Фрадковский проект создает конфликтную ситуацию в виртуальном пространстве экономических проектов российской власти

Интервью Александра Дугина порталу «Оpec.Ru»

То, с чем мы имеем дело в этом документе, это, в основном, общие фразы. В этой программе синкретический подход. Говорится о том, что надо жить хорошо, а не плохо, надо развиваться, а не деградировать, надо улучшаться, идти вперед, а не назад. В какой стране, в какой период, какое правительство говорило что-то другое? Вопрос не в декларации, если за этим не последует никаких дел (а раньше за подобными правительственными декларациями никаких дел не следовало), то о программе мгновенно забудут. Мы слышали столько радикальных заявлений от различных наших правительств последние годы, которые оборачивались либо ничем, либо своей противоположностью, либо случайным, хаотическим набором элементов — что-то делалось, что-то нет, или делалось как попало. И у экспертного сообщества сложилась естественное недоверие к тому, что говорят наши власти, потому что из того, что говорится, чаще всего ничего не делается.

Следовательно, корректность требует подойти к этой программе как к виртуальному явлению. Это почти тавтология, так как в последние десятилетия политические и идеологические декларации властей представляли собой исключительно виртуальные конструкты, почти полностью автономные от реальной жизни и реальных процессов. Реальность в позднесоветском и перестроечном обществе развивается, живет по своей логике, а виртуальность по своей.

Выяснение этой причудливой дискоординации слов и дел нашей власти представляет собой сложный философский процесс, которым никто толком не занимался. Очевидно, лишь, что и в случае «программы Фрадкова» нет никаких обнадеживающих признаков того, что слова будут соотнесены с делами более прямым и понятным образом, нежели ранее. Если же они совпадут, то это будет чудо.

Чудо вполне может произойти. Ему в реальности есть место, но все же в качестве исключения. Как есть место потрясениям, катастрофам и революциям. Но если мы рассматриваем инерциальный сценарий, то можно с большой долей уверенности предсказать, что ничего из провозглашенного Фрадковым выполнено не будет, потому что до него ничего не выполнялось, и не думало выполняться. Когда конъюнктура цен на нефть повышалась, у нас собирался бюджет, когда падала, — не собирался бюджет. Для этого большого ума или особых программ не надо.

Еще: когда мы бестолково влезали в международные финансовые схемы и следовали рекомендациями МВФ, у нас получался дефолт; когда мы перестали туда лезть и грубо имитировать модель ультрафинансизма, у нас все несколько оздоровилось. Но во всех случаях правительство было скорее объектом экономических процессов, нежели субъектом. Государство ослабевало, и те, кто поактивнее, старались извлечь из этого прискорбного состояния личную материальную выгоду. Всё. Остальное служило виртуальным прикрытием. Если рассматривать инерциальный сценарий, то ничего из программы Фрадкова не будет выполнено, а будет выполнено что-то другое, и по совершенно иной логике. То есть, эта виртуальная правительственная программа будет иметь место только в соответствующем виртуальном архиве, который будет интересен только для узких специалистов, а на реальность это не окажет никакого влияния.

Теперь давайте проанализируем, что в этой программе содержится, безотносительно ее реализации (о которой можно забыть). Я бы выделил социальную направленность этой программы. Эта программа, безусловно, социальна и менее жестко либеральна, чем предыдущие. Опять оговорюсь: я не берусь оценивать степень соответствия либеральности программ прежних глав правительств и нынешних либеральных управляющих российской экономикой (Грефа, Чубайса, Кудрина) и конкретной экономической практики. Это особая история, я в нее не вдаюсь. Если на практике и получился какой-то «либерализм», то он заслуживает особого изучения, от которого у беспристрастного наблюдателя должны встать волосы дыбом. Но это к слову. Допустим, что у правительственной программы есть свое бытие, и она имеет самодостаточное значение (хотя и слабо аффектирующее реальную жизнь и реальную экономику). Но в этом случае надо признать, что у Фрадкова, безусловно, появились явные социальные нотки, элементы не столько патернализма, сколько некоей социал-демократической ориентации, — темы борьбы с бедностью, повышения уровня жизни, модернизации экономики. То есть, формально дискурс несколько сместился в лево-демократическую, или в социал-демократическую сторону.

Вот это мы вполне можем фиксировать. Это не так мало, потому что очень многие вещи в современном мире (в мире постмодерна) существуют только в виртуальной плоскости. И тогда мы фиксируем в программе Фрадкова явное отклонение от виртуального ультралиберализма в сторону виртуальной же социал-демократической ориентации. Если брать программу Фрадкова вне контекста, это рядовая программа европейской социал-демократии. Приблизительно на таком языке и говорят европейские социал-демократы, когда формируют приоритеты и цели, или, например, американские левые демократы в полемике с либералами-республиканцами. В полемике с либералами, обратите внимание! То есть, здесь, конечно, содержится некий полемический элемент, который подчеркивает новизну социальных мотивов. Фрадков тем самым выводит экономический дискурс за рамки доминирующих языковых правил, построенных по лекалам ультралиберализма. Напомню, что эти правила полностью признают как правительственные ультралибералы (Греф, Кудрин, Чубайс), так и «оппозиционные либералы» (Илларионов). Фрадков же заговорил внезапно на ином языке, представляющем собой смягченную и «просвещенную» версию языка Примакова. Оставляя в стороне абстрактность этого несовпадения, нельзя не заметить явного конфликта двух операционных систем.

В системе, где экономическая модель действует, например, в оболочке Windows, Фрадков запускает макинтошевскую программу из серии Apple. Вы знаете, что происходит в подобных случаях?

Все виснет к чертовой матери. Ломается даже виртуальная модель. Все, что всерьез обсуждалось в правительственных экономических кругах, последние годы проходило в безусловной парадигме либерализма.

Фрадков меняет эту парадигму, обращаясь к усовершенствованной версии примаковского дискурса. Этот примаковский дискурс был инерциален, помесь позднего советизма с фрагментарной, «зачаточной» социал-демократией и смутным (прагматическим и во многом популистским) патернализмом. Если сравнивать между собой Фрадкова и Примакова, то первый это софт-кор, а второй хард-кор. Но общие контуры близки. Единственное, что у Фрадкова формулировки более отточены, более приближены к европейской практике, или к левому сектору американских демократов. Таким образом, мы сталкиваемся в этой программе правительства с системой целей и задач, не возможных при корректном функционировании либеральной операционной системы, доминировавшей и доминирующей в экономической сфере российского правительства.

Что ж, это естественный политический момент. Но в других странах это связано со сменой кабинета министров, партийными полемиками, парламентскими дебатами, громкими отставками, драматическими телесообщениями. Мол, левые в правительстве потеснили правых, и что теперь делать, и как все пойдет дальше. У нас же ни гу-гу. Будто ничего и не произошло. В этом наша особенность. Мы не только не отвечаем за соответствие слов делам, мы не отвечаем даже за несоответствие слов словам. Если за этой программой Фрадкова не последовало ни отставок, ни бурных полемик, ни споров и дискуссий, значит, самой программы не существует даже в виртуальном смысле. Если у вас на компьютере в оболочке Windows легко и сами собой запускаются программы Apple и Unix, значит, вы просто спите, а не работает за компьютером, и вам все это снится. Увы, это не ново. Слова власти в России принято толковать как угодно, подчас в прямой противоположности с формальным смыслом высказывания. Если кто-то вдруг начинает шумно утверждать, что назначения такого-то лица на высокий пост уж точно не произойдет, значит, соответствующий указ подписан. А уж если толковать более сложные фразы премьеров или президентов, то это уже чистые буддистские коаны. Здесь никто не поручится даже приблизительно, что имелось в виду.

Оpec.Ru: Взять, к примеру, удвоение ВВП, Путин несколько раз уточнял, что он имел в виду.

«Удвоение ВВП» — это формула из дискурса мобилизационной экономики. Это совершенно не либеральный, не укладывающийся ни в какие либеральные модели, приказ. Это не либерализм, это «планизм», «дирижизм», хотя совсем не обязательно социализм. Например, Поль де Манн, издававший журнал «План». В планистской, дирижистской экономической системе мысли вполне можно поставить национальной экономике конкретную количественную цифровую задачу роста. Но вне дирижизма, в либеральной системе координат, — это просто некорректное высказывание. Оно нелогично без отставки Грефа и ссылки Илларионова, и следовательно, остается только истолковывать требование Путина в экзотическом ключе: мол, сказать-то он сказал, но имел в виду совсем другое, совсем даже и не то, что вы подумали. И даже, скорее, прямо противоположное.

Как бы то ни было, полупроснувшись, мы можем констатировать: фрадковский проект создает конфликтную ситуацию в виртуальном пространстве экономических проектов российской власти. Но поскольку никакой связи с реальными действиями здесь не предполагается, то конфликт может быть легко сглажен, или просто рассосан. Никто ни за что не отвечает, ни Фрадков, ни либералы. Мы знаем, что у нас люди меняют идеологические позиции как перчатки, и сами этого не замечают, в процессе одного и того же высказывания переходят на прямо противоположные установки. Такова наша политическая «культура», или экономическая «культура». Конфликт двух операционных систем, но, в силу того, что у нас ни одна из этих операционных систем, по большому счету, не работает, также становится виртуальным. Если бы эти виртуальные системы были бы более-менее самостоятельны и автономны (пусть теоретически), он привел бы к правительственному кризису, хотя бы концептуального характера. И он может привести к кризису. Но может и не привести, и скорее всего не приведет.

А если он не приведет, то даже с виртуальной точки зрения, можно с полным основанием считать, что Фрадков вообще ничего не сказал, и этой программы не существует даже в виртуальном смысле. Рассосалось. Если же (пусть слабая) искра в правительстве пробежит между либеральным и фрадковским полюсами, это будет означать, что хоть какая-то минимальная и виртуальная напряженность за этим стоит. Если после обнародования программы все уляжется, Греф на месте, Кудрин на месте, Илларионов на месте — тишь, да гладь, да Божья благодать, — то я думаю, что, даже с виртуальной точки зрения, о ней можно благополучно забыть и обсуждать что-то другое. Итак, мы все еще на уровне, который не имеет к реальности никакого отношения. И никто не знает, наверное, как обстоит дело в реальной российской экономике, существуют самые фантастические предположения о том, есть ли она вообще.

В виртуальном смысле речь идет о противоречии, но, в силу того, что обе виртуальные стороны — либералы и нелибералы — сами призрачны, это противоречие, в свою очередь, может оказаться легкой дымкой. Никто ни постами, ни деньгами, ни, тем более, жизнью или политической карьерой, ни за что в конкурсе правительственных экономических программ (шире, во всей российской политике) жертвовать в России не привык, и это гуманное отношение к свой власти отличает Россию от любой политической системы, и состава любого другого правительства, европейского, африканского, азиатского, где министры, премьеры, экономические группы выдвигают проект, отвечают за него, и проиграв, уходят с первых ролей, а выиграв, получают славу, посты и признание. У нас никто ни за что не отвечает, идет на повышение после провала, или получает кару за успехи. Это такая специфическая наша модель, «особенности национального правительства». Здесь действует другая логика.

С рациональной точки зрения, в ней должна пробить искра. Но, скорее всего не пробьет. Потому что у нас не очень вменяемая реальность.

Оpec.Ru: А что должно сыграть роль этой искры?

Должен случиться жесткий концептуальный политический конфликт между Фрадковым и Грефом.

Оpec.Ru: В документе, на виртуальном уровне, он есть.

Вот я и говорю, что, если они теперь обнимутся, и как Черномырдин будут вместе играть на баяне, или пить водку под Москвой, то значит, что виртуальный конфликт, который обозначен в программе, снят, и выяснится, что, даже с виртуальной точки зрения, ни Фрадков, ни Греф за свой дискурс не отвечают. Формально: это объявление виртуальной войны социал-демократической умеренной программы (Фрадков) ультралиберальной программе (Греф-Кудрин + Илларионов). За этим должны следовать кадровые перестановки. Я еще раз подчеркиваю, что к реальной экономике это не имеет никакого отношения, мы говорим просто о кабинетных баталиях. Но и кабинетные баталии могут не наступить. По сути дела, программа Фрадкова — это объявление нового, социал-демократического и просвещенного, курса, с элементами легкого патернализма и с социальной ориентацией. То, что делается сегодня в социальной сфере — например, монетаризация льгот, то, что делается вообще в российской экономике, даже на декларативном уровне, на уровне законов, прямо противоположно по духу тому, что написано в этой программе.

Доминирующий тренд в российской экономике, безусловно, либеральный и антисоциальный. Причем, в начале антисоциальный, а потом либеральный. В начале здесь идет реакция на любые аспекты, оставшиеся от советской системы, стремление уничтожить и расформировать старое, а когда ставится вопрос о создании позитивной альтернативы, то это откладывается на потом. Тут есть активная антисоциальность, свойственная либерализму как таковому. Но эта агрессивная либеральная антисоциальность в западных странах компенсируется либеральными созидательными проектами, а в России все замораживается на уровне отрицания, это чисто «деструктивный либерализм». В начале надо сказать социальному — нет, а либеральное — потом, само собой получится. Грубо говоря, ломать, — не строить. У наших либералов так: сломать — в первую очередь, а строить — на потом.

В другой стране мы сказали бы после обнародования такой программы: премьер провозгласил новый социальный курс, правые должны либо подать в отставку, либо признать свои идеологические заблуждения, и «сменить веру». Но даже с такой виртуальной ответственностью за виртуально произнесенные фразы мы в России встречаемся крайне редко. Ведь для того, чтобы сказать, что я согласен с программой Фрадкова, и принять это как установку, либо наоборот, отвергнуть ее из-за несоответствия с собственными убеждениями, нужны честность, мужество, последовательность, чего и близко нет в российской политике.

Вы-то сами, допускаете, что это может произойти? И я не допускаю. Поэтому я считаю, что мы в нашем анализе этой программы должны перейти на еще одну степень. Скорее всего, за этим документом, на самом деле, стоит какая-то очень хитроумная интрига, которая прикрывается как дымовой завесой всеми эти громкими словами, виртуальными конструкциями. Эта интрига и есть реальность. Речь, видимо, идет о какой-то «разводке» кого-то с кем-то. Я не очень хорошо знаю персоналии, но, условно говоря, Иван Иванович «месит» с Петром Петровичем, и под сурдинку они разменивают либерализм на социал-демократию. И даже не в правительстве, а где-то еще в более заковыристых норах. Там кто-то что-то пилит, какие-то откаты делят (большие откаты, кстати). Продают страну и ее содержимое, что-то приватизируют, кого-то сажают, кого-то грохают, а вовне выпускают дымовую завесу из программ и деклараций. Все это просто прикрытие для каких-то разборок, очень законспирированных, близких к власти, но мало известных широкой публике людей, которые что-то пилят, где-то рубят, и пускают по воздуху расписных бумажных змеев.

Оpec.Ru: А это чисто российская особенность, что где-то пилят, где-то рубят, и прикрываются виртуальными программами? Или же это общечеловеческое свойство?

Ничего подобного на Западе нет. На Западе есть коррупция, на Западе есть оппортунизм некоторых политиков, которые справедливо считаются оппортунистами, и которые занимают свою нишу. Но я хочу сказать, что это вороватое безумие — не общечеловеческая особенность. Я говорю не о коррупции, я говорю о полной свободе высшей российской политической элиты от какой бы то ни было ответственности за слова, дела, идеи, тексты и поступки. То, что такой человек говорит и то, что он декларирует, за что голосует, что показывает, о чем спорит, все это в современной России просто не имеет никакого отношения к реальности происходящих событий. Настоящая реальность этих событий абсолютно законспирирована. Там, где есть конкретика управления конкретными российскими ценными вещами — недрами, полезными ископаемыми, квотами на экспорт, транспортными проектами, землей, строительством и т. д., — там, где есть серьезные большие ликвидные вещи, все глубоко засекречено. Засекречено, в том числе, и от многих высших правителей. Это некая секретная реальность «чисто конкретной» России. Это не просто коррупция, это тайная модель управления реальностью, которую никто не видит. За завесу мифов трудно заглянуть. Мы говорим «олигархи», но, на самом деле, это тоже очень удобный миф, один из мифов, который скрывает от людей реальное управление активами страны. Кто, как и что с ними делает на самом деле — это страшная тайна, покрытая мраком, и большинство деклараций, большинство столкновений позиций, большинство споров лишь прикрывают процессы управления реальными ценностями. Стоит задаться вопросом: как же это произошло?

Полное безразличие к мысли характерно именно для постсоветского человека. Это далеко не константна русской истории; раньше интеллигенты за идеи и позиции шли на смерть и на убийство, отстаивали свои идеи. Большевики жертвовали и собой, и другими, то есть, не всегда было в России это бесконечное презрение к идеям, к словам, к высказываниям, к позициям. Староверы горели за «единый аз».

Брезгливое презрение к словам и высказыванием, это свойство позднесоветского периода, оно стало преобладать в 60−70-е гг., когда у власти притупилось политическое и идеологическое чутье, когда в партию, в марксизм, в идеологию люди шли по «шкурным» соображениям. Возникло особое понятие «шкуры», которое, прикрывалось чем угодно — комсомолом, партией, коммунизмом, а позже перестройкой, антикоммунизмом, реформаторством, либерализмом, демократией, чем угодно. Сложилась особая «логика шкуры», которая заставляла двигать активных и жадных людей по социально-политической плоскости, с звериным инстинктом наживы и с глубочайшим презрением к любым формам высказывания — к языку, мысли, идеям, понятиям. У нас произошла где-то с 70-ых гг. невиданная в истории человечества девальвация мысли, девальвация высказывания; слова утратили вообще какое бы то ни было значение; случился дефолт языка — в том числе дефолт экономического языка, дефолт политического языка, дефолт культурного языка. И люди живут по-своему, а слова — по-своему. Слова отделились от людей, и поэтому, все слова — в том числе и эта программа Фрадкова, — не столько говорят, сколько скрывают. Но то, что они — слова — скрывают, прикрывают, имеет к их формальному содержанию весьма далекое отношение.

В реальности лишь копошение «шкур». Какие-то «шкуры» делят другие шкуры убитых или неубитых медведей, или естественных (как и неестественных) монополий. Кто-то или что-то движется, но это движение никак не коррелированно с провозглашенными тезисами. Поэтому слова не имеют значения ни для наших президентов, ни для наших правителей, ни для наших политиков, ни для наших людей. Они практически больше ничего не значат. Значит только подпись на документе, занесенный вовремя мешок или пакет, а значит это, пошла нефть или не пошла.

Мы не можем говорить здесь собственно о коррупции. Это превышает все мыслимые или немыслимые пределы; это не коррупция, это метафизическое состояние, которое не объясняется только коррупцией. Коррупция — это когда определенное административное решение принимается в целях одной из заинтересованных сторон с соответствующим откатом якобы независимой стороне — арбитру, которая призвана принять сбалансированное решение. Вот, что такое коррупция, но это вполне локализуемая вещь, она может либо быть, либо не быть. Когда коррупция становится тотальной, она переходит из состояния коррупции в некую метакоррупцию.

Тогда вообще исчезает понятие независимой инстанции, и возникают совершенно другие законы управления. Если независимой инстанции заведомо нет, то зачем ее коррумпировать?! И коррупция прекращается. В современной российской «управляемой демократии», как ее стыдливо называют, коррупции нет, эта нечто иное. Коррупция лишь первый шаг к той системе, которая создана у нас. По сути, у нас коррупция уже изжита, преодолена, даже побеждена, снята. Она больше не нужна потому, что не существует независимой от частных интересов трансцендентной публичной (государственной) инстанции, а значит, не существует необходимости на нее влиять с помощью взяток. Не на что влиять. В России нет коррупции, мы ее победили и преодолели, перейдя на другой уровень — метакоррупционный, поскольку более нет реально независимого элемента — который мог бы выступать в качестве гаранта адекватности суждения, решения, приговора.

Ведь что такое выбор того, кто прав, кто более достоин, кто более адекватен? — Это суждение, это слова, это решение, это некое интеллектуальное действие. Но суждение — это рациональное действие, а поскольку у нас девальвация рассудка, девальвация слов, девальвация логических построений, девальвация рациональности, то, соответственно, нет и коррупции, как процесса по (оплаченному) отклонению этого суждения от рационального русла. Коррупция — это пристрастное и частичное нарушение логики, сбой в функционировании социальной рациональности. У нас же налицо тотальное крушение социальной рациональности, а значит, у нас нет коррупции.

Остается другая логика, но она почти неописуема, она основывается на примарных инстинктах, которые сами по себе подрациональны. Пытаясь описать это состояние, мы автоматически вспоминаем «шкурность», но ведь «шкурность» отсылает нас к животным, это их признак. Получается логика животного управления страной, где существуют совершенно особые критерии волчьего, козлиного, или заячьего, кроличьего, свиного медвежьего поведения. Когда рушится в человеке идеальное и рассудочное, то из него выпрастывается зверь и занимает пустующее место. Это и есть «чисто конкретное управление активами страны». Это, может быть, какие-то «тотемные фратрии», зооморфные сущности, которые что-то творят со страной, с ее хозяйством, с ее активами, что хотят. Логика этих зооморфных сущностей и их язык — совершенно по ту сторону этих рациональных (в том числе, экономических) программ. Получается, что звери поменялись местами с людьми. Мыслящая категория оказались в зоопарке, в качестве «ботаников» или «лунатиков», экономисты пишут, ученые ищут истину, но все это не имеет никакого отношения к тому, что по настоящему творится в освобожденном зверинце, чье население прочно заняло место посетителей. Зверинец управляет, рычит, визжит и живет, а человеческий, рационально, «идеалистически» мыслящий компонент российского общества заперт в гетто, перевернут в дрессированных мартышек цирка-шапито.

Мы осознаем эту программу правительства как некий цирковой трюк. Ух-ты! — обезьяна, на самом деле, умеет кататься на двухколесном велосипеде, все хлопают. Мы наблюдаем некое шоу, которое ни к чему никого не обязывает, потому что, как только реальные властители «зооморфиты» достигнут где-то какого-то тайного соглашения по куску какой-то линии электропередач, можно будет дезавуировать, например, социальную ориентацию, не удвоить ВВП, а утроить, или наоборот, оставить все как есть.

Корреляция между словом и делом в России безнадежно сбита, так бывает сбит прицел. Стрелять-то стреляют, но куда они стреляют? Пули летят веером в самые неожиданные места, подчас даже в обратном направлении. Представляете наглухо сбитый прицел? Пушки есть, танки есть, ракеты есть, но прицелы у всего этого тщательно спилены, наводчик пьян и такое его состояние перманентно. Он стреляет, когда получает приказ, но куда он стреляет? И потом, он тоже ни за что не отвечает, как с такого человека спросить, если он не просыхает. Это стало системой, но весьма специфической и мало рациональной. Можно, конечно, изучать поведение вечно пьяного человека, есть масса людей, которые в таком состоянии проживают большее количество лет своей жизни, и справляются кое-как со своими профессиональными обязанностями. Сантехники, например. Не пьяный сантехник не способен открутить кран, по крайней мере, почему-то они ведут себя именно так: сначала наливаешь им стакан, а потом они приступают к работе, не нальешь, — не приступают, и уходят туда, где нальют. Потом могут вернуться с соседнего этажа, и починить по доброте… Смещенное состояние? Да, смещенное, пограничное состояние сознания, но оно в России нормальное. Это состояние России после Хрущева. Началось в 60-е укрепилось в 70-е гг., в 80 и 90 привело к тому, что мы потеряли великую страну… В этом никто не виноват, ни демократы, ни коммунисты. Просто нами правят звери.

Оpec.Ru: Но, во всяком случае, нам надо стремиться к ситуации, которая есть на Западе, когда программа совпадает с реальностью?

Не только на Западе, но и на Востоке, везде, но только не у нас. В обществах Запада и Востока система соответствия программ и дел различна. Но какая-то корреляция обязательно есть. Всегда. И степень этой корреляции несопоставимо выше чем-то, что мы имеем в современной России, где она вообще почти исчезла.

Оpec.Ru: Стремиться к этому надо. Есть ли способ сблизить эту виртуальную программу с реальностью?

Я думаю, что существует только революционный способ восстановления в российской социально-политической системе достоинства, соответствующего мыслящему человечеству. Давайте посмотрим на цикл ротации элит в советский период.

Прекращение ответственности за свои слова связано с завершением циклов сталинских репрессий. Когда над советскими людьми висела реальная угроза потерять все, они как-то коррелировали свои «шкурные» интересы с интересами государства и советского общества. Этот очень жестокий, грубый, авторитарный или даже тоталитарный стиль управления прослеживается в России на разных периодах, в разных формах, как некая константа российской политической и экономической культуры. Везде мы видим наличие довольно жесткого политико-репрессивного аппарата. Этот политико-репрессивный аппарат — это традиционный для России модуль, который заставляет отвечать за свои слова всех — бунтаря ли, хозяйственника ли, крестьянина, дворянина ли, вельможу ли, боярина ли, директора ли, партийного работника ли, солдата ли, вора ли… И особенно представителя хозяйственно-административного сегмента власти в России традиционно приходится приводить к некоему балансу между шкурным и общественным, государственным, рациональным, с помощью довольно сильной и эффективно действующей репрессивной системы — и все это независимо от идеологической модели правления. И как только эта репрессивная система слабнет, дает сбои, репрессии прекращаются, начинается смута и полный развал страны и общества. Такова специфика нашего общества, и ничего другого мы пока не придумали.

В других странах существуют другие модели, подстегивающие массы и особенно административно-бюрократической сегмент к исполнению установленных правил. Они могут быть прямыми и жесткими, а могут быть завуалированными, и внешне мягкими — например, экономическое принуждение. В Европе эта проблема решается экономическим принуждением. Когда в людях, занимающих ответственные позиции преобладает «шкурное» начало, и это выходит наружу, они подпадают под суровые штрафные экономические санкции, что вполне способно разбить им жизнь. Этого хватает, потому что снятие с должности или гигантский штраф для них конец, крах, как правило, столько наворовать, чтобы потом тихо сидеть, не удается, там все довольно прозрачно. Но это чисто западное, «демократическое» экономическое принуждение к рациональности, веками отлаженная система. Там тоже были перекосы, и Великая депрессия, и гангстеры, и коррупция. В других странах отлажены иные модели урегулирования «шкурных» стратегий — «рыба ищет, где глубже, а человек — где слаще», таких естественных для какой-то части человечества, принципов. Теоретически, рациональные механизмы в обществе могут быть отлажены и в России, но в России это предполагает использование специфических для России мер, то есть, довольно жесткой политико-репрессивной вертикали. Ее отсутствие, начиная с Хрущева и особенно в 60-е гг. и привело к тому, что происходит в России сегодня.

Нечто подобное было в конце романовского периода, когда полное отсутствие ответственности высшего чиновничества и государственных деятелей за декларируемые ими ценности породило хаос и смуту. Тогда, правда, на периферии российского общества возникла новая категория людей, которые вполне были готовы ответить своей и чужой жизнью — но на сей раз за свои собственные — новые — ценности, и сделали это в 1917. Их было мало, но они верили в то, что говорили и понимали, что делали. В отличие от большинства остальных россиян. Сегодня у нас тоже на периферии начинают образовываться малые группы, обладающие своей особой рациональностью и способные отвечать за слова. Это, например, чеченцы. У них есть своя система ответственности за слова, но только перед другими чеченцами. Или бандиты, например, у них тоже есть своя корреляция между словами и поступками и своя жесткая властная вертикаль, своя репрессивная система, свои «понятия», своя «воровская рациональность».

А у государства, увы, нет, у чиновничества нет. Чиновники за свои слова, программы и декларации не отвечают, это просто ля-ля, а вот «малява» какого-нибудь вора в законе не ля-ля. За нее отвечают, головой. Отсюда такой функциональный рост криминального сообщества в России. У уголовного мира есть ответственность за слова и за дела. Взял деньги и не отдал, — убили, проценты не принес, — побили, сожгли палатку. У чеченцев есть своя автономная социальная логика, она совершенно не соответствует нашей, но поэтому они и достигают серьезных успехов в экономической деятельности. А государство находится в параличе. Чтобы государство было сопоставимо по своей эффективности, например, с криминальным сообществом, необходимо ввести аналогичную систему политико-репрессивных мер. Понятно, что в этом случае она не может быть основана на криминальных «понятиях», должна быть подверстана под некую политическую идеологию, причем почти любую. Совершенно не обязательно под коммунистическую, националистическую, тоталитарную, чем обычно пугают. Может существовать и либерализм с политико-репрессивным аппаратом, но в любом случае — сильный политико-репрессивный аппарат в России необходим.

Теоретически можно было бы сосредоточить репрессии в экономической сфере, наказывать «долларом», и сочетать это с либерализмом. Но монетаризация репрессивных мер ненадежна: кто станет хребтом и арбитрами «либеральных репрессий» — сами «зооморфиты»? Экономические репрессии хороши на поздних этапах наведения порядка, когда критическое состояние рассогласования слов и дел преодолено и исправлено. Т. е. начинать надо именно с чисто политических репрессий, причем не против обычных людей — причем здесь они! — а против высшего чиновничества. От политического репрессивного аппарата можно потребовать идеалистической функции — «ты обязан служить стране, ты обязан служить обществу, поэтому будь чист и добросовестен, суди беспристрастно, приводи Отечество в порядок». Если же есть отступление от норм социальной этики, уклонение в «шкурность», всегда можно жестко наказать за несоблюдение норм — наказать политически, социально и даже физически.

Возвращаясь к программе Фрадкова — все это будет оставаться бумажными корабликами и прикрытием разгула каких-то реальных распилов в глубинных норах сегодняшней власти, пока не заработает в полную силу репрессивная машина под четкими политическими лозунгами. Вполне возможно — демократическими. Мы знаем, что многие демократические режимы в истории были очень суровыми и кровавыми. Когда демократия и конституционный строй в опасности, тогда вводится особый режим. Я думаю, что фасад власти, на который мы обычно пеняем, здесь не причем. И сами Путин или Фрадков далеко не первые лица в темной возне «зооморфитов», пилящих Отечество. Я думаю, они искренне печалятся от того, что видят и что вокруг них. Но им досталась страна в чудовищном состоянии, а точка опоры ускользает как намыленная. Так что они, скорее, жертвы, а может быть, о многих вещах они и не подозревают, олицетворяя собой виртуальную власть — власть хороших слов и правильных программ. Группа «зооморфитов», которая реально рулит российской экономикой, это не совсем то же самое, что видимая нами власть — Фрадков, Путин, тем более Грызлов, Миронов. Когда я говорю о «зооморфитах», я имею в виду совершенно другую категорию людей.

Оpec.Ru: Но Путин из ныне действующих российских политиков, наверное, все-таки имеет связь с реальностью в большей степени, чем многие из них. И можно заметить, что, имея большую степень связи с реальностью, с приходом Путина у нас же начал возрождаться этот репрессивный аппарат?

Начал, но не продолжил, и куда-то свернул. Не туда.

Оpec.Ru: Мы сейчас наблюдаем, как власть в лице Президента, условно, потому что не он это говорит впрямую, говорит бизнесу: ребята, либо вы будете делать то, что нам надо, либо вас не будет.

Правильно, пример — ЮКОС. Это совершенно верно. Путин представляет собой обещание того, процесса, о котором я говорил. Более того, начало его правления, четыре года назад, и основные этапы представляли движение в том направлении — в направлении просвещенной политической диктатуры. Политическая диктатура как воздух необходима для оздоровления российского государства, российской экономики, необходима нашему обществу, чтобы сохранить рассудок (или восстановить его). Надо называть вещи своими именами — нас спасет только «политическая диктатура». Но конечно, сейчас просто утопичен и даже комичен проект коммунистической политической диктатуры. Нереален сценарий узко националистической, «фашистской» диктатуры. Но национал-либеральная или демократическая модель были бы вполне приемлемы. В конечном счете, политическая диктатура — это только метод, ее содержательная нагрузка может быть весьма различной. Демократия и политический террор отнюдь не взаимоисключающие вещи.

Путину как воздух необходим политический террор — пусть под демократическими, или даже либерально-демократическими лозунгами. Люди, понимающие специфику процессов в российском обществе, ожидали от Путина движения в этом направлении. Это движение началось было, но как-то не пошло. Вот-вот казалось, процесс дойдет до критической стадии, движение в этом направлении обретет необратимый характер. Ожидали резкого скачка, когда кое-кто начнет отвечать за свои слова и дела. Но увы, это напряжение рассеялось. Ведь сейчас, посадив Ходорковского, и не посадив остальных таких же товарищей, ничем не отличающихся, угробивших столько же людей, или не угробивших, это принципиально не важно, власть сбивает весь процесс в иное русло. Показалось на миг, что этим жестом Путин возрождает политический язык, устанавливает ясный принцип ответственности за дела и высказывания, вводит объективные и бесстрастные критерии. Иными словами, восстанавливает примат Государства в отношениях со знаковыми фигурами «зооморфитов». Я намеренно не говорю о юридической стороне дела: это предлог, статья всегда найдется, был бы человек, и оформить все это можно легально, потому что закон — это следствие политической воли, и не что иное. Но все замерло на кромке. Если случай с ЮКОСом — начало системных действий, тогда отвечать должны все и системно, а в камеру к Ходорковскому автоматически должны подсаживаться другие товарищи. Но они не подсаживаются. И каждый день, когда они не подсаживаются, а Ходорковский не выпускается, дает основание думать, что это не реальное движение к политической диктатуре, а имитация, и, соответственно, новый виток виртуальных процессов, прикрывающая собой ту же самую «зооморфическую» возню за кадром. Если же надо было добиться от Ходорковского жеста, то он его в тюрьме сделал, написал письмо, — «я раскаялся во всем, отпустите, я готов, я не прав, готов служить Государству, народу и Отечеству». А ему на это: «сел, вот и сиди», и других не подсаживают. Если мы требовали от Ходорковского политического раскаяния, — то мы его получили.

Оpec.Ru: Ходорковский говорил, что он более или менее согласен с тем, что там написано, но он этого не писал.

Это понятно. Но можно было бы развернуть ситуацию таким образом, что он согласен. От него этого хотели? Этого. И, в принципе, он более-менее согласен. Все. Дальше его надо выпускать, как следует обработав, чтобы он был согласен и дальше. Причем здесь личность автора? Ходорковский колеблется в признании авторства только потому, что смотрит, подсаживают ли к нему других, или не подсаживают. Так как иначе он оказывается в глупом положении, т. е. становится жертвой межолигархических войн нового поколения. А ведь речь идет об абсолютно политическом процессе, об ответственности за слова. Логика восстановления государственной вертикали требует, чтобы люди начали отвечать за свои слова в экономике, в управлении и в политике. Требует того, чтобы разрыв, на котором базировалась позднесоветская ментальность, между словом, реальностью и «шкурностью», был революционным и репрессивным образом преодолен. Но это должно иметь системный и последовательный характер, иначе все обнулится. Логично посадить Ходорковского, есть за что, логично добавить к нему остальных товарищей, тем более есть за что. Десять камер — это будет система и реальность, и начало возрождения. Одна камера — это не система, это виртуальность, PR.

Если это был «материнский знак», что специально сажают пока только одного, то потом предполагается, что он кается и выходит. Все остальные тоже каются. Это совсем мягкий сценарий репрессий, так тоже пойдет, но тогда отпустите Ходорковского. Если остальной класс «зооморфитов» не понимает, сажайте второго, третьего, четвертого. Четыре посадки — четыре покаяния — и вот она новая система, новая страна, и мы начинаем выздоравливать. Половинчатость, не радикальность проводимых мер на установление политической диктатуры, пусть либерально-демократического толка удручают. Такая обнадеживающая линия молодого решительного Президента, увы, начинает пробуксовывать. До критической черты не далеко. Пусть не пугает слово «политическая диктатура», самое главное сделать ее содержание, ее наполнение просвещенным и, если угодно демократическим.

Оpec.Ru: Как в США?

Абсолютно верно. В США многие моменты решались экстраординарными, чрезвычайными, полицейскими репрессивными мерами. В том числе, укрупнение монополии Рокфеллера, если вы помните 10-е гг. и линию Рузвельта. Постоянно прибегали к экстраординарным мерам. И действительно, в США существует политическая диктатура либерального типа. Это настоящая диктатура, потому что существуют жесткие приводные ремни, вступающие в действие всякий раз, когда общество сталкивается с политическими угрозами, с эрозией бюрократического аппарата, с ослаблением государственной мощи и деградацией института власти. У такого режима специфические англо-саксонские черты, основные на протестантской этике и демократических нормативах, но поддерживается все это путем жесткого государственного контроля — не за экономикой, тут-то как раз процветает свобода и рынок, но за политической системой и безопасностью государства. Не случайно американский неоконсервативный идеолог Кэйган, говоря о различии США и Европы, говорит, что США — это Гоббс и «Левиафан», а Евросоюз — это Кант и «открытое общество». Хотя своя жесткость есть и в Евросоюзе, но с опорой на локальные исторические традиции. И там, и там существуют методы принуждения граждан, особенно административно-чиновничьего аппарата, находиться в определенных рамках.

В России сегодня такого инструмента нет, и специфика российского общества такова, что сам по себе этот инструмент не появится. Наша национальная природа такова, что русский человек скорее тяготеет к размыванию индивидуальной ответственности, к ироничному недоверию семантически однозначным высказываниям, к смысловой полифонии, к своего рода языковому юродству.

Можно ввести такое понятие — «черномырдинский дискурс». Это не просто косноязычие, а это принципиальный отказ от высказывания чего бы то ни было, кроме сиюминутных эмоций, за которые нельзя ответить. Это поток эмоциональных, обрывочных замечаний, фрагментов сознания, но не от глупости, а от изощренной языковой стратегии: язык здесь есть не способ повествования, но форма сокрытия. Язык, который не высказывает ничего, высказывая какую-то чепуху. Поломки в конструкциях фраз, нестыковки, перенапряженные междометия или неуместные назывные возгласы выдают нежелание сообщать ничего. Если мы посмотрим на большинство российских политиков, то почти все они «черномырдинцы». О чем они говорят?!

Есть еще и «дискурс Жириновского». Здесь между собой мешаются уже не фрагменты фраз, но концептуальные пласты. Понимая, что внимание постсоветского, позднесоветского человека очень фрагментарно, Жириновский произносит правильно выстроенные фразы, каждая из которых достаточно логична сама по себе, и слушая ее одну подвох не заметен. Но следующую фразу он произносит уже из совершенно иной области, никак не связанной с предыдущей. У людей остается чувство какого-то обмана, но в чем он никто не может понять, потому что интеллектуального внимания больше, чем на одну фразу не хватает. Все понимают, что их водят за нос, но никто не может поймать Жириновского на слове: фразы-то по отдельности выстроены корректно. Но это очень высокая лингвистическая компетентность, недаром Жириновский знает несколько иностранных языков. Это не обычное черномырдинское косноязычие, но «идеологическое косноязычие», очевидное только людям с развитым рациональным аппаратом.

Что нужно, чтобы программа Фрадкова была чем-то иным, нежели «эмоциональным междометием» и очередным образцом идейного «косноязычия»? Для этого надо как минимум не только Грефа и всю группу экономистов-либералов в Правительстве заменить кем-то еще. Но этих «еще» не готовили, не растили, не слушали. Откуда они возьмутся? Их никто не готовил, и грефовских-то не готовили, они случайно завелись, по инерции. И подражая западным моделям, с полным отсутствием ответственности относительно той системы координат, которую копируют. Я уж не говорю про адаптацию к местным условиям, этот вопрос вообще не стоял. Но даже по отношению к тому, что они взяли с Запада и притащили сюда, царит полное невежество в отношении того, как эти механизмы должны функционировать даже в нормальной среде. Если наших экономических реформаторов посадить в американскую систему, они бы там мгновенно запутались и были бы парализованы. Потому что та существует четко: да — да, нет — нет. А российская система основана на ином: да — это нет, нет, — это да. Парадокс! И это наша национальная особенность.

Однако за парадоксом, который разлагает рациональную модель, осуществляет короткое замыкание мысли, может проявиться некая духовная сверхрациональная инстанция, пророческий дух, а может и инфрарациональное, подрациональное свинство. И поскольку свиней больше, чем провидцев и пророков, то размывание логики лишь в редких случаях дает одаренных гениев, а в большинстве случаев дает подонков, которые пользуются национальным сном и в своих «шкурных» целях. Они сами отлично понимают, что народ видит сны, но вместо того, чтобы будить его, обчищают его карманы. Увы, именно такие нами и правят. От Путина мы ждали и ждем, что он изменит ситуацию именно в этом ключевом моменте. Путин, как социальная функция, это предчувствие политической диктатуры, это ее обещание, которое никак не может состояться.

Политическая диктатура либо есть, либо ее нет. Но сейчас как предгрозовое ощущение, а ветра постоянно разгоняют тучи, и снова вокруг нас совсем не политическая диктатура. Потом снова: тучи сгущаются, сгущаются, и вдруг опять — рассосались. Четыре года так. Все серее и серее небо, скоро пойдет дождь. Но потом раз — и совсем голубое, не в клеточку, так только побрызгал… Необратимости все нет, гроза не началась, дождь не пошел, изнывающее российское общество по прежнему живет в неизлечимом маразме хаотического безумия, где действуют контуры «зооморфитов», тайное копошение «шкур», не видимое никому, а грозы все нет. Ходорковский — многие думали, что это гроза. Даже зонтики купили, но опять развеяло, потому что, не приняв его покаяние и не подсадив к нему товарищей, выяснилось, что это не гроза. Стороной прошло. И постепенно оказывается, что снова это продолжение чего-то, что не гроза.

Демократы, как пингвины, воркуют: «ой-ой-ой, скоро грянет буря!» Патриоты потирают руки: «скоро, скоро грянет буря!» Но ее нет. Есть такая погода — то небо, вроде, совсем сгустится, то снова солнышко, опять сгустится, и опять солнышко. Вот Владимир Владимирович Путин это в себе воплощает. На чем-то настоит, потом дезавуирует, жестко стукнет кулаком, а потом смотришь — опять отпустило.

Оpec.Ru: То есть, если подытоживать, то тезисы этой фрадковской программы могли бы коррелироваться с реальностью только при условии наличия политической диктатуры?

Совершенно верно. Мы могли бы всерьез говорить о содержательной стороне этого документа только при том условии, что тенденции к политической диктатуре в современном российском обществе, приобрели бы необратимый характер. Тогда бы мы знали, что это означает отставку Грефа, Кудрина, назначение конкретных людей, и мы бы гадали только — кого? Делягина, Глазьева, или еще кого-то? А сейчас мы можем не утруждать и не гадать, аккуратно отложив документик в сторону, и продолжать смотреть — солнце, туча, солнце, туча. И так может длиться очень долго, потому что у нас и так довольно долго вся эта история длится, а при этом кто-то спокойно в темноте пилит, тащит, рубит, рулит. Кто-то продолжает кого-то ликвидировать, выводить активы, проводить махинации с оффшорами, жизнь идет. «Биология». «Зооморфиты» не спят, но они к этому документу никакого отношения не имеют.

Можно рассматривать фрадковский документ, как признак того, что эра политической диктатуры стала ближе — потому что социал-демократический подход предполагает определенную ответственность частного перед общим. Но реализуемость этого, как и реализуемость настоящих либеральных проектов, все равно потребует введения полноценной политической диктатуры.

Даже если бы эта программа была выдержана в совершенно противоположном либеральном ключе — снять налоги с олигархов, убрать государственное вмешательство во все, что угодно, приватизировать землю и недра и т. д. — я бы сказал то же самое: это «ля-ля», пока нет политической диктатуры. Этого нет и не будет, потому что любое полноценное экономическое начинание требует полноценной политической ответственности за процесс, иначе просто будут также «переть» как «перли» — не либеральной и не по социалистической, логике, а как подсказывает «шкурное чутье». Логика зооморфитов не описывается категориями «либеральный» и «социальной», олигархи приобрели контроль над основными активами страны не в результате рыночных действий или предпринимательского духа. Государство разлагалось, и конвертируемые куски от него отхватывали самые бойкие и беспринципные аферисты, оставляя самому Государству на попечение инвалидов, пенсионеров, военных и несчастных бюджетников. Государство как целое подвергалось эрозии, а его составные части — чиновники — жирели. И эта безликая масса пиджаков виновата не менее, чем та сотня авантюристов, которая вызывающе записала краденное на себя.