Сегодня у нас все становятся патриотами. То ли пример американцев сделался наконец заразительным, то ли провал русофобов на недавних выборах заставил переориентироваться, но факт остается фактом. Хорошо это или плохо? Конечно, было бы хорошо, если бы все, кто объявляет себя патриотами, на самом деле были таковыми. Но ведь это вряд ли так. А тогда встает вопрос: что значит «на самом деле быть патриотом»? Ответить на него не так просто хотя бы потому, что само слово «патриотизм» несколько искусственное. Один умный человек сказал, что оно вызывает у него подозрение уже по той причине, что, характеризуя наше отношение к России и всему русскому, является иностранным словом. Да, оно идет от «l'enfant de la Patrie» (сыны отечества), которых «Марсельеза» призывала идти вперед на битву за революцию. Так что это не только иноземный термин, но и термин, имеющий явную политическую окраску. Собственно, мы так его обычно и воспринимаем — патриотизм для нас является не столько индивидуальным кредо такого-то человека, сколько платформой партии или блока, к которым этот человек принадлежит. Получается объяснение темного через еще более темное: патриотом именуется тот, кто вошел в коллектив патриотов. С этой неопределенностью можно было бы еще мириться, если бы число патриотов стремительно не возрастало. Но все идет к тому, что скоро это будет серьезная общественная сила, которая станет давить нас своим звучным самоназванием и загонит в угол. Поэтому нам важно разобраться в том, как отличить истинного патриота от ложного. В словарях сказано: патриотизм есть любовь к Родине. Но как понимать здесь слово «Родина»? Что это такое — двор, в котором я вырос, моя деревня, моя губерния или территория всей страны, гражданином которой я являюсь? Если я русский патриот, должен ли я любить Калмыкию с ее буддийскими капищами? Трудно сказать. «Родина» явно не выражается в политико-административных и географических категориях. Соответственно, и понятие патриотизма нельзя определить через что-то внешнее. Патриотизм надо выявлять там, где он зарождается и существует в своем чистом виде — в душе человека. Именно туда надо смотреть в поисках патриотического чувства, ибо оно, как всякое чувство, есть элемент внутреннего мира. Но в этот мир нельзя заглянуть, не зная, как он устроен, а сведения об его устройстве дает нам философия. Одним из мыслителей Нового времени, посвятивших себя изучению структуры личности, был немец Иоганн Готлиб Фихте (1762 — 1814). Свою антропологию он выводил из понятия «Я». Как исходное, оно не может быть определено логически, но дано каждому из нас во внутреннем опыте. Описательно можно сказать о нем так: это то ядро нашей личности, которое ощущается нами как безусловно наше и больше ничье; как круг чувств, мыслей и стремлений, неотъемлемый от нашего персонального бытия. Но философия Фихте не монистична, а дуалистична, поэтому на следующем шаге рассуждения в ней выходит на сцену «Не Я». Оно также существует внутри человека, в его душе, но воспринимается ею как нечто внешнее по отношению к «Я». Фихте истолковал это «Не Я» как имеющийся в нашем сознании образ окружающей природы, представляющий собой для нашего «Я» что-то вроде спарринг-партнера, необходимого каждому боксеру. Природа, какой мы видим ее нашим духовным взором, бросает нам вызов, заставляет вступать с ней в борьбу и тем самым тренирует, закаляет и укрепляет наше «Я», делая его более качественным. Что можно сказать сегодня об этой философии? Надо признать, что в ней содержится некая правильная интуиция. Правота Фихте состоит, во-первых, в проницательном разделении содержания человеческого сознания на центральное ядро («Я») и то, что находится за его пределами («Не Я»), а во-вторых, в верной догадке, что второе жизненно необходимо первому. Слабость же фихтеанства связана с тем, что оно проникнуто породившим его духом протестантизма — мировоззренческого фундамента всей немецкой классической философии. Какая религиозная идея произвела тот перевернувший мир взрыв, каким была Реформация? Лютер сказал: «Бог не в церкви, а в моем сердце, Бог не принадлежит священникам, епископам, римской курии и самому Папе — Он мое личное достояние, и я буду общаться с Ним напрямую, безо всяких посредников и без помощи церковных таинств». И тысячи, а затем и миллионы христиан стали повторять за ним эту формулу, и весь духовный облик Европы, и весь уклад ее жизни начали быстро меняться. Вспышка этого антиклерикального пафоса в XVI веке по-человечески понятна. Католическое священство не выдержало испытания властью и богатством и к этому времени так погрязло в сребролюбии и разврате, что своим поведением дискредитировало всю церковь. Глядя на это поведение, лютеране, а за ними кальвинисты, цвинглиане, англикане и гугеноты решили: раз имеющаяся у нас Церковь так порочна, мы вообще обойдемся без церкви в наших взаимоотношениях с Богом. То, что они сделали, лучше всего можно охарактеризовать как «приватизацию Бога». При этом, по психологическим, а может быть, и по лингвистическим причинам у них возник побочный эффект: удалив Бога из вселенской церкви («католическая» переводится как «вселенская»), реформаторы, сами того не заметив, заодно удалили его и из Вселенной. Это имело одно положительное последствие: материальный космос стал восприниматься не как сотворенная данность, несущая на себе печать создателя, а как нечто существующее само по себе, и благодаря этому взгляду стало возможным независимое от богословия естествознание. Но новая вера принесла и ядовитые плоды. Сочтя, что Бог существует только в его сердце и больше нигде, человек стал невероятно самонадеянным. Обезбожив в своем сознании внешний мир, он начал относится к нему как к низшему, что ярче всего и отразилось в философии Фихте. Горделивое протестантское представление о призванном покорить все вокруг себя человеке лежало в основе и идеологии большевиков, заявлявших, что для них нет неприступных крепостей, и вдохновляет американского шовиниста Буша, вообразившего, что его миссия — силой нести культуру в остальной мир, пребывающий в дикости. Большевики уже жестоко поплатились за хвастовство и самоуверенность, неизбежно поплатятся за свою наглость и американцы. Преодолеть опаснейшую болезнь подобной гордыни можно только одним способом — проникнувшись духом смирения перед своим «Не Я». Надо понять, что именно в нем заключено сверхличное начало, и с ним надо не бороться, а дружить. Нужно не овладевать им, как советует Фихте, а дать ему овладеть собой. Не следует дрожать над своим интимным, как Плюшкин над своей ветошью, надо не бояться расстаться с сугубо личным в обмен на те ценности, которые содержатся в сверхличном. Слова Христа «сберегший свою душу потеряет ее» относятся и к этому случаю. Что же конкретно представляет собой это сверхличное, находящееся во мне? Это мой культурно-исторический тип, моя русская православная цивилизация, которая и есть моя Родина. Тот и только тот, кто смиряет свое «Я» перед ней и дает ей овладеть собой, есть подлинный патриот. Этим внутренним признаком патриотизма определяется и внешний его признак, ныне столь нам необходимый. Из сказанного выше ясно, что патриот принципиально не может обладать личной гордыней или тщеславием, ибо он целиком отдал себя сверхличному. Вот и присматривайтесь к человеку, именующему себя патриотом. Если в нем нет скромности — он наверняка подделка. В рассказе Джека Лондона «Мексиканец» герой приходит в комитет освобождения, чтобы там работать. Ему поручили плевательницы вычистить, он не раздумывая согласился. Это истинный патриот. А у нас в патриотических функциях и блоках нередко идет ожесточенная борьба за занятие более высокого поста. Думается, с такими людьми все ясно — они лжепатриоты, то есть самозванцы.
