Уроки Петровской реформации

Петр I

В системе Петровских преобразований Церковная реформа не была случайным эпизодом. Скорее напротив, эта реформа была чуть ли не самой последовательной и принципиальной. Это был властный и резкий опыт государственной секуляризации. Как заметил однажды Е.Е. Голубинский, это было «перенесение к нам с запада, так сказать, еретичества государственного и бытового».[1] Опыт этот удался. В этом весь смысл, вся новизна, вся острота, вся необратимость Петровской реформы. Конечно, у Петра были «предшественники», и реформа уже задолго до него «подготовлялась». Но подготовка была еще несоизмерима с самой реформой, и Петр слишком мало похож на своих предшественников. Однако несходство не только в одном темпераменте, и не в том, что Петр повернул к Западу. В самом западничестве он далеко не был первым, не был и одиноким в Москве конца XVII столетия. Ведь к Западу Московская Русь обращается и поворачивается намного раньше. И Петр застает в Москве уже целое поколение, выросшее и воспитанное в мыслях о Западе, если и не в самих западных мыслях. В среде прочно осевших киевских и «литовских» выходцев он находит первое и активное сочувствие своим начинаниям. Таким образом, новизна Петровской реформы лежит не в западничестве, а в секуляризации. Именно в этом реформа Петра была не только поворотом, но и переворотом. «Сочинил из России самую метаморфозис или претворение», по выражению современника. Так реформа была задумана, так она была воспринята и пережита. Ведь и сам Петр хотел разрыва. У него с детства была психология революционера. Поэтому он создавал и воспитывал психологию переворота. В Петре ясно видны черты сходства с большевиками. «Он и был большевик на троне. Он устраивал шутовские, кощунственные церковные процессии, очень напоминающие большевистскую антирелигиозную пропаганду"[2], — говорит Бердяев. И именно с Петра начинается великий и подлинный русский раскол! Раскол не столько между правительством и народом (как думали славянофилы), сколько между властью и Церковью. Происходит некая поляризация душевного бытия России. Русская душа раздваивается и растягивается в напряжении между двумя сосредоточиями жизни: церковным и мирским. С Петра мы вступаем окончательно в критическую эпоху. Петровская Реформа означала сдвиг, и даже надрыв во всех душевных глубинах. Изменяется самочувствие и самоопределение власти. Она самоутверждается в самодовлении, утверждает свою суверенную самодостаточность. Именно в этом вбирании всего в себя государственной властью и состоит замысел того «полицейского государства», которое учреждает в России Петр. Само «полицейское государство» есть не только и даже не столько внутренняя реальность. Нет, не столько строй, сколько стиль жизни. Чувствуется не только политическая теория, но и религиозная установка, и в своем попечительном вдохновении «полицейское государство» неизбежно оборачивается против Церкви, такое государство единолично и единодержавно берет на себя безраздельную заботу о религиозном и духовном благополучии народа. Империя не стала органической, и «она легла тяжелым гнетом на русскую жизнь. От реформы Петра идет дуализм, столь характерный для судьбы России и русского народа, в такой степени неведомый народам Запада. Если уже Московское царство вызывало религиозные сомнения в русском народе, то эти сомнения очень усилились относительно петровской империи».[3] И только в пределах государственной делегации (vicario nomine) и поручения Церкви отводится в системе народно-государственной жизни свое место, но только в меру и по мотиву государственной полезности и нужды. Здесь ценится или учитывается не столько истина, сколько гордость, пригодность для определенных политико-технических задач и целей. Закономерно духовенство обращается в своеобразный служилый класс.

«Полицейское» мировоззрение развивается исторически из духа Реформации, когда тускнеет и выветривается мистическое чувство церковности, и в Церкви привыкают видеть только эмпирическое учреждение, в котором организуется религиозная жизнь народа. С такой точки зрения и церковность подпадает и подлежит государственной централизации. Такая новая система церковно-государственных отношений вводится и торжественно провозглашается в России в «Духовном Регламенте». Его смысл очень прост и слишком ясен. Это есть программа русской Реформации.

«Регламент» был общим делом архиепископа Феофана Прокоповича и самого Петра. В Феофане Петр нашел понятливого исполнителя и истолкователя своих пожеланий и мыслей, не только услужливого, но и угодливого. Феофан разделял и исповедовал типическую доктрину века, повторял Пуффендорфа, Гроция, Гоббса. Всех тех, кто были, в некотором смысле, официозными идеологами Петровской эпохи. Прокопович исходит из известного реформационного принципа или постулата: cujus regio — ejus religio (чья земля — того и вера). Государь, и именно как государь, есть хранитель обеих скрижалей — custos untrisque tabulae. Флоровский говорит о Феофане: «человек жуткий. Даже в наружности его было что-то зловещее. Это был типичный наемник и авантюрист… Вернее назвать его дельцом, не деятелем. Один из современных историков остроумно назвал его «агентом Петровской реформы»».[4] Его сочинения вполне умещаются в системе немецкого реформированного богословия. Все здесь пронизано западным духом, воздухом Реформации.

Поражает и то, что по форме и по изложению «Регламент» менее всего регламент. Это скорее рассуждение, а не уложение. Именно в этом его исторический смысл и вся сила. Это даже более объяснительная записка к закону, нежели сам закон. Но для Петровской эпохи вообще характерно, что под образом законов публиковались идеологические программы. И в этом смысле «Регламент» есть, в сущности, политический памфлет. Это больше, чем закон. Это манифест и декларация новой жизни. И с намерением под таким памфлетом и почти сатирою отбирались и требовались подписи духовных властей и чинов, и притом, в порядке служебной покорности и политической благонадежности. Это было требование признать и новую программу жизни, принять новый порядок вещей и новое мировоззрение.

Петр в России хотел церковное управление организовать так, как было оно организовано в протестантских странах. Оно бы соответствовало и его личному религиозному самочувствию или самомнению. В своем мировоззрении Петр был человеком вполне реформированного мира, хотя и в быту сохранял неожиданно много привычек или прихотей Московской старины: «И было что-то нескромное и нечистое в его прикосновении ко святыне». Самарин верно заметил о Петре: «он не понимал, что такое Церковь, он просто ее не видел, и потому поступал, как будто ее не было». Источник церковных реформ Петра всегда лежал именно в этом религиозном неведении и нечувствии. Потому как нужно различать замысел и исполнение. И в этом смысле Петровская реформа не удалась! Ведь «Духовный Регламент» есть только программа реформы. Именно программа, но не итог. И не вся программа была исполнена и не вся оказалась исполнима. Сбылось сразу и больше, и меньше, чем было задумано. Эта Петровская Реформация в Русской Церкви осталась внешним насилием, она заставила церковный организм сжаться, но не нашла требуемого отзвука в глубинах церковного сознания. В своем эмпирическом составе и в историческом образе жизни Русская Церковь была глубоко встревожена и сотрясена этой Реформацией, и никогда Петровская реформа не была скреплена или признана церковным согласием или волей, она проходила совсем не без протестов. И временами, в этот век розысков и доносов, государственное «попечение» о Церкви оборачивалось откровенным и мучительным гонением под предлогом государственной безопасности и борьбы с суеверием. И хотя многие принимали политическую реформу Петра и готовы были идти с ним, но не все были готовы и не многие могли принять его Реформацию. Таков был, прежде всего, митрополит Стефан Яворский. Он не стоял за старину, он был за реформы, но он был за Церковь и против всякой Реформации. Он сожалеет об уходящей России и обличает протестантов во многих непоследовательностях и говорит: «Сияла Россия — мати наша — прежними времени благочестием, светла и аки столб непоколебимый в вере православной утверждена. Ныне же что? Усомневаюсь о твердости твоей, столпе непреклонный, егда тя вижу, ветрами противными отовсюду обуреваема. Веет на тя ветер иконобоный, иконы святые презирающий; веет на тя ветер чревоугодный, посты святые разоряющий».[5] И Стефан в своих рассуждениях был не один.

Фактически же в России, с реформами установился некий «цезарепапизм» в духе Реформации. Сам «Регламент» остался только актом государственного законодательства, и не имел никакого канонического достоинства. Этот «цезарепапизм» никогда не был принят, освоен или признан всем церковным сознанием или совестью. Главное было в том, что мистическая полнота Церкви не была повреждена. И Петровская реформа разрешилась протестантской псевдоморфозной церковностью. Тогда начинается «вавилонское пленение» Русской Церкви. Духовенство становится с той поры «запуганным сословием». Отчасти оно опускается или оттесняется в социальные низы. А на верхах устанавливается двусмысленное молчание. Лучшие замыкаются внутри себя, уходят во «внутреннюю пустыню» своего сердца, ибо даже во «внешнюю пустыню» в XVIII веке уходить не дозволялось. Эта запуганная скованность духовного чиноначалия есть один из самых прочных пороков Петровской Реформы. И в дальнейшем русское церковное сознание долгое время развивается под двойным торможением — административным приказом и внутренним испугом.

Архиепископ Феофан был типичным «просветителем». Он не скрывал своего отвращения к обрядности, чудесам, аскетическим подвигам и к самой иерархии, в этом он был откровенным. «Лучшими силами своей души я ненавижу митры, саккосы, жезлы, свещницы, кадильницы и т. п. забавы».[6] И это говорит православный архиерей! Еще более поражает в русском богословии то, что обстоятельства так сложились — историческая судьба этого богословия в XVII веке решалась в порядке спора между эпигонами западной пореформационной римской (ср. Стефана Яворского с его обереганием Русской Церкви от Реформации) и протестантской схоластики. И в этом споре на время победил Феофан, но не сразу. И победил Феофан исключительно как эрудит. Это была победа школьно-протестантского богословия. Именно в своем «Регламенте» Феофан начертывает связную и резонированную программу вводимого нового школьного учения: этому отводятся целые разделы. Вопросы образования освещены во 2 части «Регламента», в разделе «Дела епископов», и в разделе «Домы училищные и в них учители, и ученики, и проповедники».[7] Опираясь именно на эти положения «Духовного регламента», началась организация новых духовных школ по епархиям.

При Петре Великом богословские школы и семинарии по всей Великороссии были устроены в духе всей реформы соответственно на западный, киевский лад и исключительно на западном опыте. Школы эти были латинскими по духу, и преподаватели в них долгое время набирались с русского Юго-Запада. Даже Славяно-Греко-Латинская Академия в Москве перестроена была по образцу Киевского Коллегиума. Эта Петровская реформа означала прямую «украинизацию» церковных школ. При Петре началось, так сказать, переселение южноруссов на Север, где они были «чужими» по двум причинам: сами они были «иностранцами», а школы их — «латинскими». В своем интересном труде о богословских школах восемнадцатого века П.В. Знаменский высказывает следующее резкое суждение: «Все эти приставники были для учеников в собственном смысле слова люди чужие, наезжие из какой-то чужой земли, какою тогда представлялась Малороссия, с своеобразными привычками, понятиями и самою наукой, со своей малопонятной, странной для великорусского уха речью; притом же они не только не хотели приноровиться к просвещаемому ими юношеству и призвавшей их стране, но даже явно презирали великороссов, как дикарей, над всем смеялись и все порицали, что было непохоже на их малороссийское, а все свое выставляли и навязывали, как единственно хорошее».[8] То было удивительное время, когда в сан епископа или архимандрита мог попасть только малоросс, ибо правительство не доверяло великороссам, подозревая их всех в приверженности допетровским обычаям.

Народ принимал латинские школы неохотно и с крайним недоверием. И происходило это не потому, что духовное сословие в России было привержено суевериям и коснело в невежестве, но потому, что эти школы все же оставались чужими, иностранными, какими-то латино-польскими колониями на родной земле, никому не нужными и бесполезными. Никакой практический ум не видел никакого проку ни в латинской грамматике, ни в каком-нибудь «обхождении политичном, до семинарии относящемся». От славянского языка почти отвыкали в этой латинской школе — ведь даже тексты Писания на уроках чаще приводились по-латыни. Грамматика, риторика и пиитика изучались латинские, а российская риторика присоединялась к ним только в старших классах. Справедливо создавалось гнетущее впечатление, что в этой вновь введенной школе меняют если еще и не веру, то национальность точно. Хотя само учреждение школ было бесспорным и положительным приобретением.

Однако это перенесение латинской школы на русскую почву означало разрыв в церковном сознании. Разрыв между богословской «ученостью» и церковным опытом; молились ведь еще по-славянски, а богословствовали уже по-латыни. Вот именно этот болезненный разрыв в самом церковном сознании есть, быть может, самый трагический из итогов Петровской эпохи. «Так философия церковно-государственного права в корне ниспровергала все древнерусское теократическое построение. Не две верховные параллельные власти, не два майестета, а один».[9] Взамен создается лишь некое новое «двоеверие», или, во всяком случае, двоедушие. В русской церковной школе утвердилась западная культура и западное богословие. Эта богословская школа, разумеется, не имела корней в жизни. Основанная на чужом основании, возросшая на искусственной почве, она стала некоей надстройкой над пустым местом. Оно не имело своих корней. Вместо корней, можно сказать — сваи. «Богословие на сваях"[10], таков результат богословского «западничества» в России восемнадцатого столетия.[11]

Многое нас поражает и в истории русской религиозной мысли: знаменательный факт — богословское образование в школе оставалось латинским и тогда, когда чувственная ориентация на Рим сменилась видимым влиянием Реформации, точнее, раннепротестантской схоластики. Фома Аквинский уступил место Христиану Вольфу, но преподавание по-прежнему шло по-латыни. Западным оставался и весь строй школьного образования. Веяние протестантизма, связанное, прежде всего, с именем Феофана Прокоповича, находит логическое отражение в его лекциях или «трактатах» по догматике. Феофан строго следует западным образцам — особенно он зависит от Аманда Поланского из Полансдорфа, автора «Syntagma Theologiae Christianae» («Сумма христианского богословия»). Также он систематически использует «Loci Communes» («Общие места») Иоанна Герхарда. Однако, даже следуя иностранным учителям, Феофан не оставался простым компилятором. Начитанный и знающий современную литературу, он прекрасно владеет материалом и приспосабливает его для своих целей. Несомненно, верно одно: Феофан не то, что вплотную примыкает — он принадлежит к протестантской схоластике XVII-го века. Он находился не под влиянием протестантства: он сам — протестант. Не будь на титульных листах его книг имени русского епископа, их автора всего естественнее было бы угадывать среди профессоров какого-нибудь протестантского богословского факультета. Все здесь действительно пронизано западным духом, воздухом Реформации. Это чувствуется во всем: в привычках мысли, в выборе слов. Перед нами даже не западник, но попросту западный человек, иностранец. На Православный мир смотрел он со стороны. Феофан не чувствовал Православия изнутри. Он весь в западных спорах. И в этих спорах он до последнего стоит за Реформацию. Весь пафос его трактатов направлен против Рима; он не мог ни на минуту отвлечься от «чарующей области» западных конфессиональных споров.[12]

Юрий Самарин в своей известной книге «Стефан Яворский и Феофан Прокопович"[13] пытается представить это столкновение католической и протестантской тенденций как эпизод «диалектики русской богословской мысли». Однако происходившее едва ли можно назвать естественным процессом. Это была борьба двух иностранных влияний, от которой русская богословская мысль только страдала. Здесь не может быть речи о внутренней органической диалектике, нет: скорее мы сталкиваемся с насильственной псевдоморфозой православной мысли. Православие было принуждено мыслить в чуждых по существу категориях и выражать свои мысли на иноземный манер.

До самого воцарения Елизаветы Петровны протестантизм в России был как бы под неким особым и преимущественным покровительством государственных законов. Впоследствии Екатерина Великая утверждала, что нет «почти никакого различия» между православием и лютеранством (а может и вовсе, это различие в духе реформ и под их прессом у нас тогда действительно просто истерлось и истлело). В аннинское время, т. е. при Бироне, отношение власти к Церкви было особенно острым. «На благочестие и веру нашу православную наступили, но таким образом и претекстом, будто они не веру, но непотребное и весьма вредительное искореняют».[14]

В итоге, попущенное Петром «идеологическое разрушение Феофаном православно-канонического строя осталось в нашей истории никем не повторенным фортиссимо, лишь затуманенным забвением более чем в течение 250 лет».[15] Петр секуляризировал Русское царство и приобщил его к типу западного просвещенного абсолютизма. Московское государство так и не осуществило мессианской идеи Москвы — Третьего Рима. Но дело Петра создало пропасть между полицейским абсолютизмом и священным царством. Произошел разрыв между высшими руководящими слоями русского общества и народными массами, в которых сохранились старые религиозные верования и упования. «Весь петровский период русской истории был борьбой Запада и Востока в русской душе. Петровская императорская Россия не имела единства, не имела своего единого стиля».[16]

Так Петр, создавший Св. Синод по немецкому лютеранскому образцу, жестоко поработил и ослабил Церковь. Но эта церковная реформа также стала возможна в результате внутреннего ослабления самой Церкви, невежества иерархии и потери ее нравственного авторитета. «Такое состояние Русской Церкви может объяснить потерю церковного духа и чутья в столь крупном русском человеке, как Петр Великий. Ведь понимания Церкви у него не было, а с этим и невозможно было понимание и собственной власти как русского монарха. В своем отношении к Церкви он подрывал самую существенную основу своей власти — ее нравственно-религиозный характер».[17] В этом-то и состоит основной урок петровской Реформации.

[1] Цит. по: Флоровский Г. Пути русского богословия. Вильнюс, 1991. С. 82.

[2] Бердяев Н. Самопознание. М., Харьков, 1998. С. 25.

[3] Там же. С.25−26.

[4] Флоровский Г. Пути русского богословия. Вильнюс, 1991. С. 89−90.

[5] Цит. по: Воейков Н.Н. Церковь, Русь, и Рим. М., 2000. С. 569.

[6] Карташев А.В. Очерки по истории Русской Церкви. М., 1997. Т. 2. С. 339

[7] Духовный регламент. Ч. 2. ПСЗРИ. Т. 6. N 4021. СПб., 1826−1830. 45. Т.

[8] Основная работа: Знаменский П.В. Духовные школы в России до реформы 1808 года. Казань, 1881; Голубев С.Т. Киевская Академия в первой половине 18-го столетия. Киев, 1903; Петров Н.И. Киевская Академия в конце 17-го и начале 18-го столетия. Киев, 1901; Вишневский Д. Значение Киевской Академии в развитии духовной школы в России с учреждения Св. Синода // Труды Киевской Духовной Академии. 1904. N 4, 5; Киевская Академия и гетманство Разумовского // Труды Киевской Духовной Академии. 1905. N.5; Киевская Дух. Академия в царствование Имп. Екатерины II // Труды Киевской Духовной Академии. 1906. N 7, 8−9, 11; Серебренников В. Киевская Академия во второй половине 18-го века до преобразования в 1819 году. Киев, 1897; Смирнов С.К. История Московской Славяно-Греко-Латинской Академии. М., 1855; История Троицкой Лаврской Семинарии. М., 1867.

[9] Карташев А.В. Очерки по истории Русской Церкви. М., 1997. Т. 2. С. 340.

[10] Флоровский Г. Пути русского богословия. Вильнюс, 1991. С. 114.

[11] Основная работа: Знаменский П.В. Духовные школы в России до реформы 1808 года. Казань, 1881; см. также: Голубев С.Т. Киевская Академия в первой половине 18-го столетия. Киев, 1903; Петров Н.И. Киевская Академия в конце 17-го и начале 18-го столетия. Киев, 1901; Вишневский Д. Значение Киевской Академии в развитии духовной школы в России с учреждения Св. Синода // Труды Киевской Духовной Академии. 1904. N 4, 5; Киевская Академия и гетманство Разумовского // Труды Киевской Духовной Академии. 1905. N.5; Киевская Дух. Академия в царствование Имп. Екатерины II // Труды Киевской Духовной Академии. 1906. N 7, 8−9, 11; Серебренников В. Киевская Академия во второй половине 18-го века до преобразования в 1819 году. Киев, 1897; Смирнов С.К. История Московской Славяно-Греко-Латинской Академии. М., 1855; История Троицкой Лаврской Семинарии. М., 1867.

[12] Наиболее глубокое исследование о Феофане Прокоповиче — работа Юрия Самарина «Стефан Яворский и Феофан Прокопович»: Самарин Ю.Ф. Избранные Произведения.М., 1996; Чистович И.В. Феофан Прокопович и его время. СПб., 1866; Карташев А.В. К вопросу православия Феофана Прокоповича // Сборник статей в честь Кобеко Д.А. 1913.

[13] Самарин Ю.Ф. Избранные Произведения // Стефан Яворский и Феофан Прокопович. М., 1996.

[14] Флоровский Г. Пути русского богословия. Вильнюс, 1991. С. 95.

[15] Карташев А.В. Очерки по истории Русской Церкви. М., 1997. Т. 2. С. 342−343.

[16] Бердяев Н. Самопознание. М., Харьков, 1998. С. 25.

[17] Тихомиров Л.А. Монархическая государственность. М. 1998. С. 285.