 |
| НГ Exlibris | 18.02.2005 |
Составителем, руководителем переводческого коллектива, научным редактором, автором предисловия, комментариев и именного указателя к дневникам выступила ведущий специалист по истории России и Дании конца ХIХ — начала ХХ, вице-президент Ассоциации историков Первой мировой войны, кандидат исторических наук Юлия Кудрина. Представляем вниманию читателей «НГ-ЕL» отрывки из выходящей книги, относящиеся к 1917 году. В конце марта 1917 г. после посещения Николая II в Ставке императрица Мария Федоровна вместе с дочерьми Ксенией и Ольгой и их мужьями переехала в Крым. Пребывание в Крыму стало для нее практически домашним арестом, полным лишений и унижений.
«Это все Божья милость, что будущее сокрыто от нас и мы не знаем заранее о будущих ужасных несчастьях и испытаниях; тогда мы не смогли бы наслаждаться настоящим и жизнь была бы лишь длительной пыткой»
(Из письма императрицы Марии Федоровны сыну,
великому князю
Георгию Александровичу)
26 апреля. Среда.
Поскольку мне так и не вернули три моих дневника, я вынуждена продолжать мои записи в новой тетради с 26 апреля. В этот день в 5 ½ часа утра, когда я еще крепко спала, меня неожиданно разбудил стук в дверь. Дверь была не заперта, и я с ужасом в полумраке разглядела мужчину, который громким голосом объявил, что он послан от имени правительства для проведения в доме обыска на предмет выявления сокрытых документов, которые ему в случае их обнаружения приказано конфисковать. В первый момент я подумала, что это пришел Сандро, чтобы сообщить мне дурную весть, и очень испугалась. Но когда я услышала голос незнакомого человека, который назвался морским офицером и поставил караул у моей постели, я не могла поверить своим ушам. Потом, несмотря на мои настойчивые возражения, на которые никто не обратил ни малейшего внимания, они отдернули полог, и лейтенант сказал, что теперь я могу встать с постели. Разумеется, я отказалась сделать это в присутствии его и других мужчин, но не успела я произнести ни единого слова, как появилась молодая отвратительная особа в шляпке на шнурке и в коротком платье. Она наглым образом встала у моей постели, а лейтенант и караульный вышли из комнаты. Она уставилась на меня и даже не отвернулась, когда я, будучи совершенно вне себя из-за такого неслыханного обращения, вскочила с постели. Я едва успела набросить на себя халат и надеть домашние туфли, как вернулись офицер с караульным. Поскольку я была лишь в легком одеянии и с «прекрасной» ночной прической, мне ничего не оставалось, как спрятаться за ширму, в то время как эта дрянь начала срывать с постели все белье, простыни вместе с подушками и матрацем на пол, чтобы посмотреть, не спрятаны ли там какие документы. Лейтенант, правда, оказался все-таки достаточно любезен и принес мне стул, а сам занялся моим письменным столом и, выдвинув ящики, вытряс все в них находившееся в большой мешок, который держал перед ним матрос. Было невыносимо видеть, как он и еще двое рабочих роются в моих вещах. Все фото[графии], все бумажки, на которых было хоть что-то написано, эти негодяи забрали с собой. Я резко выразила им свое неудовольствие; правда, не помню точно, чтo именно я говорила, настолько я была вне себя. Помню только, как офицер довольно обиженным тоном заявил: «Вы меня оскорбляете», на что я резко ответила: «Не я вас оскорбляю, а вы — меня».
Они открыли все мои ящики, даже те, в которых хранились драгоценности. Все-все перерыл он и двое мерзких рабочих, которые шныряли по моим шкафам, прощупывая каждую юбку, каждое платье, пытаясь найти что-то скрытое в них. Даже икону, подаренную мне моими родными 28 окт[ября], они взяли с собой, считая, что между окладом и образом могли быть спрятаны документы. Когда один из рабочих начал снова ощупывать матрац, я сказала, что женщина уже обыскала его, на что лейтенант возразил: «Прежде всего она барышня, а не женщина». Просто смешно.
Проведя таким образом примерно два часа, лейтенант перешел в мою гостиную, где, усевшись за мой письменный стол, опустошил все его ящики, в которых я хранила связки писем, среди прочих от моего любимого Саши, моего ангелочка Джорджи и, кроме того, датское Евангелие, которое подарила мне мой ангел Мамкa! Я наблюдала за его действиями в зеркале и сказала, что это письма 1894 года и мое Евангелие, и попросила вынуть их из мешка, куда он швырнул все, но он ответил мне, что он ничего никуда не швырял, а положил в мешок и что там они и останутся. Таким образом, мои самые дорогие, самые святые реликвии исчезли. Поистине что-то невообразимое!
Пока он находился в соседней комнате, моя спальня наполнилась многочисленными матросами, даже не удосужившимися снять головные уборы. Они расхаживали с красными бантами и цветками в петлицах и заглядывали ко мне за ширму. Я мерзла, и в то же время по мне от гнева струился пот, ведь со мной обращались, как с последней преступницей. Я наконец-то смогла одеться, когда офицер только к 10 часам закончил свою работу и поставил у моей двери караульного. Тогда же Кикилии [служанка императрицы] позволили войти ко мне. Правда, матросы неоднократно открывали дверь, чтобы заглянуть внутрь, но всякий раз я пыталась их выдворить, говоря, что офицер приказал им убраться вон. Ничего более постыдного представить себе нельзя. К тому же они сознательно делали вид, что я была слишком груба с ними. Так, когда я самым вежливым образом попросила караульного выйти из комнаты и закрыть дверь, он сердитым голосом ответил, что мне следует обращаться к нему на «вы», эдакая каналья! Все слуги были арестованы, так что я не могла ни принять ванну, ни выпить кофе. Наконец, в 12 часов ко мне поднялась Ольга с мужем и кем-то из мальчиков. Мы выпили кофе, делясь ужасными впечатлениями. Немного позднее появилась бед[няжка] Ксения, будучи совершенно вне себя из-за случившегося. Она подробно рассказала, как их с Сандро разбудили, рассадили сразу по разным комнатам, а после этого все обшарили и все забрали. Правда, к ним те матросы оказались немного добрее, они разговаривали с Ксенией и даже помогли ей отыскать ее чулки и т. п. Но все делали так, чтобы другие не видели этого, поскольку они боялись друг друга и друг другу не доверяли. Весь Ай-Тодор был взят под стражу, повсюду выставлена охрана и произведены обыски. Мне было видно со своего балкона, как эти неряшливо одетые матросы валялись на траве, ели, курили; некоторые дремали, выполнив свою «образцовую работу». Они выглядели очень неопрятно, без военной выправки, обращались друг к другу не так, как было принято раньше в армии, — ведь старые правила уже отменены. Офицеры говорили низшим чинам «вы» и называли их «товарищами». Невозможно было представить, что это те самые наши доблестные моряки, которых мы так хорошо знали и которыми так привыкли гордиться.
В Севастополе им было сказано, что здесь их встретят пулеметами, оружием и все такое прочее, поэтому они и сами были вооружены не только револьверами и ножами, но и топорами и секачами. Они были очень удивлены, что не встретили ни малейшего сопротивления, это их даже оскорбило. В 2 часа пополудни мы позавтракали с Ольгой, Кул[иковским], Дмитрием (456) и Ростиславом, Андрюшей (57) и Долгоруковым — с теми, кто находился здесь. Всем остальным не разрешили покинуть свои дома. Только в 5 ½ я смогла выбраться к ним к чаю, когда эта банда грабителей наконец-то удалилась. Конечно, говорить мы не могли ни о чем другом, а лишь о том, что произошло с каждым из нас, о том, каким гнусным образом эти негодяи обращались с нами. Никогда в жизни не забыть мне этот жуткий день, покрывший нас позором, но также — и прежде всего — их самих. Вот так и закончился этот страшный, памятный день.
27 апреля. Четверг.
Спала, разумеется, очень плохо, поскольку спальня, постель и все здесь, в этой комнате, представляются мне пронизанным каким-то отвратительным запахом. Я чувствую себя совершенно раздавленной и обесчещенной, даже хуже, чем вчера, если это вообще возможно, как будто я проснулась после жуткого кошмара. Бедняжка Ксения в полном отчаянии, все время плачет, я же, напротив, слез не показываю, поскольку возмущена и оскорблена до глубины души. Ненадолго выходила в сад, так как погода замечательная, однако ничто уже не может доставить мне наслаждения. Все порушено, настоящий кошмар. За завтраком говорили только о вчерашних событиях — каждый рассказывал о том, что случилось с ним. Не тронули лишь м-ра Никиля, он ведь швейцарец. В Свитском доме тоже произвели обыск, правда, не такой основательный, как у нас. Зину М[енгден], моих господ и всех слуг, а также австрийского [военно]пленного вывели в коридор, где все они фактически находились под арестом, пока бандиты копались в их вещах. Как стыдно перед этим австрийцем, ведь он был всему свидетелем, какое же впечатление произвело на него то, как эти варвары обращаются со своими же соотечественниками! К чаю была Зинаида Юсупова, преисполненная участия и до глубины души потрясенная всем произошедшим. Руки у нее дрожали больше обычного. Затем мы с Ксенией, Зиной и Орбелиани отправились прогуляться пешком, так как ездить мы больше не можем, ведь эти негодяи отобрали у нас весь бензин. Я смертельно устала и чувствовала себя настолько отвратительно, что едва передвигала ноги, это, наверное, le contre сoup организма на все треволнения и т. п. Обед и вечер прошли как обычно, у меня были Ольга, Ку[ликовский] и Никита, с которыми играли в домино.
28 апреля. Пятница.
Кажется, что с каждым днем все становится хуже и хуже. Я чувствую себя отвратительно, ничего не хочется, страшная меланхолия и хандра. Побродила немножко по саду, где все еще валяются цветы, сорванные этими выродками и разбросанные повсюду. Затем села за письмо к любимой Аликс, которое завтра возьмет с собой м-р Никиль. Незаконченное длинное письмо к Вальдемару на четырех страницах, которое лежало на моем письменном столе, эти мерзавцы тоже украли, так же как и мою небольшую почтовую книжечку, памятную книжечку с датами дней рождений, и небольшую записку из моего несессера с дарственной надписью дорогого Вилли. Стыд и срам. Зачем им все это? И, наконец, взяли также маленькое Евангелие Мамкa, которое, наверное, мне уже никогда не вернут! <…>
30 апреля. Воскресенье.
Дни идут, похожие один на другой, не внося никакого разнообразия или каких-либо изменений в мою жизнь. Все так печально и ужасно. Но какое отчаяние охватило меня в церкви. Даже там сердце мое не нашло мира и утешения, оно было полно воспоминаний об огромных несчастьях и страшных переменах, предвещающих только беды и горести. Фамилию нашу даже в храме уже более не поминают за ектеньей. Ко всему прочему, чувствую, что нездорова, наверное, простудилась.
2 мая. [Вторник].
Уже год, как я покинула Петербург и перебралась в Киев. Кто мог тогда подумать, что все обернется таким образом! А теперь вот ходят слухи, что Аничков заняли под министерские службы и все помещения на 2-м этаже ими используются. Эта мысль не дает мне покоя и выводит из себя. Стало быть, мне его [Аничков] уже, по-видимому, не вернут, а ведь там остались самые мои драгоценные воспоминания и вещи! Чувствую себя прескверно, оставалась весь день дома из-за простуды, насморка и кашля, отчего и пребывала в таком чрезвычайно угрюмом настроении, какого никогда раньше за собой не замечала. К завтраку была Ксения. Какой же это жестокий удар для меня — остаться без вестей от моих дорогих — всех тех, чьи письма до сих пор служили мне единственным утешением в разлуке и ободряли в моем однообразном и замкнутом существовании! И все же хвала Господу за то, что я имею возможность жить здесь вместе с моими любимыми Ксенией и Ольгой, в окружении моих дорогих внуков.
6 мая. Суббота.
Пятидесятилетие бедного моего любимого Ники [на самом деле, ему исполнилось 49 лет], даже телеграмму послать не могла. Никакой службы не было! Завт[ракала] со всеми в другом доме, потом побродила немножко около своего. Ничего не хочется. Обед и вечер прошли как всегда.
7 мая. Воскресенье.
Была в церкви, затем — завтрак, после чего мы с Ксенией пошли посмотреть новую Ольгину квартиру, где и застали ее с мужем за обустройством их будущего жилья. К сожалению, вечером они покидают меня и переезжают туда. Ирина и Феликс были к чаю и рассказывали о тех жутких событиях, что произошли в Петербурге. Тем не менее они оба дали понять, что доверяют Керенскому. Внушили себе, что он is the Man in his plane (человек на своем месте — англ.). <…>
1 июня. Четверг.
35-й день рождения моей любимой Ольги. Боже, спаси и сохрани ее в счастии и добром здравии! Нас в этот день ожидало еще одно страшно унизительное событие. Из Севастополя прибыла комиссия, и всех наших отвели в Св[итский] дом на своего рода суд, где каждому из нас поодиночке предстояло ответить на вопросы в связи с обысками 26 апреля. Как раз в этот день меня навестил бедный С[ергей] Долг[оруков] в первый раз после того, как с ним случилось страшное горе. В тот момент, когда он появился, за мною как раз пришли и отвели в Свитский дом, где находился Сандро, уже успевший дать свои показания. Признаться, я была настолько возмущена этой новой неожиданной гнусной выходкой, что меня затрясло от негодования и ярости, когда я вошла в помещение и увидела, как они сидели за длинным столом в роли судей, готовые допрашивать меня, точно какого-то вора или убийцу. Но, к счастью, со мною был Сандро. Я оказалась между двумя нижними чинами — матросом и солдатом, остальные присутствующие расположились за столом. Роль председательствующего исполнял некий генерал, который сидел прямо напротив меня. Он зачитал мои объяснения, в которых мною были изложены по порядку события того дня или, вернее, той ночи, ведь я спала крепким сном, когда все началось. Эти события оказались самым оскорбительным и омерзительным из всего того, что мне пришлось пережить в моей жизни. Никогда мне не забыть, как подло и гнусно они со мной обращались, они просто старались унизить меня. Среди присутствовавших офицеров, к счастью, не оказалось знакомых мне лиц. Думаю, что они отказались участвовать в таком спектакле. Эта отвратительная комедия продолжалась примерно полчаса. В конце допроса генерал спросил, не хочет ли кто-либо задать мне вопрос. Какой-то толстяк в гражданском поинтересовался, помню ли я, что я сказала ворвавшимся в мою спальню: «Выйдите вон!» Я ответила четко и громко, что, разумеется, помню. Я говорила еще много других разных слов, какие именно, я уже, к сожалению, забыла, что вполне естественно, если тебя будят подобным образом и абсолютно чужие люди врываются ночью в твою спальню. Мое заявление они приобщили к протоколу, который мне пришлось подписать. Потом я наконец-то покинула это мерзкое сборище. Пот катился с меня градом, и лицо пылало от гнева. <…>
29 июля. Суббота.
Ужасно находиться в таком заключении. Это приводит меня в бессильную ярость. <…>
20 октября. [Пятница].
В этот день вечной скорби [день смерти Александра III], отслужили панихиду, на ней присутствовали только дети. Я побеседовала недолго с милым стариком священником, которого очень люблю. Потом я ушла к себе в спальню — в этот день я предпочитаю остаться наедине с мучительными воспоминаниями о том жестоком дне, события которого так отчетливо стоят у меня перед глазами! <…>
21 октября. [Суббота].
<…> Все более тревожные и грозные вести приходят из Петербурга. Верховский, занимавший пост военного ми[нистра], ушел в отставку, он, впрочем, на эту должность не слишком-то годился. Газеты полны сообщений о самом ужасном, что только можно себе представить. Повсюду царит анархия, и никто ничего не делает, чтобы этому помешать. Говорят, нынешнее правительство низложено.
27 октября. [Пятница].
Слухи подтвердились. Большевики свергли правительство и арестовали его, так что вся власть теперь у них. Избрано 14 большевиков, среди них: Ленин, Зиновьев, Троцкий и др[угие]. Все они евреи под вымышленными именами. Мы не получаем ни писем, ни газет. Ленина германцы перевезли в Россию в пломбированном вагоне. Какая подлость, какой блестящий спектакль они разыграли, эти негодяи…
28 октября. [Суббота].
До нас дошли слухи, что все министры арестованы и пешком препровождены в крепость, где и находятся в заключении. Лишь первый [министр] избежал этой участи. Говорят, он, Керенский, уехал в Псков, назначил сам себя Верховным главнокомандующим и сейчас вместе со своей Красной Армией идет на Петербург и уже взял Гатчину. Какая ужасная смута! В первый раз за долгое время посидела на солнышке на своем балконе, поскольку погода была прекрасная, 16 гр[адусов] тепла. В Ялте атмосфера напряженная, но все настроены против большевиков.
30 октября. Понедельник.
В Петербурге произошли ужасные события. Большевики разграбили Государственный банк, а также захватили телегр[афную] и телеф[онную] станции. Ночью Зимний дворец был обстрелян артиллерией из крепости и с корабля «Аврора», после чего на следующий день состоялось заседание Совета министров. Министр Терещенко исчез, никому не известно, где он находится, полнейший хаос.
1 ноября. Среда.
После завтрака я решила пойти в соседний дом, где застала всех на балконе. Рассказывают, что Троцкий явился в Мин[истерство] ин[остранных] д[ел] и объявил себя мин[истром]. Какое же это страшное испытание — в это напряженное и трудное время не получать ни писем, ни каких-либо других известий. 3-го был 22-й день рождения бедняжки маленькой Ольги, которой я даже телеграмму отправить не могла. Но мысли мои с ними, за них я молюсь.
4 ноября. Суббота.
Из Севастополя вернулись наш комиссар Вершинин и Жоржелиани и кое о чем рассказали, среди прочего о том, что Зимний дворец наполовину разрушен и разграблен, последнее в особенности касается покоев моего любимого Ники и Алики — какая подлость! Великолепный портрет Ники кисти Серова эти скоты вытащили из рамы и вышвырнули в окно, а когда какой-то мальчик поднял его, желая спасти, негодяи вырвали холст у него из рук и разорвали на куски. В настоящий момент никакого правительства нет и в помине. Мы уподобились судну, плывущему по штормовому морю без руля и ветрил. Керенский исчез, и все теперь в лапах у большевиков. Сегодня годовщина свадьбы Ольги, поэтому они оба и Шервашидзе завтракали у меня. Потом он, как всегда, еще немного беседовал со мной. Он приходит каждый вечер, и мы играем в безик, и всякий раз в его присутствии я действительно приободряюсь. Мальчики [внуки] теперь бывают у меня только к обеду, поскольку все они играют в покер со своим отцом. Никаких изменений за все эти дни не произошло, ходят только слухи, что моего Миши в Гатчине больше нет, и где он находится — неизвестно! Шервашидзе доставляет наибольшее удовольствие рассказывать Апрак[синой] всяческие ужасы, чтобы напугать ее, вот бесстыжий, она ведь и так пребывает в страхе. В особенности по вечерам он любит рассказывать ей страшные истории о том, что нас ожидает, и потом она никак не может заснуть.
9 ноября. Четверг.
Утро прошло, как всегда, затем появились Апрак[сина] с Шервашидзе и рассердили меня, заявив, будто надеются, что скоро сюда придут немцы, чтобы навести здесь порядок. Всячески превознося к[айзера] Вильгельма, они в конце концов вывели меня из себя, что очень плохо для моего слабого сердца. Ко всему прочему скрыли от меня прибытие Долгорукова, почему — не ведаю. О делах Миши говорят, что двое большевиков увезли его из Гатчины в Петербург, где он вместе с семьей живет у к[нязя] Путятина, но при этом не арестован. Жаль несчастных юнкеров, выступивших за правое дело и претерпевших такие мучения. Вдоволь поиздевавшись над ними, их потом убивали и топили в реке! Какой ужас, как это все возмутительно!
14/27 ноября. Вторник.
День моего рождения по старому стилю, который ни мне не в удовольствие и никому другому не в радость. В 12 часов в моей комнате отслужили благодарственный молебен, на который собрались все родственники, в том числе и Ирина с Феликсом — он наконец-то приехал сегодня ночью. Так страшно было слышать его рассказ о событиях в Петербурге. В особенности о том, как жестоко обошлись с несчастными юнкерами, им выкалывали глаза, у них отрезали носы и уши, после чего топили их в реке. Нет, это просто невероятно и неслыханно. Германцы действуют в открытую, пленные офицеры имеют полную свободу передвижения, повсюду сплошь предатели и шпионы. Представители военных при Ставке в письменной форме направили против этого протест, равно как и Военный комитет выступил против снятия Духонина и не признал этого прапорщика Крыленко в качестве Верховного главнокомандующего, чье назначение было верхом безумия. Несчастный народ не понимает, что страну уже предали и она находится в руках врагов! Как все это ужасно! У нас был праздничный завтрак (до того, как мы все это узнали) внизу, в зале, с прекрасной закуской — вероятно, в последний раз, поскольку нам все больше и больше приходится себя ограничивать. <…>
17.02.2005
