 |
| НГ-Религии | Юлия Глезарова | 17.02.2005 |
Тамбовский католик
Когда государственный преступник Михаил Лунин умирал в каторжной тюрьме Акатуй, его имя уже было достаточно хорошо известно в Сибири, Санкт-Петербурге и Варшаве. По повелению Николая I память о Лунине и еще 120 его друзьях и соратниках, названных впоследствии «декабристами», не должна была сохраниться на страницах истории российского государства. Но жизнь показала, что история не только императорами пишется, и после революции 1917 года у Лунина явно появился шанс встать в шеренгу русских революционеров где-нибудь между Радищевым и Петрашевским. Однако советская власть не сумела приспособить биографию Михаила Лунина для своих идеологических нужд. Непреодолимым препятствием тут стало его далеко не материалистическое мировоззрение. Михаил Лунин был католиком и, более того, именно в католицизме находил основу для своего свободомыслия.
Он родился 29 декабря 1787 года в Петербурге, его отец — действительный статский советник Сергей Михайлович Лунин, богатый тамбовский помещик, мать — Феодосия Никитична Муравьева, умершая, когда ее сыну Мише было всего пять лет. Похоронив жену, Сергей Михайлович Лунин затосковал. В тамбовской глуши он не знал, куда себя деть от скуки. Он решил сменить обстановку и укатил в Петербург вместе с детьми: Мишей, Никитой и Катей. В Петербурге к мальчикам пригласили лучших учителей, экономить на воспитании своих детей отставной бригадир не собирался. Возможно, именно в этот момент вместе с другими иностранными учителями в доме Луниных появился аббат Вовилье, воспитавший Мишеля в духе католичества.
Позднее Лунин напишет: «Мой брат и я были воспитаны в римско-католической вере. У него была мысль уйти в монастырь, и это желание чудесно исполнилось, так как он был унесен с поля битвы, истекающий кровью, прямо в монастырь миноритов, где он умер…» Поле битвы, о котором упоминает Лунин, — это поле под Аустерлицем, известное как место сокрушительного поражения русской армии.
После неудачных походов 1805—1807 гг. Михаил Лунин, штабс-ротмистр Кавалергардского полка поселяется в Петербурге на Черной речке. В доме кроме хозяина, слуг и гостей проживают еще девять собак и два медведя, которые наводят панику на окрестных жителей. Сохранилось немало воспоминаний и слухов о проделках штабс-ротмистра. Современник вспоминал: «Лунин беспрерывно школьничал. Редкий день проходил без его проказ». То Лунин за одну ночь на пари меняет местами вывески на Невском проспекте, то — опять на пари — скачет по столице в чем мать родила, то, отправившись на двух лодочках к Каменноостровскому дворцу, расшалившиеся кавалергарды поют серенаду императрице Елизавете Алексеевне, супруге Александра I.
Но Лунин не только лихой офицер, прославившийся кутежами, серенадами и дерзкими выходками, мемуаристы неоднократно отмечают благородство и глубину его чувств, милосердие и сострадание к ближнему. «Как-то в Петергофе прилично одетый человек обратился к нему за милостыней: Лунин, не задумываясь, отдал ему свой бумажник, сказав своему спутнику, что человек, с виду порядочный, вынужденный просить милостыню, должен был, несомненно, пережить тяжкое горе. Может, это был и мошенник, — добавляет мемуарист, — но не всякому дано поддаваться такому обману».
Лунин известен как бретер, готовый вызвать на дуэль любого по самому мелкому поводу, но, оказавшись у барьера, он всегда стреляет в воздух. Его противники далеко не столь благородны, и к военным ранам присоединяются шрамы от нескольких тяжелых ранений.
Кампанию 1812−1814 гг. Михаил Лунин закончил кавалером трех орденов и золотой шпаги «За храбрость». Однако военная карьера, видимо, в этот момент уже не прельщала его. Его волновала иная стезя — карьера свободы.
В принципе он был не одинок. Среди молодых русских офицеров, прошедших войну с Наполеоном, было немало мыслящих молодых людей. Они мечтали о том, что русский народ, освободивший Европу от ига Бонапарта, будет когда-нибудь так же свободен, как немцы, французы или англичане. Эти либеральные мечтания укреплял в то время сам император Александр I, известный своими весьма свободолюбивыми взглядами. Справедливо решив, что сами по себе благие пожелания не исполнятся, они решили объединиться в тайное общество, чтобы своими действиями всячески приближать тот день, когда обещанные Александром реформы станут былью. Михаил Лунин был самым старшим из заговорщиков — ему было 29 лет. Его юные кузены Сергей и Матвей Муравьевы-Апостолы, их друзья Иван Якушкин и Сергей Трубецкой, еще несколько человек — вот и весь состав первого «декабристского» тайного общества «Союз спасения».
«В беседах наших, — напишет позже Якушкин, — обыкновенно разговор был о положении в России. Тут разбирались главные язвы нашего отечества: закоснелость народа, крепостное состояние, жестокое обращение с солдатами, которых служба в течение 25 лет была каторга, повсеместное лихоимство, грабительство и, наконец, явное неуважение к человеку вообще».
У этого «общества» не было ни устава, ни программы, оно больше напоминало политический клуб, в котором велись разговоры на самые разнообразные — иногда весьма опасные темы. Например, что лучше для России — республика или конституционная монархия? И если все-таки республика, то что же тогда делать с монархом? Ведь низвергнутый император может оказаться опаснее царствующего… Михаил Лунин предложил свой план. Справедливо полагая, что убийство царя может не понравиться народу, он предложил составить из членов общества «обреченный отряд», «партию в масках».
Эти люди должны убить царя, после чего общество отречется от них, предаст казни, как цареубийц… и установит в России республиканское правление. Но этот план показался юным заговорщикам слишком изощренным: им хотелось походить на тираноубийцу Брута, а не прятать свои лица под масками. План Лунина (как и другие планы цареубийства) был отвергнут. В конце концов никто из них всерьез не собирался убивать императора Александра, который и сам вроде бы был не прочь продвинуть Россию по пути «законно-свободных учреждений». Выступая в 1818 году на открытии Сейма в Польше (это был первый парламент на территории Российской империи), Александр пообещал в ближайшем времени даровать русскому народу «законно-свободные учреждения» — конституцию и парламент. Слова Николая породили бурю в умах молодых ветеранов, недавно вернувшихся с войны и рвавшихся делать историю.
Вероятно, сам Лунин не видел в этих спорах и тайных обществах ничего серьезного. Если было бы иначе, вряд ли он покинул бы Россию практически сразу после первых собраний «Союза спасения». В сентябре 1816 года Лунин подает в отставку и уезжает в Париж. Там он живет на весьма ограниченные средства, так как отец, не одобряя поведения сына, отказал ему в деньгах. Лунин снимает мансарду в Латинском квартале и пишет французский роман из русской истории «Лжедмитрий». Рукопись этого произведения, к сожалению, утрачена, однако те, кто ее читал, сравнивали слог Лунина с Шатобрианом, а это был очень лестный комплимент. Кроме литературы Лунина, судя по всему, страстно привлекала музыка. Еще в Петербурге он часами играл на рояле, в Париже он пользуется всяким удобным случаем, чтобы сходить в оперу, но, судя по некоторым воспоминаниям, более всего его трогают звуки органа… Он и сам прекрасно на нем играет, даже импровизирует.
Но парижские скитания Лунина достаточно быстро закончились: отец умер, и ему, как старшему сыну, пришлось возвращаться домой, чтобы взять на себя все заботы о солидном имении — тысяча с лишним душ.
Иногда несведущие люди бросают камень в огород декабристов: мол, если были они такие добрые, так хотели дать народу свободу, почему не освободили собственных крепостных? К сожалению, история свидетельствует о том, что Российская империя начала XIX века была таким же бюрократическим государством, как и Российская Федерация в начале XXI. Освобождение крепостных было связано с написанием большого числа прошений, получением всевозможных справок, подачей их во всевозможные учреждения и сованием взяток в жадные чиновничьи руки. Лунин избегал всяческих контактов с государством даже тогда, когда стал государственным преступником. Свободный тамбовский помещик Лунин решает улучшить жизнь своих крепостных сам. Он строит в имении школу, больницу, прощает крестьянам недоимки — словом, пытается быть просвещенным, а не диким помещиком. Крестьяне не забыли добрых дел своего барина. Когда в 1826 году до имения дошла весть об аресте Лунина, крестьяне взбунтовались.
Но Лунину мало добрых дел в своем имении, у него слишком много энергии, чтобы похоронить себя в деревне. К тому же круг его единомышленников явно расширился. Тайное общество, основанное его родственниками и друзьями, живо и продолжает действовать. Теперь оно называется «Союз благоденствия» и насчитывает более 200 человек.
План «Союза благоденствия» прост и замечателен: царь совсем недавно произнес в Варшаве, что ждет, когда Россия будет готова к принятию «законно-свободных учреждений». Пока «царь-отец рассказывает сказки», надо воспользоваться его же лозунгом и самим по-своему подготовить Россию.
Две сотни организованных, влиятельных молодых офицеров и чиновников — это немало. У каждого — сотни знакомых, чьи связи и средства могут быть использованы, а царь, даже если узнает, окажется в двусмысленном положении: не запирать же в тюрьму честных людей за желание «помочь» его собственным планам.
Но «дней Александровых прекрасное начало» осталось позади, царь приблизил к себе Аракчеева, тайные общества и масонские ложи запрещены, либеральные министры отправлены в отставку. Как это часто случалось в нашей непредсказуемой истории, оттепель сменилась заморозками. «Союз благоденствия» был распущен. Несогласные с этим члены общества образуют два, гораздо более радикальных союза: Южное и Северное тайные общества. Руководители Южного общества — друзья и родственники Лунина, его кузен Никита Муравьев — член коренной думы Северного общества. Да и сам Лунин «действует сообразно духу общества»: возвращается на военную службу и поступает Гродненский гусарский полк. Но, несмотря на то что от Варшавы до Киева не так уж далеко, все свидетельствует о том, что Лунин прекращает все отношения с заговорщиками. Он не отрекся от своих свободолюбивых идей — просто ему необходима свобода от всего. Даже от заговора во имя свободы.
Любовь земная и небесная
В Польше он встретил и полюбил прекрасную Наталью Потоцкую, родственницу последнего польского короля. Ее роман с русским офицером мог начаться во время его службы в Варшаве, то есть в 1824—1825 годах. Потоцкой было семнадцать лет, Лунину тридцать семь… Девушка из королевского рода, конечно, была не ровня тамбовскому дворянину. Через несколько лет после встречи с Луниным ее выдают за князя Сангушко, одного из первых польских магнатов. Красота ее, по воспоминаниям современников, была необыкновенна и сохранилась в восторженных стихах французской поэтессы Дельфины Гэ: «Она явилась мне посреди праздника как идеал, которого ищет поэт…» Наталья Потоцкая-Сангушко прожила на свете всего 23 года и умерла в 1830-м, оставив единственную дочь.
Несмотря на то что Лунин имел славу ловеласа, его роман с юной Потоцкой скорее всего остался платоническим и необычайно возвышенным. Позднее в Сибири Лунин писал, вспоминая Польшу и свою любовь: «Католическая религия воплощается, так сказать, видимо, в женщинах. Она дополняет прелесть их природы, возмещает их недостатки, украшает безобразных и красивых, как роса украшает все цветы. Католичку можно с первого взгляда узнать среди тысячи женщин по осанке, по разговору, по взгляду. Есть нечто сладостное, спокойное и светлое во всей ее личности, что свидетельствует о присутствии истины. Последуйте за ней в готический храм, где она будет молиться; коленопреклоненная перед алтарем, погруженная в полумрак, поглощенная потоком гармонии, она являет собою тех посланцев неба, которые спускались на землю, чтобы открыть человеку его высокое призвание. Лишь среди католичек Рафаэль мог найти тип мадонны…
Католические страны имеют живописный вид и поэтический оттенок, которых тщетно искать в странах, где владычествует Реформация. Эта разница дает знать о себе рядом смутных впечатлений, не поддающихся определению, но в конце концов покоряющих сердце. То видимый путнику на горизонте полуразрушенный монастырь, чей дальний колокол возвещает ему гостеприимный кров, то воздвигнутый на холме крест или богоматерь среди леса указуют ему путь.
Лишь около этих памятников истинной веры слышится романс, каватина или тирольская песня. Для бедной Польши воскресенье — семейный праздник, для богатой Англии — это день печали и принужденности. Эта противоположность особенно сильно чувствуется в дни торжественных праздников. Католики окружают свою Мать-Церковь в простоте сердца, с самозабвением и полным упованием исполняют предписанные ею обряды, счастливы ее радостью; сектанты (так Лунин называет протестантов. — Ю.Г.) суровы и необузданны, ищут причины, чему надо радоваться, или погружаются в излишества, чтобы избежать терзающего их сомнения».
В Польше Лунин становится ревностным католиком. Однако лунинский католицизм отнюдь не только «эстетическая потребность». Принцип «свободы воли», особенно хорошо разработанный в католическом богословии, деятельная сторона католицизма — вот что должно было привлечь Лунина. Он мечтает о переустройстве мира и России, но Православная Церковь считает грехом любое выступление против императорской власти. Католики же, почитая непогрешимым Папу Римского, взамен получают свободу мыслить самостоятельно, а если их государь тиран, то могут его и свергнуть. Лунин уверен, что распространение католицизма могло бы ускорить путь к русской свободе. Он считает, что необходимо «содействовать духовному возрождению, которое должно предшествовать всякому изменению в политическом порядке, чтобы сделать последний устойчивым и полезным».
Подобные мысли, конечно, сформировались у Лунина в Польше, где он видел большую, чем в России, степень свободы и связывал это обстоятельство с гражданственностью и культурой, «настоянными» на католицизме.
«Он хотел стать мученником…»
Он остался верен своему выбору и подтвердил его, когда настали трудные времена. После восстания на Сенатской площади и мятежа Черниговского полка многие родственники и друзья Лунина оказались в казематах Петропавловской крепости. Некоторые из них сразу же назвали его имя, вспомнили и о давнем разговоре насчет «партии в масках». Именно этот разговор, да еще литографический станок, купленный Луниным и оставленный за ненадобностью у Трубецкого, и дали основание приговорить его к 15 годам каторжных работ и вечному поселению в Сибири. Он написал своему кузену Никите Муравьеву, тоже сосланному в Сибирь: «…Все, что было до Сибири, — детская игра и бирюльки; наше истинное назначение — Сибирь; здесь мы должны показать, чего стоим».
В крепости Лунин часто беседовал со своими товарищами о религии. По воспоминаниям современника, «беседы Анненкова и Лунина большей частью витали в области нравственно-религиозной философии, с социальным оттенком. Анненков был друг человечества с прекрасными качествами сердца, но, увы, он был материалист, неверующий, не имеющий твердой почвы под собою. Лунин, напротив, был пламенный христианин. Оба они говорили превосходно.
Первый выражался с большой простотой и прямо приступал к своей идее; Лунин же впадал в напыщенность, в широковещательность и нередко позволял себе тон наставника, что, впрочем, оправдывалось и разностью их возрастов. Лунин старался обратить своего молодого друга на путь истинный. Не раз слышалось: «Но, милый мой, вы слишком упрямы; верьте мне, что вам достаточно четверти часа несколько сосредоточенного внимания, чтобы вполне убедиться в истине нашей веры».
Многие вспоминают, что в тюрьме Лунин держался особняком. Он был намного старше большинства декабристов (некоторым он даже казался стариком). И он знал что-то такое, чего не ведали эти молодые люди, угодившие в Сибирь более за слова и намерения, чем за реальные действия.
«Я не участвовал в мятежах, свойственных толпе, ни в заговорах, приличных рабам. Мое единственное оружие — мысль, то согласная, то в разладе с правительственным ходом, смотря по тому, как находит она созвучия, ей отвечающие. В последнем случае не из чего пугаться. Оппозиция свойственна всякому политическому устройству…» — писал Лунин. Бывший гусар и кавалергард, а ныне государственный преступник, как всегда, не бросал слов на ветер. Он продолжал оставаться свободным человеком. Как только он вышел из тюрьмы и отправился на поселение, откуда можно было писать личные письма в Россию, он берется за перо. В письмах сестре он открыто высказывает свои взгляды: «Любезная сестра. Мое прозвище изменилось во время тюремного заключения и в ссылке и при каждой перемене становилось длиннее. Теперь меня прозывают в официальных бумагах: государственный преступник, находящийся на поселении. Целая фраза при моем имени. В Англии сказали бы: «Лунин — член оппозиции…»
«Тело мое испытывает в Сибири холод и лишения, но мой дух, свободный от жалких уз, странствует по равнинам Вифлеемским, бдит вместе с пастухами и вместе с волхвами вопрошает звезды. Всюду я нахожу истину и всюду счастье».
Прочитав о смерти председателя Государственного совета Новосильцева, прежнего управителя Польши, он пишет сестре: «Какая противоположность в наших судьбах! Для одного — эшафот и история, для другого — председательское кресло в Совете и адрес-календарь. Упоминая о нем в этом письме, я открываю для его имени единственную возможность перейти в потомство». «Через несколько лет те мысли, за которые меня приговорили к смерти, будут необходимым условием гражданской жизни».
Письма попадают на стол начальника III канцелярии Бенкендорфа. Их читает сам Николай I. Лунину запрещают писать письма. Он спокойно подписывает казенную бумагу, обещая год «никаких писем не писать». Через год он отправляет сестре толстую тетрадь, сопроводив ее следующим посланием: «Дражайшая. Ты получишь две приложенные при сем тетради. Первая содержит письма первой серии, которые были задержаны, и несколько писем второй, которых, очевидно, ждет та же участь. Ты позаботишься пустить эти письма в обращение и размножить их в копиях. Их цель нарушить всеобщую апатию.
Вторая тетрадь содержит «Краткий обзор Тайного общества». Эта рукопись, составленная мною с целью представить вопрос в его настоящем свете, должна быть напечатана за границей… Я надеюсь, что ты исполнишь мое желание, не поддаваясь влиянию детского страха, которому у нас подвержены мужчины более, чем женщины, и который делает тех и других подобными стаду баранов».
Этого власть выдержать не смогла. Лунин был вторично арестован и помещен в Акатуй — самую страшную каторжную тюрьму Сибири.
«Он хотел быть мучеником и получил то, чего хотел», — с легким раздражением заметил о Лунине Иван Пущин. Доброго Ивана Ивановича беспокоила судьба друзей и родственников Лунина, которых могут начать «таскать» из-за этого дела. Но Лунин в отличие от многих его друзей и соратников никого не выдавал. Даже на следствии в Петропавловской крепости он отказывался называть имена заговорщиков, говоря, что это против правил чести.
«Архитектор Акатуевского замка, без сомнения, унаследовал воображение Данта, — писал Лунин друзьям. — Мои предыдущие тюрьмы были будуарами по сравнению с тем казематом, который я занимаю. Меня стерегут, не спуская с меня глаз. Часовые у дверей, у окон, везде. Моими сотоварищами по заточению являются полсотни душегубов, убийц, разбойничьих атаманов и фальшивомонетчиков. Однако мы великолепно сошлись. Эти добрые люди полюбили меня. Я являюсь хранителем их маленьких сокровищ, приобретенных бог знает как, и поверенным их маленьких тайн».
В 1845 году 58-летний Лунин умер в тюрьме. Некоторые историки считают, что он был убит по приказу свыше, потому что иначе невозможно было заставить его замолчать, другие утверждают, что он умер от инсульта или от угара.
Одно из последних писем, которое дошло из-за акатуевских стен: «Деньги, вырученные от продажи дома, употребите в пользу Василича и его семьи тем способом, какой Вы найдете удобнейшим. Пришлите мне оставшиеся книги и образ Богородицы через посредство властей, требуя, чтобы издержки по пересылке были удержаны из принадлежащих мне денег… Здоровье мое поразительно. И если только не вздумают меня повесить или расстрелять, я способен прожить сто лет. Но мне нужны специи и лекарства для бедных моих товарищей по заключению. Пришлите средства от лихорадки, от простуды и от ран, причиняемых кнутом и шпицрутенами…»
Он сумел остаться свободным человеком даже в каторжной тюрьме, потому что считал, что по-настоящему свободным может быть только человек, помогающий другим и уповающий на Бога. Этим убеждениям он остался верен до конца.
16.02.2005
