Разговор о восстановлении традиций — своего рода мания величия

Ну, Сергей Михайлович, даже странно читать. Нет абзаца, в котором бы с тобой не хотелось поспорить. Начну по порядку.

1. Ты пишешь: «Люди смотрят, как поступают более опытные и авторитетные соплеменники, и делают также. Это и есть традиция. Под традицией в данном случае мы подразумеваем не только бытовые и фольклорные особенности, хотя и они имеют значение, но сложившиеся, укорененные в обществе представления, что считать добром, а что — злом, что можно делать, а что — нельзя». Последнее (добро и зло, можно и нельзя) вообще-то принято называть этикой, этической нормой. Когда же «люди смотрят, как поступают и делают также» — это передача практического опыта, не больше того.

Сложность поднятой тобой темы в том, что «традиции» затруднительно уже попросту дать удовлетворительное определение. Традиция, обычай неуловимы. Это более сложная и глубокая вещь, чем рациональное заимствование и выбор (сейчас как раз работаю над статьей по данному вопросу). Интересная штука: обычай, традицию начинают замечать и осмысливать уже после того, как общество в значительной степени отступает от них и смотрит со стороны, отрешенно, как на изъятый состав свой. Оставаясь же живы и находясь в органической связи с происходящим, традиции отнюдь не воспринимаются в своей нормирующей или, тем более, принуждающей роли, как внешнее требование «должного». Они выглядят совершенно естественными, единственно вероятными, тогда как противоречащие им явления и поступки вызывают в свой адрес общий скепсис.

Несомненно, есть разница и большая между знанием норм, сознательным заимствованием и воспроизведением их (что соответствует твоему: «смотреть на авторитет и делать то же») и органической принадлежностью к традиции. Так, наше владение русским языком обеспечивается не столько доскональным знанием правил русской грамматики, сколько постоянным и живым применением его как родного в быту. Наоборот, многие иностранцы могут быть неплохими филологами, но русский язык, воспринятый ими через отвлеченное знание, не выходит на уровень свободного и органичного употребления, а несет на себе в той или иной степени отпечаток узкой и мертвой схемы.

Или другой пример: «Домострой» и вообще патриархальный тип жизни — как можно приобщиться к нему? Разве что тесной ассимиляцией. Если бы, например, существовало где-то в Сибири или на Севере поселение людей из старинных времен, тогда бы семья нынешних православных, волею судеб оказавшись в их среде и не имея, подчеркиваю, иного выбора, кроме как жить здесь, — такая семья через продолжительное время, пройдя невероятную, ломку постепенно восприняла бы общую для всех патриархальную систему взглядов.

А наши обычные «проекты» восстановления традиций — это, прости меня, сплошное мнение и духовное коллекционерство. Мы уже профанируем вопрос в том, когда рассматриваем прошлое и по своей прихоти выделяем из него некие обособленные элементы, по признаку, что «они нам нравятся», далее вырабатывая на основании этого своего убогого анализа некую схему: вот, возьму отсюда то, а оттуда это — и заживем по-новому, по-духовному. Последнее напоминает мне другую «традицию»: туристического фотографирования на фоне достопримечательностей. Здесь был я!

Так и у нас в большинстве случаев интерес к прошлому сугубо деконструктивен. Постмодернизм этим же в открытую балуется: перверсией исторических образцов к человеческой субъективности. Поэтому все разговоры про важность восстановления традиций, с моей точки зрения, — ни что иное, как скрытая форма мании величия: что захочу, то и построю; весь мир и всю историю перелопачу и скрою себя, идеального, из особо понравившихся фрагментов.

Молиться нужно, и молиться о принадлежности к духу, стержневой основе христианского опыта. А из этой принадлежности к базовым категориям, таким как «память смертная», «страх Божий» или «упование на милосердие Божие», изойдут все конкретные действия. И, скорее всего (сам не был, не знаю), никакого дела нам не будет при этом до восстановления каких-то традиций, как до пустого, поверхностного и самонадеянного обезьянничанья.

2. Ты пишешь: «Православным государство становится тогда, когда его законы совпадают (симфоничны) с нравственными законами Евангелия. Также и с народом: он тогда может считаться православным, когда общественное мнение считает нормой евангельские добродетели, а грехом — отступление от христианской нравственности. Тогда наибольшим доверием и почётом в народе будет пользоваться тот, кто преуспел в христианских добродетелях, а наиболее низок в глазах народа станет тот, кто не считается с заповедями Божьими в своей жизни и деятельности».

Слов нет, сказка красивая. Только где ж это и когда законы государства совпадали с нравственными законами Евангелия? Евангелие, как и Бог, есть огнь поядающий, а государство, как и общественное мнение, — оно само себе мило и очень даже не хочет, даже ради симфонии, себя самого преодолевать и отрекаться в пользу чего-либо нематериального.

И далее, что там в стишке говорится? Как же это удается/ на словах и на бумаге?/ Как легко на гладкой карте/ стрелку начертить!/ А потом идти придется/ через горы и овраги…/ Так что прежде, человечек,/ выучись ходить!

Стрелка, иначе азимут — и есть Евангельский идеал. А все остальное — суровая грехопадшая, вещественная реальность. Горы и овраги непременно превратят жизнь человека, а тем паче обезличенных государства и общества, в нечто отличное от исходного предначертания. Кое-кто даже, ввиду этой неидеальности, и вовсе разочаруется, откажется идти дальше, застрянет где-нибудь в буераках. А только смысл в жизни сохраняется до тех пор, пока мелкими перебежками, с шараханьем влево и вправо человек остается на азимуте и в движении своем, в сердечном побуждении к нему, руководствуется стрелкой.

3. Ты пишешь: «Тяга к нравственному идеалу не иссякла в нашем народе, только он не видит перед собой примера. Народ не верит призывам, даже со стороны батюшек, он жаждет явного и доброго примера, но не находит его. Народ — не дурак, он видит, что в Церкви ханжества и лицемерия не намного меньше, чем у строителей коммунизма».

Ну, знаешь, это мне напоминает душещипательные рассказы про то, что «я вообще-то в Бога верю, но зашла один раз в церковь, и со мной там так грубо обошлись (обругали, на ногу наступили, затушили до времени свечку), что теперь я к попам — ни ногой…» Мне вообще кажется это напоминающим ПРОВЕРКУ НА ВШИВОСТЬ: а с чем в храм Божий шел? Себя, дорогого, любимого, нес? Оказал Богу великое одолжение или в душе было-таки ощущение своей коренной неправды перед Всевышним? Если последнее, тогда пускай нас там пятнадцать раз дураком обзовут и обе ноги отдавят — все равно будем чувствовать, что ПОДЕЛОМ…

Спору нет, хорошо, когда в жизни все чинно-культурно. Церкви это также касается. Но в Церкви, в отличие от мира, не это главное. И, если бы христианство в истории передавалось исключительно человеческими высоконравственными примерами, наверняка история эта подошла давно бы к концу…

Бог Сам промышляет о человеке, а приход в храм, знакомство с приходскими реалиями становятся обычно уже результатом длительного пути, внутреннего диалога с совестью. Различие в этом: один человек в сердце своем имеет готовность вести такой диалог, а другой — нет. В этом дистанция между верующим и неверующим.

Только по внешнему виду это выглядит чистой воды случайностью: ну, почему, скажите на милость, одному вера открыта, а другому нет? Вот, иногда кажется: и этим хорош человек, и тем; и нравственно себя ведет, и муху за всю жизнь не обидел — так для чего ему такая судьба, что в церковь, на исповедь, на крещение его арканом не затащишь? Однако, несоответствие это — только иллюзия. На поверку всегда отыщется грех, червоточина, в которых наш праведник вполне сознательно и принципиально оттолкнул Бога и по разным причинам продолжает запираться в таком состоянии.

Знакомясь с различными людьми, я лично вынес для себя однозначное убеждение: Бог призывает без исключения всех. У каждого в жизни были такие обстоятельства, когда требовался выбор: за правду или против правды. Этот призыв в разных обстоятельствах повторялся дважды и трижды, и только когда после этого человек предпочитал какую-нибудь удобную для своего «я» ложь и убивал в себе голос правды, тогда жизнь, действительно, шла дальше на самотек. Это, по-видимому, то состояние, которое апостол именует «сожжением совести», и причина его всегда — в самом человеке.

А по поводу проповеди примером, то пример, разумеется, должен быть. Вот, одна недавно почившая в Бозе блаженная из-под Новгорода (Царство ей Небесное!) — такое число людей привела к вере, а чем? Человек приезжает к ней с каким-нибудь вопросом или по любопытству, а у нее в доме — полный трам-тарарам: грязь, мухи, паломники вповалку с козами на полу спят, за обедом по столу ходят куры и клюют, что им не лень. Блаженная, глядя на все, приговаривает: «Курицу не тронь. Я у курицы в гостях!..»

После одной-двух ночевок в такой гостеприимной обстановке, с воплями кликуш и пересказами чудачеств и случаев прозорливости блаженной, приезжих городских дамочек как подменяло. Обратно домой возвращались и чувствовали, что по-старому жить уже просто неспособны.

Ну, так что, соберемся или нет восстанавливать подобные традиции?