Запечатленный ангел

16 февраля исполняется 174 года со дня рождения великого русского писателя Николая Лескова. Это не юбилей, но чтобы вспомнить классику, не всегда требуется круглая дата. Особенно если учесть, что большое внимание Николай Лесков всегда уделял церковным людям, «соборянам», монахам, церковным иерархам. Писатель создал галерею потретов, узнаваемых и в современном мире.

В нескольких произведениях, таких, как «Запечатленный ангел», «Очарованный странник», «Соборяне» — Николай Лесков живописал быт и бытие церковных людей. Именно живописал, потому что такого густого, насыщенного языка мы больше, пожалуй, ни у кого и не встретим.

Первые свои статьи, социально-экономического характера, Николай Лесков опубликовал в возрасте 29 лет. Но к этому моменту «по службе», — а работал он в торговом доме — изъездил всю Россию, что, конечно, обогатило его самыми разнообразными впечатлениями. Постепенно впечатления конденсируются в художественные произведения, причем многие из них сам Лесков называл очерками. Вообще, в те времена слово, что ли, весило иначе — не было никакой необходимости именовать маленькие повести «романами», как поступают теперь. Уместно тут вспомнить и Алексея Толстого, цикл которого «Рассказы Ивана Сударева» вполне органично вписывается в величественное здание военной публицистики, созданной писателем — но это так, к слову.

Как гласит, вероятно, любая школьная хрестоматия, герои Лескова — простые люди. Действительно. И какова череда этих простых людей. Тут и мещане, и крестьяне, и работники, и облеченные властью лица — все сословия, все социальные положения, и прежде всего взаимодействие людей, представителей, как мы бы сейчас сказали, тех и иных «слоев населения».

Лесков писал и святочные рассказы, и в этом, вообще говоря, стесненном, чуть не фельетонном жанре, в котором во время оно создавались вещи «по случаю», на потребу дня, почти по-газетному — в нем создал он ряд примечательных притч, например, «Христос в гостях у мужика».

И особый интерес Лесков питал к иконописи, которой заинтересовали его, по словам исследователей, в первую очередь два человека: первый — археолог В.А. Прохоровым, преподаватель Академии художеств и основатель музея древнего искусства. И второй — изограф Никита Рачейсков, который на долгое время стал собеседником и даже, по свидетельству сына писателя, поверял тому свои размышления, как на исповеди — с него-то и был срисован изограф Севастьян в «Запечатленном ангеле».

Сюжет в рассказе построен, как притчевый, с несомненным «научением», смягченном финальным ироническим разговором рассказчика с проезжающими.

Староверов, раскольников через череду испытаний ведет воссоединиться с Церковью, «одушевиться со всею Русью» их ангел, главная святыня «тонкого письма», изуродованная чиновничьей печатью и хранящаяся у архиерея. Задумав подменить икону, они приглашают искусного художника. Работодатель, как мы бы сейчас сказали, артели, англичанин Яков Яковлевич «сейчас же поинтересовался изографа видеть и все ему на руки смотрел да плещми пожимал, потому что руки у Севастьяна были большущие, как грабли, и черные, поелику и сам он был видом как цыган черен. <…>

— Да тебе, — говорит, — что-нибудь мелкое ими не вывесть. <…> А потому что гибкость состава перстов не позволит.

А Севастьян говорит:

— Это пустяки! Разве персты мои могут мне на что-нибудь позволять или не позволять? Я им господин, а они мне слуги и мне повинуются».

Написал Севастьян икону. И подменили бы, да только спала с ангельского лика печать. И упал владыке в ноги вор, Лука, и просил заковать его и в тюрьму посадить.

«А архиерей ответствует разрешительным словом:

— Властию, данною мне от Бога, прощаю и разрешаю тебя, чадо. Приготовься заутро принять Пречистое Тело Христово».

Так, вслед за Лукой, вся артель «подобралась» «под одного пастыря», и «тут только поняли, к чему и куда всех нас наш запечатленный Ангел вел, пролия сначала свои стопы и потом распечатавшись ради любви».

Рассказ, излагаемый одним из путешественников, подходит к концу, утро. И вот один из слушателей высказывает сомнение во всем дивом и чудесами изобильном повествовании — «откашлянулся и заметил, что в истории этой все объяснимо, и сны Михайлицы, и видение, которое ей примерещилось впросонье, и падение Ангела, которого забеглая кошка или собака на пол столкнула, <…> объяснимы и все случайные совпадения слов говорящего какими-то загадками Памвы».

А рассказчик и не сопротивляется: «Мы против таковых доводов не спорим: всяк как верит, так и да судит, и для нас все равно, какими путями Господь человека взыщет и из какого сосуда напоит, лишь бы взыскал и жажду единодушия его с отечеством утолил».

Жажда единодушия с отечеством свойственна людям, и в этом, пожалуй, одно из основных содержаний проповеди Лескова — ибо это проповедь: так или иначе, но в самом языке заложены образы действительности. Как сказал Хайдеггер, «язык есть дом бытия», и для русского человека есть лишь один способ укореняться в почве, черпать из нее живительную силу — изучать язык, вникать в него, напитываться его живоносным духом. А значит, читать — в том числе, Николая Лескова.

Доводилось слышать, что, мол, тот язык, который, по сути, сотворил писатель, «в натуре» нигде не употребляется, и даже в его время непосредственно нигде не был слышен. Но так ведь задача писателя не в том, чтобы дословно перенести перебранку в троллейбусе на бумагу, но, согласившись с Пушкинским наказом прислушиваться к языку московских просвирен, затем сгустить из обыденных высказываний нечто такое, что уже вполне можно будет назвать прозой, и чем оголодавший и душевно отощавший от уродливой телевизионной лексики читатель мог бы питаться.

Современный человек живет в крайне враждебной, выхолощенной, выжженной пустовеем языковой и информационной среде. Классика, которая всем своим дыханием одухотворена, и даже классика советского времени, где герои все равно остаются, так сказать, латентными православными, выстраивают свою жизнь и ориентируют поступки на некие нравственные идеалы — вот то прибежище, которое нам всем предоставляет русская литература, и та дорога, которая в конечном счете ведет к приобщению церковных таин.

Весомый, как притча, и образ старца Памвы, «беззавистного и безгневного» «анахорита» из «Запечатленного ангела».

" -…я великий дерзостник, я себе в небесном царстве части желаю.

И вдруг, сознав сие преступление, сложил ручки и как малое дитя заплакал.

— Господи, — молится, — не прогневайся на меня за сию волевращность: пошли меня в преисподнейший ад и повести демонам меня мучить, как я того достоин!"

Усомнился тут свидетель такой молитвы: «Ну, — думаю, — нет: слава Богу, это не Памва прозорливый анахорит, а это просто какой-то умоповрежденный старец». Вот так «здоровое», «обыденное» сознание воспринимает слова и действия, сказанные и произведенные людьми принципиально другого состояния сознания.

Но постепенно герою открывается мудрость Памвы: «Он и демонов-то всех своим смирением из ада разгонит или к Богу обратит!»
И если, продолжает рассуждать рассказчик, есть в церкви, в той, единой, по отношению к которой староверы — на особицу, если есть в ней хотя бы два таких человека, то они ад сокрушат.

Конечно, литература остается литературой. Но потому мы и читаем, и перечитываем эти книги, что они содержат образ действительности, подчас парадоксальным образом едва ли не более точный, чем тот, который мы наблюдаем в обыденности.