Колокола звонят из глубины

Продолжаем дискуссию, начатую 3 февраля беседой с Рамазаном Абдулатиповым «СССР, Россия, Русь. Что дальше?»

Раз уж речь идет о вопросе, то с него и начну. В чем его суть?

Достаточно лишь вглядеться, и разом обнаружится, что тут не один вопрос, а целый запутанный клубок проблем, каждая из коих в свою очередь тащит за собой цепочки новых проблем и вопросов, на которые пока еще нет однозначных ответов.

Дело не в слабости науки. Светлых умов у нас предостаточно. Одна из причин того, что она взялась за русский вопрос так поздно, кроется в недавней истории — в противоречивой национальной политике, проводившейся в Советском Союзе. Русский народ занимал в семье братских народов сложное и двусмысленное положение. В особенности остро это ощущали на себе русские, живущие в национальных республиках, которые чувствовали себя одновременно «старшими братьями» и людьми второго сорта. (Говорю не понаслышке: большую часть жизни я прожил в Таджикистане, куда меня, четырехлетнего, привезли родители.)

Социально-экономические последствия этой политики досыта испытали на себе центральные области РСФСР. Сюда в последнюю очередь поступали товары народного потребления, в которых не испытывали нужды национальные окраины. Дороги в сердце России оставались ухабистыми, как при царе Горохе, в то время как в Прибалтике, Средней Азии, на Кавказе шоссе поддерживались в отличном состоянии. И так далее, и тому подобное. Советский Союз (как и Российская империя) был империей навыворот, где национальные «колонии» питались соками «метрополии».

Положение не изменилось и после распада СССР, ибо постперестроечная властная элита была, по сути, видоизменившейся партийной номенклатурой. К тому же она, по-видимому, опасалась вызвать недовольство правящих элит в национальных образованиях и субъектах Федерации РФ, которые в большинстве своем пришли к власти на волне национализма. Обсуждение русского вопроса могло придать новую энергию центробежным силам. Да и сами реформаторы боялись, что подъем русского национального самосознания помешает «демократическим реформам». И все же русский вопрос и связанные с ним проблемы обсуждались — в научных кулуарах, на дискуссиях и конференциях, в специальных журналах, монографиях. Но все это только для специалистов.

Все, что писалось и говорилось в широкой прессе в те годы о русском и русских в то время, лишь толкало народ-титан, переживающий острый кризис национального самосознания, на позиции малой и угнетенной народности.

В поисках Божьего царства

Сегодня русский вопрос вышел из запретной зоны в общественном мнении, и тех, кто заговаривает о кризисе национальной идентичности, уже не зачисляют в «красно-коричневые».

Кстати, об этой самой идентичности… Не дело журналиста учить ученых, но не могу удержаться от того, чтобы высказать свое мнение о популярном ныне термине. Вообще-то, говоря по-русски, идентичность — это тождество. Прочие толкования, на мой взгляд, либо замутняют суть этого слова, либо наделяют его иными смыслами, для которых уже существуют свои термины, или необходимо подыскать новые. Национальная идентичность — это безотчетное, не рассуждающее ощущение своей причастности к единому сообществу, чувство своей полной включенности в него. В обыденной жизни это чувство дремлет и вспыхивает только во время эмоционального подъема — при реальном или воображаемом столкновении с Другим, под влиянием произведений искусства, политической манипуляции и т. п. Кризис национальной идентичности может возникнуть только тогда, когда личность или группа начинают сомневаться в своей абсолютной включенности в сообщество. Скажем, человек, рожденный в смешанном браке, группа, живущая на чужбине, или резко отличная от окружающих соплеменников. Однако никто из нас, русских, не испытывает ни малейших сомнений по поводу того, какой он национальности.

Современный духовный кризис, сделавший русский вопрос жизненно актуальным, захватил совсем иную область национального сознания — сознательное осмысление чувства национальной идентичности, целиком лежащее в области рассудка. Для такого осмысления в нашем языке имеется четкое и ясное название: самоопределение, самосознание — поиск человеком или сообществом ответа на вопросы: «Кто я?», «Кто мы?», «Чем мы отличаемся от других?», «Каково наше место в мире?», «Что для нас хорошо и что плохо?»

Речь идет о жизненно важной проблеме — сохранении национальной самобытности, которая испытывает мощный натиск с разных сторон. Не буду углубляться в перечисление — тема у всех на устах: напор американской массовой культуры, поток западных норм, идей и ценностей, натиск криминальной субкультуры, диффузия культур, принесенных в малозаселенные области России мигрантами из стран СНГ и третьего мира… Русскому сознанию предстоит все это переработать и либо сохранить свои основы, либо… Но никаких других вариантов быть не может.

Русская культура всегда интенсивно вбирала в себя влияния со стороны — у нее с избытком хватало энергии, чтобы переварить любой материал и использовать его на собственное строительство. Сегодня она столкнулась c самым, может быть, грозным за всю историю вызовом. Вероятно, столь же мощным и целенаправленным, как в наши дни, натиск чужого был только в эпоху Петра I. Правда, тогда и методы были погрубее: кулак, пряник, кнут, а то и плаха. Сейчас иноземные образцы транслируются электронными масс-медиа и при этом совершенно безболезненно. Но не будем забывать главное — в XVII веке прививка делалась стране-победительнице, активно расширяющей пространство и набирающей силы. Царю-реформатору приходилось расшатывать и крушить свое, исконное, чтобы привить к нему иноземные новшества. В конце XX века свое, исконное, уже было расшатано донельзя. Реформа 1861 года, Столыпинские реформы, революции 1917 года, коллективизация… Можно лишь поражаться стойкости русской культуры, упрямо сохраняющей преемственность в постоянных переменах.

Думаю, что русское сознание одновременно пластично и неподатливо. Эти два качества присутствуют в разных пропорциях в трех национальных психологических типах. Один условно назвем староверами — по прозвищу тех, кто несгибаемо сохраняет верность староотеческим заветам вот уже три сотни лет, невзирая на жестокие гонения или смену общественных формаций. Другой — название столь же условное — новые русские, мгновенно и с азартом меняющиеся вместе с любым изменением социальной и культурной среды. Они всегда новые. Меж этими двумя крайними полюсами растянулся огромный пласт, в котором перемешались оба эти качества.

Где бы мне отыскать слова для обозначения тех трудновыразимых глубинных основ сознания, что объединяют все три типа, то есть всех без малого русских?.. Не хочется обращаться ни к романтическому почвенническому стилю, ни к сухим формулировкам, вроде «устойчивости в массовом сознании религиозно-метафизической потребности». Но как иначе скажешь о богоискании, воле к правде, представлениях о священной природе власти и мессианской призванности русского народа, об эсхатологическом ожидании преображения. За тысячу лет православие насквозь пропитало русское сознание, культуру, и не случайно Александр Панарин назвал нашу цивилизацию православной. Цивилизация эта не погибла в годы советской власти, а лишь ушла на дно, как затопленный храм, и оттуда, из глубины, нам звонили ее колокола. Максимализм православия проявился в убеждении, что есть лишь одна-единственная конечная правота и истина и одно единственно верное учение. И сама Россия, строящая коммунизм, воодушевлялась христианским устремлением, хотя и еретическим, — поисками царства Божьего на земле, а вся религиозная энергия русского народа без остатка направилась на создание мирских образов социальной справедливости.

Перестройка была воспринята как новый поход на поиски Беловодья, за настоящей, наконец-то, справедливостью взамен прежней — неполной, несовершенной, а иногда и полностью декларативной. Вот тут-то и грянул духовный кризис, резко подломивший национальное самосознание. Причины его не только в массовой бедности и вовсе не в том, что русские болезненно приспосабливаются к изменившимся условиям, а в расколе между их глубинными ценностями и архетипами и реальностью, воцарившейся вслед за Беловежским договором, обозначившим начало нового этапа российской истории. Советский Союз был далеко не идеальным государством, провозглашавшим великие цели, а одна из неотъемлемых черт русского национального характера — потребность иметь такую цель, знать смысл движения вперед. Внезапное исчезновение всякой общей цели ударило по нему так же больно, как изначальная социальная несправедливость нового строя.

Мы живем, под собою не чуя страны…

Кажется, на первый взгляд, что и тут нет оснований обособлять русских — социальной справедливости жаждут все народы, населяющие Россию. Есть, однако, очень важная особенность: русские, как ни один другой из российских народов, тесно связаны с государством — причем очень давними узами. Сейчас часто говорят о том, что русские — «государствообразующий народ». На мой взгляд, эти слова вообще не имеют смысла, пока мы не определим, что именно в данном случае понимается под государством.

Известны десятки определений, однако каждое из них подчеркивает лишь какие-то отдельные качества или функции государства в определенную эпоху, но все они отражают только взгляды своих авторов, а окончательного определения, признанного всеми раз и навсегда, просто не существует. Вернее всего, его и дать-то невозможно. Не зря Маркс заметил: «Современное государство… не более чем фикция». Можно сказать и по-иному: у государства имеется два аспекта — материальный и символический. В материальном плане оно состоит, как известно, из множества различных институтов, правительства, полиции и т. п. К образованию всех этих институтов народ не имеет никакого отношения. Возможно, он повинен в создании символическоего аспекта государства? Аспект этот, по формулировке одного видного социолога, «является продуктом коллективного воображения», которое представляет государство как «постоянно действующую безликую силу, стоящую вне общества и предписывающую его членам правила, по которым они обязаны жить». Однако государствообразующему народу очень не нравится продукт, авторство которого ему приписывают.

Есть еще одно определение, которое больше подходит к нашему случаю. Это несколько патетическое высказывание Н. В. Устрялова: «Государство есть, прежде всего, союз власти и подчинения». Очень похоже на «общественный договор» Руссо, не правда ли? Впрочем, если говорить о западном государстве, то это, как я понимаю, и на самом деле есть зыбкий общественный договор, который обе стороны многовековой кровавой борьбы продолжают заключать и уточнять по сей день, причем каждая из них — и власть, и «подчинение» — старается урвать для себя побольше выгод и привилегий.

В СССР договор был составлен предельно четко: «подчинение» во всем подчиняется власти, а власть заботится о «подчинении» и тоже во всем. Обе стороны как могли выполняли договор, и это наше далеко не идеальное государство было далеко не самым худшим в человеческой истории. Но Советскому Союзу пришел конец, а вместе с ним пропал и прежний договор (говоря точнее, «подчинение» по-прежнему готово подчиняться, но власти сняли с себя обязательства о нем заботиться), а новый так и не был заключен. В итоге продолжают существовать государственные институты, имеется в наличии некий идеальный конструкт, подкрепленный государственной символикой — флагом, гимном и всем прочим, но само государство… исчезло.

Государствообразующий народ не в силах поверить, что брошен на произвол судьбы. Об этом выразительно сказал ученый-социолог Александр Тарасов: «Массовой психологии присуща определенная ригидность, запаздывание в восприятии и осознании происходящих экономических и социальных перемен — особенно после долгих периодов стабильности. До сих пор многие в стране живут реалиями советской эпохи и никак не могут понять, что мир радикально изменился… Значительная часть населения, не понимая (и не желая понимать) этого, все еще наивно надеется, что происходящее вокруг — это дурной сон, который однажды сам собой окончится».

Нынешним «верхам» достался в наследство очень важный ресурс — привычка граждан доверять власти несмотря ни на что и беспрекословно, безропотно ей подчиняться. А от еще более давних времен — мечта о справедливом царе-батюшке, о твердой руке и сильном хозяине. Однако напрасно ждать спасения от Большого хозяина, который «сильной рукой» наконец-то наведет порядок в стране. Порядок-то, может, и воцарится, но вовсе не факт, что голодным, холодным и обиженным станет от него сытнее и теплее.

Вспомните, в сколь трудном положении находится сейчас Россия, потерпевшая поражение в «холодной войне», лишившаяся большинства друзей, союзников и партнеров, взявшая на себя выплату общего долга и прочая, и прочая, и прочая. Конечно, у Российского государства имеется немалый опыт выживания в экстремальных ситуациях, во многом сходных с нынешней, — конкуренция и натиск соседей, более развитых технически и экономически, и неотложная потребность ускоренной модернизации. Но всякий раз — при Петре I и при Сталине — власть спасала государство, принося в жертву немалую часть его населения. Сейчас-то никого в ГУЛАГ не загонят, чтобы обеспечить бесплатную рабочую силу — время не то, однако общим благосостоянием придется, вернее всего, пожертвовать. И это опять же не из-за жестокости или зловредности власти, а из-за того, что у нее может не хватить ресурсов, чтобы позаботиться о бедных и слабых, ибо для социального государства — любого, не только Российского — наступают трудные времена в жестоком мире глобализации.

А заставить мгновенно разбогатевших поделиться с мгновенно обедневшими оно не в силах. И тем не менее центральный пункт русского вопроса — выработка умения разговаривать с властью на равных. А для этого необходимо соглашение между властью и интеллигенцией. Понимаю, как крамольно звучит это заявление в свете давней отечественной традиции, которая учит, что обязанность русского интеллигента — во всем противостоять власти, и нет ничего позорнее, чем пойти к ней в услужение. Но я не зову в слуги и пособники. Никто, кроме интеллигенции, не может взяться за создание подлинно гражданского общества. Никто, кроме интеллектуалов, не может объяснить нашим лидерам, куда двигаться дальше, и никто иной не сумеет разработать комплекс целей и стратегий, которые сделают Россию подлинным государством. Если это именно то, к чему стремится власть, ей придется вступить в реальный диалог с интеллигенцией и народом.

А коль скоро будут наведены мосты между тремя изолированными островами — народом, интеллектуальной элитой и властью, — образующими архипелаг Россия, то хотя до Беловодья, может, и не доберемся, во всяком случае — не скоро, но по крайней мере уйдем из эпохи Беловежья.

Владимир Медведев, зав. отделом публицистики журнала «Дружба народов»