 |
| Литературная газета | В. Поляков | 12.05.2004 |
Будущие русолюбцы росли под впечатлениями славной победы русской армии и русского народа над Наполеоном. После взятия Парижа и освобождения Европы какие ещё надо доказательства превосходства России над слабеющим Западом? В «русском кулаке» видели суть самобытности великой империи. Но европейские умы клокотали тогда духом преобразований. И, выросшие на идеях Просвещения, многие российские головы тоже мечтали о «перемене образа правления» в России по примеру французской революции.
Поражение декабристов резко охладило эти мечты. Манифест царя утверждал: «Не в нравах российских был сей умысел… Не посрамится имя русское изменою престолу и отечеству». Дворянам предлагался «подвиг к усовершенствованию отечественного, не чужеземного воспитания».
Вот тут и начались споры о русской истории — возможно ли на примерах из неё своё собственное российское образование? Чаадаев заявил об убожестве прошлого и настоящего России. Его горькие размышления подействовали сильно на Хомякова. Он говорил: «В глубине души и мысли просвещённого сословия таилась… болезнь сомнения в самой России». Её беспрестанно и невольно сравнивали с остальною Европою, и «с каждым днём глубже и горше становилось убеждение в превосходстве других народов».
Славянофилы усомнились в «правоте сомнения в России». Не восхваляя и не противопоставляя её Европе, Хомяков спросил: «Что лучше, старая или новая Россия? Много ли поступило чуждых стихий в её теперешнюю организацию? Много ли она утратила своих коренных начал?» И надо ли их воскрешать?
Они вовсе не хотели возвращаться к «бесконечным неустройствам» доромановской России, в чём их часто винят. Хомяков считал необходимым взять из прошлого лучшее — публичный суд присяжных, отсутствие крепостного права, собирание депутатов всех сословий для обсуждения важнейших вопросов государственных…
Со славянофилов пошло приукрашивание русского человека. Но они же первые внушали веру громадную в будущее России. Хотя страна и её народ оказались совершенно другими, чем Хомяков думал. Хуже, чем казалось ему.
То в консерваторы, то в либералы записывали славянофилов. Но они считали такое разделение чистейшим западничеством: «Нет русского „либерального“ направления, может быть только истинное и ложное, здоровое и вредное направление… русское и антирусское».
В статье «Старое и новое славянофильство» Градовский точен: «Вместо всех наименований западников и славянофилов… мы можем поставить два названия — людей честных и плутов, причём в обе эти категории войдут одинаково люди всех теоретических оттенков, и категория плутов будет гораздо многочисленнее партии честных людей».
Хомяков определял свои взгляды как «русское направление», «консерваторство» — «постоянное усовершенствование, всегда опирающееся на очищающую старину». Он был убеждённый противник любых революций, считая всякий военный бунт безнравственным: «К добру надо идти добрыми и строгообсуженными путями». Но что делать со злом, постоянно нападающим на добро? На это у Хомякова не найти ответа. Он старался стать истинно православным. Но у философа это, скорей, подгонка под ответ, чем настоящее решение проблем.
Хомяков мечтал «духовным и монашеским трудом» пробудить русское общество от умственной спячки, называя главным устремлением славянофилов «цель педагогическую».
Он хотел создать русскую «науку общественного быта», которая решит задачу наилучшего устройства общества. Верил, что именно «русская земля может и должна стать впереди других народов». И сделает это без всяких революций, причина которых — «предшествовавшее беззаконие». Он уверял, что самодержавие — прекрасно; это «общество деспотическое мешает решать вопросы общественные». Стране необходима «переделка мысли общественной», что труднее, чем «насильственная революция».
Казалось бы, можно ли найти лучших союзников монархии? Но славянофилы сразу и навсегда вызвали подозрения властей. Смешно, но факт: они усмотрели в желании славянофилов носить русскую одежду и не брить бороды тайный умысел. Преступные цели искали упорно и между строк их сочинений. Правительство сочло их вредным политическим движением.
Почему в России люди, искренне желающие послужить на пользу Отечеству, чаще подозреваются во «вредительстве»?!
Много «грехов ужасных» выявила Крымская война. Их Хомяков обличил в стихотворении «России»:
В судах черна неправдой чёрной
И игом рабства клеймена;
Безбожной лести, лжи тлетворной,
И лени мёртвой и позорной,
И всякой мерзости полна!
Его назвали изменником родины, купленным англичанами. Грозила высылка из Москвы, но вступились влиятельные люди.
Вряд ли Хомяков был прав в своей политической стратегии. Не видно, чтобы он понимал всю сложность мировой политики. При всём многознании он так и не понял России. Она была не фамусовской, а романовской — жёсткой и жестокой. Хомяков же в нестроениях российских винил не главное лицо, считавшееся «хозяином земли Русской», а «систему и нас всех».
Кажется, он мыслил без учёта «сопротивления» общества. Словно жил в государстве добрых, но непросвещённых людей. Как будто не было в ней российского негодяйства. Вредящего хуже, чем всегда обвиняемое тлетворное влияние иностранцев. Хотя надо обязательно принимать в расчёт сильную пропитанность западным духом общества российского. Русский дух был отвратен ему.
Западное просвещение, принятое российским обществом, привнесло в правящие слои «какой-то характер колониальный, характер безжизненного сиротства, в котором все лучшие требования души невольно уступают место эгоистическому самодовольству и эгоистической расчётливости… Но история, но привычки, но воспоминания, но любовь к своей земле, но беспрестанные сношения с местной жизнью не вполне утратили свои права. От этого остатка… происходят все лучшие явления нашей образованности, художества, быта, всё, что в нас немёртво, небессильно, небесплодно».
Хомяков ставил задачу «завоевать Россию». Он надеялся, что его идеи подхватят разбуженные славянофилами россияне.
Но в спёртом воздухе при всём желании не надышишься. Сочинения славянофилов жёстко цензурировали. В провинции о славянофилах слыхом не слыхивали. Почти все уездные учителя были под «авторитетом русского запада». Под их руководством воспитывались новые поколения. Не русолюбцы разбудили россиян, не русские мысли питали российские умы. Страна пошла «другим путём». Империю Романовых безудержно несло в пропасть. Власть тормозила как могла, но так и не справилась с управлением.
23 сентября 1860 года Хомяков неожиданно скончался. Холера, словно «чёрт из машины», вмешалась в его судьбу. Но болезнь не убивает случайно. Жизнь российская весьма ослабляет иммунитет, а зараза смертельная всегда найдётся.
Хомяков оставил нам богатое интеллектуальное наследство. Но мы им не пользуемся.
Полный Хомяков до сих пор не издан. О нём почти не пишут, его труды не изучают (на Западе два десятка книг издали о нём). Да и 200-летие его надо бы крупнее праздновать.
Век назад историк Бестужев-Рюмин возмущался: «Стыд и срам русской земле, что до сих пор в Москве Собачья площадка (где жил Хомяков) не зовётся Хомяковской и не стоит на ней его статуя. Хомяков! Да у нас в умственной сфере равны с ним только Ломоносов и Пушкин!»
Знаменитую площадку сгубили, великолепный дом Хомякова уничтожили. В 18-м его дочь Мария организовала там Музей сороковых годов, через десять лет его пустили в расход. Своим русским мыслителям страна предпочла чужих марксов. Ладно, хоть рукописи не уничтожили, а передали в Исторический музей, где их так и не привели в порядок.
Хомяков, человек весёлый и жизнерадостный, вывел правило, коему надо следовать всем, кто возмечтает общество улучшать: «Постоянно должно быть более надежд, чем сомнений, и, следовательно, некоторый запас весёлости».
