают ощущаться все более остро, и которые наиболее точно сформулировали в своих работах А.А.Зиновьев и С.Г.Кара-Мурза.
Развивая тезис Каткова о метафизической сущности понятия «народная воля», можно предложить антитезу таких понятий как «идеология», как искусственно созданный продукт лицами, находящимися у власти, и «национальная идея» как естественный продукт развития общества. Первая насаждается сверху, хотя и под видом общественных чаяний, в жизнь общества с целью его изменения. Ее отличительными признаками являются ясно определенная форма, нетерпимость к компромиссам и неспособность к трансформации (идеология не может приспосабливаться к новым условиям она может быть лишь заменена новой идеологией). Вторая представляет собой самовозникающее явление, которое нельзя «заказать». Оно не может быть четко сформулировано раз и навсегда, так как ощущается лишь интуитивно. Существуя как единое целое с обществом, национальная идея трансформируется по мере изменений в этом обществе. Как правило в смутные периоды борьбы идеологий именно национальная идея выступает примиряющим фактором. При этом возможны случаи, когда национальная идея становится внутренним содержанием государственной идеологии. Однако поиск этой самой национальной идеи в обществе часто сводится к поиску смысла, целей существования народа и его места в мире, что уводит в общие рассуждения и становится благоприятной почвой для политических спекуляций. Между тем, государственная национальная идея, как нам представляется, это поиск не смысла, а достойного способа жизни народа. Национальная идея при всей ее смутности ощущений должна сопровождаться конкретной программой действий, адекватных моменту, и программа эта может меняться, исходя из национальных интересов и геополитической и внутренней ситуации. Национальная идея плюс программа действий в купе могут стать здоровой антитезой идеологии.
Санькова Светлана Михайловна, к.и.н., ст. преподаватель кафедры философии и истории ОрелГТУ
2. Санькова С.М. Владимир Алексеевич Бобринский как представитель консервативно-либерального направления общественно-политической жизни России начала XX века. //Консерватизм в России и в мире: прошлое и настоящее. Вып. 2. Воронеж, 2004.
3. Санькова С.М. П.Б.Струве: политическая биография консервативного либерала (в печати).
4. Национальный и государственный интерес в современной мировой политике // Полис. 2000. № 1. С. 7.
5. Санькова С.М. Век русского национализма. (Трансформация идей государственного национализма в России с начала XIX-начала XX в.в.) // Россия в условиях трансформаций. Историко-политологический семинар. / Руководитель семинара В.В.Шелохаев. М., 2003. С. 34.
6. Твардовская В.А. Идеология пореформенного самодержавия (М.Н.Катков и его издания). М., 1978. С. 73.
7. Мещерский Н.П. О реформе народного просвещения // Воспоминания о М.Н.Каткове. Б.м., Б.г. С. 45.
8. Грингмут В. М.Н.Катков как государственный деятель // Воспоминания о М.Н.Каткове… С. 74.
9. Там же.
10. Там же. С. 78.
11. Мещерский Н.П. Ук. соч. С. 36.
12. Иловайский Д.И. М.Н.Катков как политик и публицист. Историческая поминка. Б.м. Б.г. С. 129−154.
13. Неведенский С. Катков и его время. СПб., 1888.
14. Твардовская В.А. Ук. соч. С. 266.
15. Кантор В. М.Н.Катков и крушение эстетики либерализма //Вопросы литературы. 1973. № 5. С. 179.
16. Оскоцкий В.Д. Портрет без ретуши // Дружба народов. 1980. № 1. С. 262.
17. Любимов Н.А. Михаил Никифорович Катков и его историческая заслуга. По документам и личным воспоминаниям. СПб., 1889. С. 346.
18. Аверкиев Д.В. О значении М.Н.Каткова // Памяти М.Н.Каткова. Русский вестник. 1887. № 7. С. 139.
19. Мещерский Н.П. Ук. соч. С. 44.
20. Аверкиев Д.В. Ук. соч. С. 139.
21. Грингмут В. Ук. соч. С. 55, 57.
22. Современные известия. 1987. № 202 // Памяти М.Н.Каткова. Ук. соч. С. 151.
23. Уортман Р.С. Сценарии власти. Мифы и церемонии русской монархии. Т. 1. От Петра Великого до смерти Николая I. Серия «Материалы и исследования по истории русской культуры», вып. 8. М., 2002.
24. Аверкиев Д.В. Ук. соч. С. 133.
25. Грингмут В. Ук. соч. С. 54.
26. См. об этом: Кондаков Ю.Е. Государственная власть и эволюция высшего управления Русской православной церкви в первой половине XIX века Диссертация на соискание ученой степени доктора исторических наук. СПб, 2003; Смолич И.К. История русской церкви. 1700−1917. Ч. 1. / Пер. с нем. // История Русской церкви. Кн. 8. М., 1996.
27. Санькова С.М. Кризис русской православной церкви как одна из составляющих дестабилизации государственной жизни России в первой четверти XIX века (в печати).
28. Письмо А.Л.Нейдгарда // Данилушкин М. и др. История русской православной церкви. Новый патриарший период. Т. 1. 1917−1970. СПб., 1997. С. 748.
29. Соловьев И.И. Незабвенной памяти Михаила Никифоровича Каткова. (Краткий биографический очерк). М., 1903. С. 14.
30. Воспоминания о М.Н.Каткове. Ук. изд. С. 35.
31. Попов А.А. М.Н.Катков: к вопросу о его социально-политических взглядах // Социально-политический журнал. 1992. № 9. С. 79.
32. Воспоминания о М. Н. Каткове. Ук. изд. С. 28.
33. Грингмут В. Ук. соч. С. 74.
34. Розанов В. Суворин и Катков // Новое время. 1897. № 7. С. 36.
35. Герцен А.И. Избранные литературно-критические статьи и заметки. М., 1984. С.208; Герцен А.И. Избранные философские произведения. Т.2. М., 1948. С. 267.
36. Аверкиев Д.В. О значении М.Н.Каткова. Ук. изд. С. 132.
37. Там же. С. 135.
38. Любимов Н.А. Ук. соч. С. 185.
39. Мещерский Н.П. Ук. соч. С. 30.
40. Попов А.А. Ук. соч. С. 80.
41. Сементковский Р.И. Михаил Катков // Гаррик. Волков. Щепкин. Катков. Салтыков-Щедрин: Биогр. повествования /Сост., общ. ред. и послесл. Н.Ф.Болдырева. Челябинск, 1998. С. 335.
42. Цит. по: Цветков К.Н. Последнее слово Н.М.Павлову. М., 1895. С. 15.
43. Россия под скипетром Романовых. СПб., 1912. С. 192.
44. Широкорад А.Б. Россия-Англия: неизвестная война, 1857−1907. М., 2003. С. 58.
45. Там же. С. 60.
46. Попов А.А. Ук. соч. С. 77.
47. Твардовская В.А. Ук. соч. С.73; Зайончковский П.А. В.А.Твардовская. Идеология пореформенного самодержавия (М.Н.Катков и его издания) // Вопросы истории. 1979. № 6. С. 123; Кантор В.К. Ук. соч. С. 198.
48. Мещерский Н.П. Ук. соч. С. 48.
49. Кантор В.К. Ук. соч. С. 201.
50. Аверкиев Д.В. Ук. соч. С.134−135.
51. Там же. С. 151.
52. Попов А.А. Ук. соч. С. 75.
53. Там же. С. 76.
54. Грингмут В. М.Н.Катков как государственный деятель. Ук. изд. С. 65.
55. Там же. С. 66.
56. Там же. С. 67.
Статья впервые опубликована на сайте «Консерватизм в России и мире: прошлое и настоящее» (http://www.conservatism.narod.ru/oktober2/oktober2.html)
http://rusk.ru/st.php?idar=102676
|
|
