 |
| Православие.Ru | Денис Халфин | 24.01.2022 |
Клянусь: кто жизнию своей
Играл пред сумрачным недугом,
Чтоб ободрить угасший взор,
Клянусь, тот будет небу другом,
Каков бы ни был приговор.
Эти строки из стихотворения под названием «Герой» Пушкин посвятил императору Николаю I за его мужество, которое он проявил во время зловещей эпидемии холеры, обрушившейся на Российскую империю в начале его царствования. «Каков государь! Молодец!» — восклицал поэт[1].
«Одров я вижу длинный строй..»
28 августа 1830 года министр внутренних дел Арсений Закревский сообщил монарху о том, что на города и села центральных губерний наступает смертоносное поветрие «индийской заразы» — так в народе называли коварную холеру, колыбелью которой считалась долина Ганга.
Современник тех далеких событий описывал симптомы недуга и способы его лечения следующим образом:
«Болезнь начинается головокружением, потом делается сильная рвота и понос, кровь обращается в воду, человек истлевает и умирает в короткое время. Болезнь, как сказывают, не сообщается прикосновением, но в поветрии. При самом начале можно избавиться от оной одним скорым кровопусканием; действие ее уменьшается разными предохранительными средствами»[2].
Во второй половине сентября «индийская зараза» нахрапом ворвалась в Златоглавую и стала жестоко косить москвичей. Хлорная известь и окуривания, которые наши предки использовали против заражения лютой хворью, не помогали. Слухи о массовых заражениях и повальном море росли с каждым днем, и людям ничего не оставалось делать, как спасаться бегством. Вскоре паника приняла массовый размах: только за двенадцать дней город покинули около 60 тысяч жителей, в результате чего эпидемия стремительно распространялась в соседние губернии[3].
«Для пресечения ложных и неосновательных слухов, кои производят безвременный страх и уныние, московский военный генерал-губернатор князь Д.В. Голицын предписал издать при временном Медицинском совете особливую ведомость ежедневно или через день, смотря по тому, как потребует нужда»[4], — именно так власти объяснили выход «холерных листов».
Речь идет о приложении к «Московским ведомостям» — своего рода бюллетенях, которые информировали жителей о санитарной обстановке в городе, мерах профилактики заболевания, а также публиковали адреса больниц и сведения об умерших от заразы.
По понятным причинам «холерные листы» содержали крайне оптимистичную статистику и весьма благоприятные прогнозы. Но, несмотря ни на что, болезнь свирепела, жители бежали прочь, в Москве закрывались фабрики, мастерские, магазины, рынки и учебные заведения.
Дворы и мостовые покрылись слоем хлорки, и опустевший город погрузился в зловещий смрадный туман от горящей листвы. Со временем подступы к Белокаменной заблокировали карантинные заставы.
25 сентября, в день памяти преподобного Сергия Радонежского, в Успенском соборе преосвященный митрополит Филарет (Дроздов) совершил соборное «молебствие с коленопреклонением о прекращении заразы в Отечестве», после чего крестный ход обошел все кремлевские храмы. Это событие следующим образом описывалось в «холерном листе» № 5:
«Жители московские в сердечном умилении обращались к святому угоднику, который в течение веков, бодрствуя над своей земною отчизною, хранит ее от всяких напастей, и он внял, кажется, их теплым молитвам: в этот день умерло в Москве гораздо менее, чем в самое благополучное время: много бо может молитва праведника споспешествуема».
Царское дело
Еще в середине сентября генерал-губернатор Москвы князь Дмитрий Голицын получил следующее сообщение от императора Николая Павловича:
«С сердечным соболезнованием получил я Ваше печальное известие. Я приеду делить с Вами опасности и труды. Преданность в волю Божию! Я одобряю все Ваши меры. Поблагодарите от меня тех, кои помогают Вам своими трудами. Я надеюсь всего более теперь на их усердие»[5].
В город, охваченный холерой, царь прибыл утром 29 сентября. От князя Голицына, которого государь посетил первым делом, он прямиком отправился в Иверскую часовню, где долго молился, стоя на коленях перед иконой Богородицы. В тот же день император прибыл на молебен в Успенский собор Кремля, где Московский митрополит Филарет встретил его словами: «Благословен грядый на спасение града сего!»[6].
Приезд всероссийского императора в зараженную Москву вызвал у ее жителей небывалое воодушевление.
Доселе из городов, поверженных эпидемией, бежали прочь все высокопоставленные вельможи, включая царских наместников. Например, во время буйства бубонной чумы в 1654—1655 годах сам царь Алексей Михайлович так и не рискнул вернуться в Первопрестольную из военного похода против литовцев. Приехав в Московию после взятия Смоленска, он два месяца ждал за чертой города в своем стане на Воробьевых горах, «доколе Москву очистиша и люди собрашеся»[7].
Еще была жива память, как во время другой эпидемии чумы в 1771 году из Златоглавой благополучно бежал наместник Екатерины II граф Петр Салтыков, а вместе с ним губернатор Иван Юшков и обер-полицмейстер Николай Бахметев. Руководить городом остался генерал-поручик Петр Еропкин.
На этом фоне оставшийся в 1830 году в зараженной Москве генерал-губернатор князь Дмитрий Голицын выглядел героем. Тем более что он развел в городе бурную деятельность по борьбе с заразой, которая поначалу даже вызвала у недоброжелателей ироничные обвинения в преувеличении масштабов опасности эпидемии. Что говорить о значении визита в поверженный город самого императора Николая Павловича как раз в тот момент, когда оттуда бежали все, кому не лень. Благодаря этому поступку авторитет самодержца в глазах верноподданного народа поднялся на высочайший уровень.
Вот что об этом писал свидетель тех далеких событий дипломат и сенатор Александр Булгаков:
«Я видел Москву 28 сентября и видел ее в следующий день внезапного прибытия Государя. Какая мгновенная перемена приметна была! Казалось, что не тот город это был, не те же люди: грусть, тоска, отчаяние заменились радостию, бодростию и доверием, и все те, кои прятались, начали выходить из домов своих и показываться в свете. Спокойствие, которое являлось на челе Государя, сообщалось самым малодушным людям.
Надобно было видеть, как народ как бы невольно повергался в землю везде, где Государя встречал он на улицах, повторяя: «Ах! Ты отец наш! И мор-то тебя не устрашает! Буди с тобою благодать Господня!» Надобно было видеть Кремлевскую площадь, покрытую бесчисленным множеством народа, стекавшегося отовсюду, чтобы хотя издалека видеть своего царя. Никакая полиция и пушки не в силах были бы удержать жителей московских, стремившихся к нему навстречу: домашние обязанности, занятия и самая холера — все было забыто в сии дни радости"[8].
Другой очевидец событий профессор Московского университета Михаил Погодин писал:
«Нельзя описать восторга, с которым встретил его народ, тех чувствований, которые изображались на всех лицах: радость, благодарность, доверенность, преданность. Родительское сердце не утерпело. Европа удивлялась Екатерине Второй, которая привила себе оспу, в ободрительный пример для наших отцов. Что скажет она теперь, услышав о готовности Николая делить такие труды и опасности наравне со всеми своими подданными?»[9].
Причем в течение десяти дней своего пребывания в Москве Николай Павлович не сидел сложа руки, а лично принимал участие в борьбе с холерой и ее последствиями, что называется, на передовой. Несмотря на многочисленные предостережения докторов, он неоднократно посещал больницы, где поддерживал добрым словом зараженных москвичей и медицинский персонал, а также давал распоряжения начальствующим особам. Сопровождавший царя шеф жандармов, главный начальник III отделения Собственной Его Императорского Величества канцелярии и его личный друг граф Александр Бенкендорф вспоминал:
«Государь сам наблюдал, как по его приказаниям устраивались больницы в разных частях города, отдавал повеления о снабжении Москвы жизненными потребностями, о денежных вспомоществованиях неимущим, об учреждении приютов для детей, у которых болезнь похитила родителей, беспрестанно показывался на улицах; посещал холерные палаты в госпиталях. устроив и обеспечив все, что могла человеческая предусмотрительность»[10].
В очаге эпидемии император совсем не прятался от заразы, и смерть ходила за ним по пятам. Буквально за несколько часов скончался зараженный придворный лакей, который находился при его комнате. Умирали и другие приближенные, обитавшие с ним во дворце. В результате государь сам чуть не заболел, сутки пребывал в лихорадке, но врачам все-таки удалось спасти его от заразы. Вот что об этом писал Бенкендорф:
«Холера, однако же, с каждым днем усиливалась, а с тем вместе увеличивалось и число ее жертв. Лакей, находившийся при собственной комнате государя, умер в несколько часов; женщина, проживавшая во дворце, также умерла, несмотря на немедленно поданную ей помощь. Государь ежедневно посещал общественные учреждения, презирая опасность, потому что тогда никто не сомневался в прилипчивости холеры.
Вдруг за обедом во дворце, на который было приглашено несколько особ, он почувствовал себя нехорошо и принужден был выйти из-за стола. Вслед за ним поспешил доктор, столько же испуганный, как и мы все, и хотя через несколько минут он вернулся к нам с приказанием от имени государя не останавливать обеда, однако никто в смертельной нашей тревоге уже больше не прикасался к кушанью. Вскоре затем показался в дверях сам государь, чтобы нас успокоить; однако его тошнило, трясла лихорадка, и открылись все первые симптомы болезни. К счастью, сильная испарина и данные вовремя лекарства скоро ему пособили, и не далее как на другой день все наше беспокойство миновалось"[11].
Навстречу пулям
В биографии Николая I найдется предостаточно ярких эпизодов, характеризующих его как крайне мужественного человека. Взять хотя бы его отчаянный поступок во время мятежа декабристов 14 декабря 1825 года, когда он в сопровождении Бенкендорфа верхом выехал навстречу выстрелам на Сенатскую площадь. Его спутник вспоминал:
«Пули свистели со всех сторон вокруг императора, даже его лошадь испугалась. Он пристально посмотрел на меня, услышав, как я ругаю пригнувших голову солдат, и спросил, что это такое. На мой ответ: „Это пули, государь“, — он направил свою лошадь навстречу этим пулям»[12].
О многом говорят и его слова, обращенные к Бенкендорфу утром накануне восстания:
«Итак, сегодня вечером, может быть, нас обоих не будет более на свете; но по крайней мере мы умрем, исполнив наш долг»[13].
Возвращаясь к событиям конца 1830 года, отметим, что, благодаря визиту монарха в зараженную Москву, была решена одна из самых главных задач: в Первопрестольной удалось предотвратить так называемые «холерные бунты». Тем более что в городе для этого имелись все предпосылки.
По понятным причинам распространение любой эпидемии вызывало в народе панические настроения. Социальная напряженность усугублялась введением карантинного режима, ограничивающего передвижения людей, а также продовольственным кризисом, нередкими злоупотреблениями или халатностью местного чиновничества. В 1830 году самые массовые беспорядки, сопровождавшиеся насилием и убийствами, охватили Севастополь и Тамбов, а в 1831-м — Новгород, Старую Руссу и Санкт-Петербург.
В Северную столицу «индийская зараза» ворвалась летом 1831 года, и, в отличие от Москвы, Николаю Павловичу здесь не удалось предотвратить мятеж и избежать жертв. Ранним утром 22 июня на Сенной площади собралась обезумевшая толпа, разогретая невероятными слухами о подкупленных поляками врачах-преступниках, преднамеренно отравлявших городских жителей. Беспорядки начались со штурма временной холерной больницы в доме Таирова, в результате которого был изувечен многочисленный медперсонал и до смерти забиты несколько врачей.
Николай I не мог оказаться в стороне от этих событий и уже на следующий день лично приехал на Сенную площадь к разъяренной толпе. Существует несколько вариантов его речи, обращенной к мятежникам. Свидетель событий Бенкендорф оставил следующие воспоминания:
«Он приказал прежде всего приготовить себе верховую лошадь, которая не пугалась бы выстрелов, и потом, взяв с собою Меншикова, поехал в коляске на Сенную, где лежали еще тела падших накануне и которая была покрыта сплошною массою народа, продолжавшего волноваться и шуметь. Государь остановил свою коляску в середине скопища, встал в ней, окинул взглядом теснившихся около него и громовым голосом закричал: «На колени!» Вся эта многотысячная толпа, сняв шапки, тотчас приникла к земле. Тогда, обратясь к церкви Спаса, он сказал:
«Я пришел просить милосердия Божия за ваши грехи; молитесь Ему о прощении; вы Его жестоко оскорбили. Русские ли вы? Вы подражаете французам и полякам; вы забыли ваш долг покорности мне; я сумею привести вас к порядку и наказать виновных. За ваше поведение в ответе перед Богом — я. Отворить церковь: молитесь в ней за упокой душ невинно убитых вами».
Эти мощные слова, произнесенные так громко и внятно, что их можно было расслышать с одного конца площади до другого, произвели волшебное действие. Вся эта сплошная масса, за миг перед тем столь буйная, вдруг умолкла, опустила глаза перед грозным повелителем и в слезах стала креститься. Государь, также перекрестившись, прибавил:
«Приказываю вам сейчас разойтись, идти по домам и слушаться всего, что я велел делать для собственного вашего блага».
Толпа благоговейно поклонилась своему царю и поспешила повиноваться его воле".
По свидетельству шефа жандармов, порядок был восстановлен и «все благословляли твердость и мужественную радетельность государя». В то же лето Николаю I пришлось посетить Новгородчину, где он усмирял и стыдил мятежников под сводами храма[14].
Царь подвигов
Император Николай IНравственный облик любого человека характеризуется самыми разными, подчас противоречивыми поступками, которые он совершает в течение жизни при неведомых обстоятельствах. Что касается личности Николая I, то, с каких бы сторон бытописатели ни оценивали его моральные качества, факт остается фактом: самоотверженную и рискованную борьбу монарха с холерой засвидетельствовали не только простые жители, но и дворянская общественность, причем даже ее оппозиционная либеральная часть. Обычно скептически настроенный, князь Петр Вяземский писал:
«Тут есть не только небоязнь смерти, но есть и вдохновение, и преданность, и какое-то христианское и царское рыцарство, которое очень к лицу владыке. Здесь нет никакого упоения, нет славолюбия, нет обязанности. Выезд царя из города, объятого заразою, был бы, напротив, естественен и не подлежал бы осуждению, — следовательно, приезд царя в таковой город есть точно подвиг героический. Тут уже не близь царя близь смерти, а близь народа близь смерти!»[15].
Упомянутый Александр Булгаков не скрывал восхищения:
«Чем более размышляем о великодушном поступке государя, тем более надо удивляться великой его душе!.. Он все это отставляет, пренебрегает трудности скорого путешествия, опасности заразиться и является неожиданно в Москву свою, верную, страждущую! Кто бы из нас оставил семейство свое, чтобы ехать в дальние деревни спасать погибающих крестьян?»[16].
А преосвященный митрополит Филарет произнес следующее:
«Цари обыкновенно любят являться царями славы, чтобы окружить себя блеском торжественности, чтобы принимать почести. Ты являешься ныне среди нас как царь подвигов. чтобы трудности препобеждать. Такое царское дело выше славы человеческой, поелику основано на добродетели христианской. Царь Небесный провидит сию жертву сердца твоего и милосердно хранит тебя..»[17].
Слова святителя нельзя считать пустым пафосом. Называя императора «царем подвигов», митрополит напоминал о традиционном идеале «Великого Служения» властодержцев, известном со времен Древней Руси. Профессор истории Мстислав Шахматов на эту тему писал:
«Постепенно (к XV веку. — Д.Х.) мученическая кончина за землю Русскую переходит из ряда деяний в народный идеал, в нравственное требование, предъявляемое к князю. Князь уже нравственно обязывается к совершению подвига, к самопожертвованию ради своего народа. Учение о подвиге власти приобретает в московской письменности законченный вид и слагается в определенную теорию. Подробное развитие она получает на страницах книг Царственной и Степенной и в других сочинениях»[18].
Русь за свою тысячелетнюю историю явила среди властей предержащих немало мучеников, страстотерпцев и благоверных, принявших в своем служении праведную смерть по примеру Царя Царей, — от князей Бориса и Глеба до последнего самодержца Николая II.
Историк Александр Шидловский в своей книге «Болезнь и кончина императора Николая Павловича» отмечал, что «глубокая религиозность и пламенная вера в Бога всегда были отличительной чертой императора». А его камердинер Иван Гримм вспоминал, что незадолго до смерти он прерывал свой сон по ночам, становился перед образом и пел псалмы Давида. Голос его принимал такое трогательное выражение, что слуге, спавшему в соседней комнате, чудилось, будто он слышит голос самого Псалмопевца.[19]
+++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++
[1] Олейников Д. Николай I. М.: Молодая гвардия, 2012. С. 172.
[2] Булгаков А.Я. Современные записки и воспоминания мои // Московский журнал. 2017. № 6.
[3] См.: Олейников Д. Бенкендорф. М.: Молодая гвардия, 2009.
[4] Ведомость о состоянии города Москвы № 1 от 1830 года, от сентября 23-го дня, вторник.
[5] Пушкин А.С. Письма. Т. 2: 1826−1830 / Под ред. и с примеч. Б.Л. Модзалевского. М.; Л., 1928. С. 54.
[6] Булгаков А.Я. Современные записки и воспоминания мои.
[7] Высоцкий Н.О. Чума при Алексее Михайловиче в 1654—1655 годах. Казань, 1879. С. 9.
[8] Булгаков А.Я. Современные записки и воспоминания мои.
[9] Олейников Д. Николай I. С. 171−172.
[10] См.: Олейников Д. Бенкендорф.
[11] См.: Там же.
[12] Олейников Д. Николай I. С. 98.
[13] 14 декабря 1825 года и его истолкователи. М., 1994. С. 263.
[14] См.: Гордин Я.А. Николай I без ретуши. СПб., 2013.
[15] Вяземский П.А. Полное собрание сочинений. Т. IX. М., 1884. С. 142.
[16] Булгаков А.Я. Современные записки и воспоминания мои.
[17] Олейников Д. Николай I. С. 171.
[18] Шахматов М.В. Государство правды. М.: ФИВ, 2008. С. 8−9.
[19] См.: Гордин Я.А. Николай I без ретуши.
