 |
| Время новостей | Иван Сухов | 09.10.2004 |
Между тем до начала первой войны в Чечне жили отнюдь не только чеченцы. В советской Чечено-Ингушетии насчитывалось около 350 тыс. этнических русских. По примерной оценке Госкомстата, еще в 1992 году их оставалось 230 тыс. Жили они в основном в Грозном — работали на заводах и в институтах. Довоенный Грозный был русским городом как минимум наполовину. Теперь русских там единицы. Об этом исходе, таком же громадном, как бегство самих чеченцев от бомб, снарядов и зачисток обеих войн, почти ничего не известно. Но большинство чеченцев еще может вернуться домой — даже если разрушен дом и убита семья, все равно там найдутся «свои». А вот русским возвращаться, как правило, некуда. Сотни и тысячи семей русских грозненцев вот уже десять лет рассеяны по городам и деревням Средней России. Живется им часто совсем не лучше, чем тем, кто остался в тех самых ингушских палатках, что так часто показывали по телевизору. Корреспондент газеты «Время новостей» разыскал целую общину русских из Грозного в Тамбовской области.
«Чеченцы» и «казахи»
Массовый исход русских из Чечни случился десять лет назад, в 1994-м, — тогда стало окончательно ясно, что дело к войне, и в декабре она началась. Ехали кто куда мог. Кому-то повезло с родственниками, оказавшимися в Москве и Петербурге, кого-то подбирали заводы или научные институты. Но большинству пришлось начинать с нуля: бросив дома и квартиры, без вещей, а часто без денег и даже без документов, они ютились в селах Краснодара и Ставрополья или уезжали в общежития, в срочном порядке открытые миграционной службой в нескольких российских регионах.
Десять лет — срок долгий. Большинство тогдашних изгнанников за это время с горем пополам все-таки сумели устроить свою жизнь. «Сейчас в общежитиях остались в основном те, кто и не хочет ничего менять, пьяницы да бездельники, — говорит Валентина Верольская, много лет проработавшая руководителем переселенческой общины Тамбовской области. — Остальные уже кое-как обжились. Кто где смог».
Несколько бывших грозненцев есть в деревне Хоботово, за сотню километров от Тамбова. В сельсовете не сразу называют их адреса. До конца своими они все еще не стали, но знают их хорошо. Дольше всех в Хоботово живет Светлана Николаевна Чернышева. Она уехала из Грозного задолго до войны: успела более-менее выгодно продать квартиру и купить здесь брошенный деревенский дом. Сын ее родился в Грозном, а вырос уже здесь. Отсюда ушел в армию и новобранцем вернулся в Чечню. Говорят, видел свой разрушенный дом в Грозном. Когда вернулся, стал работать в милиции. В мае этого года в армию ушел его младший брат — семья категорически отказалась искать какие-нибудь «отмазки». Чернышевы надеются, что ему уже не придется ехать на войну. Но ее эхо все еще слышится в этом отдаленном российском углу.
Соседка Чернышевых, Мария, когда-то работала в Чечне учительницей, а потом журналистом. В бурные 90-е успела поссориться с несколькими ичкерийскими начальниками — и до сих пор не хочет, чтобы о ней подробно писали в газетах: «Вы думаете, здесь нет яндарбиевцев и дудаевцев? Да их полно — и в области, и в Тамбове. Тут огромная чеченская диаспора, а люди там очень разные».
Выясняется, что свои диаспоры есть и в Хоботово. Пока мы сидели на кухне, рассматривая старые чеченские фотографии, к Марии зашла еще одна ее соседка, русская из Казахстана. Бежали ведь не только из Грозного. «Нас тут много. Наши соседи — из Узбекистана. Все рады, что целые. Но тут вроде бы и Россия, а местные все равно не очень-то довольны. Нас так и называют по принципу „кто откуда приехал“: я — казашка, а Маша вот — чеченка».
В тамбовском общежитии Федеральной миграционной службы — ветхой общаге техникума, которую Федеральная миграционная служба десять лет назад купила для размещения переселенцев из Чечни, — сейчас живет около 250 человек, из которых 132 — русские. Среди них, как и среди чеченцев, есть очень разные люди, и во всяком случае далеко не всех их можно назвать опустившимися пьяницами.
В паспорте 29-летней Натальи Федюшкиной написано, что она родилась в праздник — в день тридцатилетия Победы. Родилась она в Грозном и благополучно провела в этом городе первые 20 лет своей жизни. Последние десять лет вместе с матерью и сыном-эпилептиком живет в тамбовском миграционном общежитии. Грозненская прописка в ее паспорте аннулирована, а тамбовской так и нет. С сегодняшнего дня статус Натальи Федюшкиной станет и вовсе неясен: паспорт у нее советский, обменять его на российский так и не успела.
«В паспортном столе мне сказали, что обменять можно только после того, как будет штамп о выписке из Грозного, — рассказывает Наталья. — Сама я туда ехать побоялась, поехал чеченец из нашего общежития, и штамп поставили. Но когда я опять пришла в паспортный стол, мне опять отказали — оказывается, печать не надо было ставить, зато нужны еще какие-то справки из Грозного. Может быть, я и поехала бы сама, но у меня сын-инвалид, которого я не могу оставить. А они мне на это говорят: «Мы что, обязаны заботиться о вашем ребенке?»
На лестничной клетке общежития под длинным корявым стихом про доблестных ичкерийцев, которые сражаются с неверными в кавказских ущельях, кто-то из местных юмористов выцарапал английские слова: «Welcome to the future». «Будущее» — это тесные, давно не ремонтированные комнаты, коридоры со вздувшимися полами, «удобства» на этаже и одна на всех кухня с большой электроплитой — настолько пустая, что кажется просторной. Новые и не очень пункты временного размещения в Грозном, куда сейчас перевозят жителей палаток, выглядят посвежее. Хотя в Грозном все-таки была война, а в Тамбове о ней только слышали. Но тем, кто провел здесь уже почти десять лет, переезжать пока некуда.
Теоретически те, кто имеет статус вынужденного переселенца, могут рассчитывать рано или поздно получить квартиру. Но квартир у Федеральной миграционной службы не хватает, в очереди несколько сот человек, так что ждать придется долго. К тому же статус переселенца есть далеко не у всех. К примеру, Наталья Федюшкина оформить его не смогла — все из-за того же неправильного паспорта. Единственная надежда на мать. Той статус хоть и с трудом, но дали.
«Мы приехали из Грозного осенью 1994 года, — рассказывает Любовь Федюшкина. — Формально война ведь еще не началась. Но к нам в Заводской район осенью зашла банда Руслана Лабазанова. Входили в дома с автоматами и просто предлагали убраться подобру-поздорову. Дом, естественно, пришлось оставить. Уезжали мы по одиночке, чуть не потеряли Наташу с ребенком. Они поехали в Тверь, и там им почти оформили статус. Но когда она узнала, что мы в Тамбове, она бросилась сюда — а здесь ей отказали. Мне тоже не хотели давать, говорили, мол, когда уезжала — еще и не было никакой войны. А как это еще называется, если тебя вышвыривают из твоего дома с оружием в руках?» Любовь Федюшкина все-таки добилась статуса переселенца, обратившись в суд. И сразу, по ее словам, подала документы, чтобы встать в очередь на квартиру. Это было в 1997 году. «ФМС у нас через подъезд, в этом же доме, — рассказывает женщина. — Как могли документы потеряться, я просто не понимаю. Но в прошлом году, когда я спросила, сколько лет еще придется ждать, мне ответили, что никаких документов нет. Пришлось подавать их снова, получается, что шесть лет прошли впустую».
Теперь фамилия старшей Федюшкиной значится почти в самом конце списка очередников, украшающего стену приемной ФМС. А ее дочь вообще значится среди тех, кому жить в общежитии не положено, — миграционные власти имеют полное право выселить ее вместе с больным ребенком в любой момент. Наталья сейчас пытается отстоять свои права в суде, но толком не понимает, за что борется: на адвокатов, естественно, денег нет, а чиновники и милиционеры в объяснения не пускаются: «Разбирайтесь сами». Наташин ровесник, сосед по общежитию, говорит: «Лучше бы мы там остались и погибли: хотя бы понятно было, где свои, где чужие. А здесь-то вроде Россия. Что ж они обращаются с нами как с преступниками?»
У каждого своя правда
Мою просьбу рассказать о русских беженцах из Чечни в Россию начальник Тамбовского областного управления по делам миграции полковник Александр Тимофеев сначала встречает в штыки: «Во-первых, речь идет о вынужденных переселенцах, и не надо говорить: из Чечни в Россию. Чечня — это тоже часть России. А во-вторых, надо ли так ставить вопрос? Не будет ли это разжиганием национальной розни?»
Сохраняя полную политкорректность, полковник Тимофеев собирается выселить из общежития 27 человек: по его словам, они не имеют никакого формального права занимать казенную площадь и расходовать казенные средства. Проживание одного переселенца обходится государству в 680 руб. в месяц. «Честное слово, я очень хочу всем помочь, — говорит г-н Тимофеев. — Но у каждого своя правда. Я-то нахожусь на государственной службе и действовать могу только в рамках закона. А эти люди живут здесь по десять лет и до сих пор не состоят вообще ни на каком учете».
Когда я рассказываю про девушку без паспорта, которая не может встать на учет уже почти десять лет — хотя сама очень этого хочет, полковник что-то помечает в записной книжке и обещает разобраться. «Эти вопросы надо ставить, — говорит он. — Если сидеть и ждать, само ничего не решится. Мне непонятно, почему этот вопрос возник только сейчас. С того момента, как ФМС передали в Министерство внутренних дел, я два года повторял им: «Будьте любезны, легализуйте свое пребывание».
Полковника Тимофеева можно понять. Раньше он работал в отделе борьбы с экономическими преступлениями и даже не подозревал, что есть такая сфера управления — регулирование миграции. «На прежней работе было проще: там было ясно, где свои, где чужие, — рассказывает он. — Здесь по-другому. Поймите меня правильно, я госчиновник, и пока я при исполнении, для меня должно быть безразлично, что чеченцы, что русские. Помогать я должен и тем и другим одинаково. Только возможностей для этого у нас совсем немного, не хватает на всех матушки-России. Поэтому нас каждый норовит поднять на вилы».
В прошлом году у полковника было 114 судебных процессов. По его словам, половину он выиграл. Семь или восемь раз «подопечные» жаловались на него в администрацию президента: по старинной русской схеме оттуда жалобы возвращаются прямо к тому, на кого они написаны. Жаловаться беженцы умеют профессионально, правда, это больше относится к чеченцам, чем к русским. «Бывают уникальные случаи, — рассказывает г-н Тимофеев. — Раиса Дутаева, мать четверых детей, получила субсидию на покупку жилья. И купила себе дом под Тамбовом, километрах в десяти. Проходит месяц, другой — я смотрю, она все живет в общежитии. Я говорю: «Ты же дом купила, чего ты здесь-то делаешь?» А она отвечает: «У меня двое детей учатся в городе, дом очень далеко, им денег на дорогу не хватает». Некоторые и уходят на квартиру, а потом месяцами пишут, спрашивают: почему мы не оплачиваем им коммунальные услуги. Жалуются».
192 человека из числа подопечных г-на Тимофеева получили компенсации за утраченное жилье. «Кадыровские» 350 тыс. руб. получить можно только в Чечне — в остальных регионах максимальный размер возмещения составляет 120 тыс. за жилье плюс еще 4 тыс. за имущество. В этом смысле русские тоже дискриминированы: ведь возвратиться в Чечню большинство из них не сможет. Да и прописку за прошедшие годы большинство сменило.
В списке очередников на жилье у Александра Тимофеева 457 семей. «За прошлый год мы смогли купить 12 квартир, и еще 20 семей получили жилищные субсидии, — рассказывает полковник. — С субсидиями получается проще, потому что деньги просто поступают на счет семьи, и покупать на них можно любое жилье. ФМС же поставлена в жесткие рамки: для нас закрыт вторичный рынок недвижимости. Приобретать можно только то, что нам согласны продать строительные фирмы. Причем те, у которых стаж не меньше трех лет. Естественно, мы не можем покупать много квартир сразу, поэтому фирмы работают с нами неохотно. К тому же у тех, кто с именем, и цены выше. Сейчас в Тамбове метр стоит 11−15 тысяч. А нам Госкомстат считает 8 тыс. за метр». Г-ну Тимофееву остается надеяться только на то, что будет пересмотрено законодательство: при существующих темпах очередь подойдет к концу не раньше чем лет через 15.
В аквапарке люди получили больше
Заслуженный работник культуры Чечено-Ингушетии преподаватель истории и обществоведения Аида Балашова торгует тапочками на центральном рынке Тамбова. Ей помогает сын. Сын когда-то был прапорщиком в войсках связи, но ушел в отставку, когда в 1992 году российская армия покинула Чечню. Через три года им пришлось впервые бежать в Тамбов: 11 января 1995 года, под конец штурма Грозного, к ним в дом вошли российские солдаты и просто сказали: «Вон отсюда». Российских солдат Аида Васильевна видела и раньше: в разгар боев за город во дворе ее дома застрял БТР. Перепуганные мальчишки кричали местным, что они не хотят воевать, а хотят есть. «У них были сухари, а на упаковках стояли штемпели — «1977 год», — рассказывает заслуженный преподаватель. — Мы ждали армию. Потом, когда они пришли, надеялись, что проверят, нет ли оружия, поставят посты в каждом квартале — и все. Не тут-то было».
В отличие от многих беженцев, которые навсегда покинули город после того кошмарного новогоднего штурма, Аида Васильевна еще дважды пыталась туда вернуться — в конце 1995 года, когда вроде бы установилось пророссийское правительство Завгаева, и потом в 1997-м, уже не к себе, а к родственникам. «Грозный — наш город, понимаете? Больше нас нигде не ждут». Но не ждали и в Грозном. В августе 1996 года, когда боевики выбивали из столицы федералов, Аида Васильевна снова оказалась между двух огней. «Когда приходили федералы, своих детей прятали чеченцы. Когда приходили бородатые вооруженные чеченцы, детей прятали мы. Когда приходили наши, мы выскакивали с белыми флагами: мы мирные жители. А они говорили: «Какие мирные жители? У нас приказ, там ни про каких мирных жителей не говорится». Ничего не говорилось о мирных жителях и в 1999 году, когда началась нынешняя кампания. Но на сей раз дожидаться вхождения армии Аида Васильевна не стала.
Примерно за год до этого в Тамбове они получили компенсацию — всего 74 тыс. руб. за дом и имущество. Правда, деньги дали далеко не сразу и не целиком, чтобы восстановить справедливость, пришлось судиться. Получить причитающееся им удалось как раз перед августовским кризисом, который сразу втрое обесценил эти и без того небольшие деньги. Но из общежития Аиду Васильевну попросили: раз компенсация заплачена, значит, могут устраиваться сами.
«Конечно, ничего купить за эти деньги было уже нельзя, — рассказывает заслуженный работник культуры. — Мы стали снимать квартиру, сейчас это 1800 руб. в месяц за однокомнатную квартирку в старой хрущевке. В Грозном у нас была двухкомнатная, улучшенной планировки». Но больше всего Аиду Васильевну возмущает даже не сумма, в которую правительство произвольно оценило ее утраченное жилье, а размер компенсации за имущество — 4 тыс. руб. «Конечно, я не говорю об импортной гарнитурной мебели. Но простите меня, у меня ведь должно быть на чем лежать и чем укрыться? В Москве тем, кто выжил в аквапарке, и то по 10 тыс. руб. платили за утраченные вещи. А ведь они просто в бассейн пришли».
Некоторые, похоже, все-таки сумели извлечь какую-то выгоду из событий новейшей чеченской истории. «Многие чеченцы, которые с нами бежали сюда в первую войну, купили здесь дома, — рассказывает Аида Балашова. — А когда в 1999 году все началось снова, они поехали в Ингушетию и купили в Назрани все нужные справки. Потом вернулись обратно и снова стали требовать компенсацию. И получали». — «А вы лично знаете кого-то из них?» — «Конечно, знаю. Только я вам не смогу показать, боюсь за себя и за сына. Они же все тоже здесь живут, неподалеку».
К слову, полковник Тимофеев о липовых справках знает: по его словам, в начале последней войны справку БТИ о разрушенном доме можно было купить за 300 руб. «Это сейчас мы все проверяем и не платим, пока не получим подтверждение из Чечни», — говорит г-н Тимофеев. Но «наследство», оставшееся от старой ФМС, по сути, только начали разгребать.
Возвращаться страшно. А что, в первый раз страшно?
Семейству Верольских удалось использовать компенсацию по назначению, хотя добиваться ее тоже пришлось по суду. «Недоплатили 30 тыс., — рассказывает 75-летний доцент кафедры литературы Чечено-Ингушского государственного университета Юрий Верольский. — Подняли шум, говорили: сквалыжники, черт-те что. Хорошо, что судья в областном суде попался понимающий. Но все равно это никакая не компенсация. Компенсация — это когда возможно восстановление утраченного. А какое уж тут восстановление?»
На полученные деньги Юрий Верольский и его жена купили две комнатушки и кухню в старом одноэтажном доме. К ним пристроили кое-какие подсобные помещения и теперь живут там вместе с семейством своей дочери. В Грозном у них был пятикомнатный кирпичный дом и библиотека из 20 тыс. книг по языкознанию и кавказоведению. Дом, по словам Верольских, стоит до сих пор, хотя и занят чеченцами. А вот библиотека пропала. «С соседями мы жили душа в душу, — рассказывает Валентина Верольская. — Я учила их четверых детей. Когда стало опасно, они ходили патрулировать квартал, и всегда кричали: «Валентина Васильевна, мы пошли» — мол, не волнуйтесь, вы под охраной. А кончилось все тем, что сосед все наше хозяйство прибрал к рукам».
«Как же так вышло, что сначала все жили душа в душу, а потом вам пришлось все бросить и бежать?» — «А это постепенно происходило, — рассказывает Валентина Верольская. — Сначала мы уезжать не собирались. Собственно, вся наша жизнь была туда вложена. Юрий Борисович создал в Грозном музей, прошел всю Чечню. Были связи. Нас уважали — русские преподаватели не брали взяток. А потом, когда уже все началось, я ведь чеченских детей учила. Дом большой, была свободная комната, школы уже закрылись, а детишки сами ко мне шли, я и занималась — с кем индивидуально, с кем-то по двое, по трое. Было и хорошее, что говорить. В трамвае всегда уступали место — даже если кто-то не встанет, все равно найдется человек, который скажет: «Что сидишь? Мало ли, что она русская? Она пожилая женщина!» Зато могли, например, отказаться продать хлеб. Только когда я поставила в старый советский паспорт штамп, что я гражданка Чечни, тогда стали хлеб продавать… А перед штурмом мы уже и не могли уехать: кругом были минные поля, и чеченцы не выпускали — выйдешь за ворота и можешь без головы остаться».
Главным виновником случившегося Верольские считают Дудаева: «Он провел эту черту». «Я с ним встречалась, — рассказывает Валентина Васильевна. — Перед самой войной я вела кружок во дворце пионеров, и он пришел к нам с директором, Аллой Николаевной. Мы его встретили как положено, по горскому этикету, мы все это знали, и я ему задала вопрос: «Генерал, вы действительно хотите блага чеченскому народу?» Он ответил: «Да, я хочу блага». Тогда я стала говорить, надо вложить максимум хотя бы в одно поколение, чтобы выросли грамотные, хорошие люди, они бы подтянули всю страну. Он спросил: «Вы так считаете?» Я говорю: «Да что я? Это и в книгах написано». Он: «Да-да-да». Потом подумал и говорит: «Я считаю, что мальчикам надо дать четыре класса образования, а девочкам — два». Я говорю: «Ну и что у вас получится? Солдат и родильный агрегат». А он захохотал и говорит: «Хорошо сказали, родильный агрегат». На этом мы и расстались».
Вскоре после этого визита у Верольских начались проблемы. У Юрия Верольского сложились неплохие отношения со вторым лицом тогдашней Чечни — Зелимханом Яндарбиевым. Яндарбиев когда-то учился на кафедре у Юрия Борисовича — по словам преподавателя, занимался прилежно, читал Гегеля и писал действительно неплохие стихи. Но связи не помогли: кто-то включил фамилию ученого в список «врагов чеченского народа», подлежащих уничтожению. «Фамилии там были случайные, — говорит Юрий Верольский. — Но среди них был и ректор университета Виктор Кан-Калик, который действительно был зверски убит. В то время в коридорах университета все время была слышна стрельба. А мои коллеги видели, как одного из университетских преподавателей за «тройку» на экзамене выволокли и куда-то утащили вооруженные люди».
Российскую армию Верольские ждали как освободителей. Но вместо избавления пришла трагедия. «Начав боевые действия, надо было сначала вывезти людей, которые не участвовали в войне — русских и мирных чеченцев, — говорит Валентина Верольская. — В особо тяжелом положении оказались именно русские: мы уже были не нужны чеченцам, мы балласт для них. И не нужны мы оказались России. Россия поставила артиллерию на Терском хребте и методично била по городу. Больше месяца не присылали транспорт, чтобы вывезти людей. Потом мы трое суток выстояли на ногах, чтобы попасть на машины МЧС. Давка, толчея, все больные, раненые, дети, которые посинели от холода. Нас привезли в Моздок, не разрешали ни пить, ни есть — нельзя, сейчас пойдет электричка на Пятигорск, и вы останетесь. Люди с ума сходили. Бабки выпрыгивали из поезда, искали своих детей, кричали. Это был сумасшедший дом. Ничего не было не готово».
Тамбов принимал, но и там все было не готово. Людей селили в переполненные гостиницы, причем с ними вместе приехали самые настоящие боевики. «Вели себя разнузданно, — говорит Валентина Верольская. — Оружия, правда, было не видно, но утром в больнице были кучи окровавленных бинтов: их тут оперировали. А ФСБ ничего не делала. Они почему-то только у нас снимали отпечатки пальцев, как будто это мы преступники».
Валентина Верольская считает, что настоящие преступники — это чеченские националисты и та часть российского руководства, которая с их помощью решила в 1991 году избавиться от режима Доку Загаева, оказавшегося заодно с ГКЧП. «Всему этому должна быть дана политическая оценка, — говорят Верольские. — Наше государство многонациональное, и национализм время от времени будет поднимать голову. Поэтому политическая оценка обязательно должна быть дана в назидание другим». «Около полутора лет назад я, как глава Тамбовской переселенческой общины, была в администрации президента, — рассказывает Валентина Васильевна. — И я тогда сказала там: национализм — в умах. Как бы его ни били, ни колотили его российские войска, он простому физическому уничтожению не очень-то подлежит. Урегулирование возможно только при наличии противовеса — такого, каким была русская община. И если виновники будут наказаны, русские поверят и вернутся. Это должна быть продуманная политика. Прежде всего надо подумать о восстановлении Терской и Сунженской казачьих линий. Да, страшно. А что, в первый раз страшно? Мы ведь чеченцам нужны — посмотрите, кто у них там сейчас работает. Наши недоучившиеся студенты».
Подумав, Валентина Верольская добавляет: «Вы знаете, если бы я была чеченка, мой дом никто бы не занял. И я просто хочу, чтобы нас уравняли с чеченцами. Хочу, чтобы мой дом, дом деда моего мужа, принадлежал моим детям. А не эта клетушка, в которой мы вынуждены жить сегодня. Я просто хочу, чтобы нам вернули то, что у нас отняла война».
N°93, 01 июня 2004
Опубликовано на сайте «Интернет против телеэкрана»
