Встречи в Васкнарве

Еще в Москве я наслушалась таких историй о прозорливости протоиерея Василия из Васкнарвы, что, приехав в Пюхтицы и обнаружив, что Васкнарва находится рядом, загорелась желанием съездить туда.

— Батюшка, — говорю архимандриту Гермогену, — благословите съездить в Васкнарву.

— Но вы же только что приехали в Пюхтицы, и вам полезней пожить в монастыре, — возразил он.

— Батюшка, но ведь так хочется! Очень прошу вас благословить.

И отец архимандрит нехотя благословил меня в дорогу.

Позже, когда приходилось сталкиваться с людьми, творящими непотребства исключительно «по благословению», я воспринимала их уже как своих родименьких, вспоминая, что в былые времена тоже любила испрашивать на все благословения, строго следуя принципу: да будет воля моя. «Никого она пока не послушает, — говорил обо мне в ту пору мой духовный отец. — Ничего, набьет шишек и научится послушанию». И поездка в Васкнарву началась с шишек.

— Ты зачем сюда приехала? — спросил неприветливо отец Василий.

— С вами поговорить.

— А о чем с тобой, маловерной, разговаривать? Вот если б в тебе истинная вера была!

Я обиделась: неужто я из безбожников? Душа пламенела тогда такой любовью ко Христу, что я, не в силах дождаться рассвета, приходила еще ночью к затворенным дверям храма и плакала здесь от счастья: Бог есть! Он нас любит! И как чувствуется в ночи дыхание моря, еще сокрытого от глаз, так я чувствовала Божию любовь, обнимающую собою весь мир.

Обида усугубилась тем, что отец Василий довольно жестко обличил мою попутчицу, приехавшую в Васкнарву из Москвы со своим горем. Москвичка даже расплакалась, а я бросилась ее защищать: «Батюшка, она хорошая!» — «Да, я хорошая», — подтвердила москвичка, всхлипнув совсем по-детски. А батюшка вдруг заулыбался и отправил нас, таких хороших, на послушание в трапезную.

И потянулся долгий, томительный день на поварском послушании. Питание в Васкнарве, на мой взгляд, было скудным. В самом деле, разгар лета, на рынках изобилие плодов земных, а тут питались в основном перловкой, с трудом раздобыв пару луковок на суп. И когда кто-то пожертвовал в трапезную немного черной смородины, наша худенькая до бестелесности повар Тамара сказала благоговейно: «Витамины» — и решила приготовить из ягод главное пиршество дня, смородиновый витаминный кисель. В Васкнарве на восстановлении храма тогда работало где-то полсотни паломников. Ягод же было мало, и Тамара тихо взмолилась перед иконой Царицы Небесной: «Матушка, управь Сама, чтобы хватило каждому по стакану киселя».

По здешнему обычаю, в трапезной работали молча. Час прошел, другой, а никто не произнес ни слова. Как же я полюбила потом эту молитвенную тишину на общих послушаниях, когда лишь улыбнешься в ответ на улыбку сестры, и славословит Бога душа. Но тогда молчание угнетало, как бойкот, и почему-то казалось: мы чужие друг другу, равнодушные люди. И зачем я приехала сюда?! Первой не выдержала гнетущего молчания моя москвичка:

— Бог есть любовь, — изрекла она громко, — а здесь доброго слова не услышишь от людей. У меня такое горе, такое горе — мой сын, офтальмолог, женился на парикмахерше! Книг не читает — чаевые считает. А ваш батюшка Василий говорит, что я настоящего горя не видела, что я эгоистка и что… Все — уеду отсюда немедленно!

И мама офтальмолога выскочила из трапезной, громыхнув по нервности дверью. Вскоре и меня отпустили с послушания. «Ты ведь устала с дороги, да?» — сказала Тамара. И, поставив передо мною обед, налила полстакана киселя: «Прости, что полстакана. Боюсь, не хватит на всех. А людям так витамины нужны».

Честно говоря, нехватка витаминов меня как-то не волновала. Мы уже сговорились с моей москвичкой, что уедем отсюда первым же утренним рейсом. И, закупив на базарчике у автостанции уйму деликатесов, попросту говоря, объелись и уснули блаженным сном праведниц, утомленных чревоугодием.

Разбудил меня тихий стук в дверь. Я взглянула на будильник — час ночи. На пороге кельи, вся залитая лунным светом, стояла тоненькая Тамара и протягивала мне полстакана киселя:

— Прости, прости меня, маловерную. Я тебе полстакана не долила.

— Тамара, я сыта.

— Пей кисель — витамины, а я пойду в трапезную котлы домывать.

— Ты что, до сих пор работать не кончила?

— Ничего, я привычная. Немного осталось.

— Слушай, мне стыдно. Давай помогу.

— Спи. Ты новенькая. Новеньким трудно. А потом Матушка даст тебе силы, и будешь новеньким помогать.

Стакан смородинового киселя сиренево светился в лунном свете, а Тамара просияла, глядя на него:

— Какая у нас Матушка, а? Все молитвы наши слышит — и дала каждому по стакану киселя. Знаешь, потом ведь целый автобус паломников приехал. Я наливаю всем по стакану, и не кончается кисель. Сейчас стала мыть кастрюлю — гляжу, а твои полстакана остались. Тебе ведь Матушка наша Богородица полный стакан киселя дала.

Много лет прошло с тех пор, а до сих пор понимаю, что в меру веры Тамары мне пока не возрасти. И сквозь годы вспоминается малое чудо, как Матушка наша Пресвятая Богородица дала мне полный стакан киселя.

В общем, никуда мы с моей москвичкой из Васкнарвы не уехали и прожили здесь еще четырнадцать дней. Обличали здесь жестко — это верно. Но душа уже чувствовала, что идет исцеление, и хотела избавиться от гноя страстей.

Лидия

После трапезной мы с моей москвичкой выпросились на новое послушание.

— Батюшка, — сказала москвичка, — раз уж мы приехали из загазованной Москвы на природу, то дайте хоть свежим воздухом подышать.

И дали нам вволю надышаться свежим воздухом, послав на стройку мешать бетон. Никаких бетономешалок храм по бедности не имел, и мы мешали бетон вручную в большой бадье под руководством молчаливой паломницы Лидии. Молчалива же Лидия была настолько, что и словечка из нее не вытянешь, но моя москвичка наседала на нее:

— Лидия, какая у вас специальность?

— Нехорошая.

— Вы кто — парикмахерша?

— Хуже.

Что может быть хуже парикмахерши, мама офтальмолога не представляла, а потому продолжала наседать:

— Хуже? Да бывает ли хуже? Лидия, объяснитесь же, наконец!

— Продавщицей я была в сельмаге и людей обжуливала, ясно? — не выдержала Лидия и схватилась за лопату, мощными движениями мешая бетон.

Без работы Лидия не могла. Она тут же сникала, тоскливо глядя в одну точку. И если мы с москвичкой, бывало, по часу нежились на солнышке, дожидаясь, пока каменщики выберут раствор из бадьи, то Лидия тут же отправлялась на стройку искать себе работу. Делала она это своеобразно: молча перехватывала лом у паломника и выворачивала валуны из древнего разрушенного основания стены. Однажды работавшему рядом с ней паломнику попался неподъемный валун, и он хотел было позвать на помощь кого-то, как к валуну устремилась Лидия:

— Не тронь. Мое, — и мощно вывернула валун из земли, а затем с натугой отнесла его в сторону.

Она, казалось, искала такую неподъемную ношу, которая бы задавила ее тоску. Запомнился случай — паломники силились донести до стройки тяжелое бревно и все роняли его. Тут бревно перехватила Лидия: «Мое». Взвалила бревно на плечо и, чуть пошатываясь под тяжестью ноши, понесла его в одиночку, не позволяя помочь. К загадкам в поведении Лидии в Васкнарве привыкли — она жила при храме давно. Для нас же многое бы осталось непонятным, если бы не разговорчивость моей москвички. А говорить она могла на одну тему: «У меня такое горе, такое горе: мой сын, офтальмолог, женился на парикмахерше! Это кошмар — такой мезальянс! Да бывает ли что-нибудь хуже?»

— У меня хуже, — обронила Лидия, не поясняя больше ничего.

Словом, у нас сложился своего рода распорядок дня — Лидия молча мешает раствор, я бегаю с ведрами за песком, а мама офтальмолога причитает над раствором: «Мой сын — ученый, и па-рик-ма-херша!» Так продолжалось довольно долго, пока Лидия не задала вопрос:

— Твой ученый в Бога верует?

— Ну, крещеный.

— А парикмахерша?

— О, эта лиса даже на клиросе поет. Такая лиса, ути-пути!

— Про лису потом, — оборвала ее Лидия, — про моих деток послушай сперва. Я трех сынов родила и взлелеяла — красивые, сильные, как дубки. И был у нас дом — полная чаша, самый богатый дом на селе. Говорили мне люди, да я не верила, что муж мой колдун и свекровь колдунья, а я хорошо с мужем жила. Оба деньги любили, скупали золото — на случай инфляции надежней всего. Раз иду мимо церкви, а там людей крестят. И я покрестилась с одной мыслью, чтобы крест золотой носить. Вернулась домой после крещения — крест под пальто, его не видно, а колдун мой позеленел, затрясся весь и рычит по-звериному: «Не снимешь крест, детей погублю!» Прогнала я его, ушел к матери. Дом-то родительский был — мой. А колдун ночами в окошко стучится: «Выбрось крест и вернись ко мне. Дети мои, мои, запомни, и я их навек с собой заберу». Мне бы тогда же бежать в церковь и успеть детей окрестить! А через ночь мне звонят из милиции: «Старший сын твой убит в драке, а перед смертью человека убил». Распахнула я дверь — несут сына, а колдун при крылечке стоит: «Один уже мой. Может, помиримся, и теперь-то ты снимешь крест?» — «Теперь, — говорю, — крест Христов не сниму». На поминки пришел. Я не хотела, но родня зашумела, все же отец. С младшим сыном о чем-то стал разговаривать, а сын рванулся, схватил двустволку и застрелился у меня на глазах. Некрещеные оба и неотпетые, даже в церкви не помянуть. Только среднего сына силком окрестила. Жив остался, а толку что? Пьет, блудит, мат-перемат. А недавно ослеп от водки. Может, это для вразумления, Господь его вразумит?

После этого разговора Лидия замкнулась и ушла от нас на другое послушание. Видно, тягостно ей было наше сочувствие, а такое горе ни с кем не разделить.

Про парикмахершу моя москвичка больше не заикалась. А перед отъездом долго пересчитывала деньги и, решив, что на билет хватит, купила на рынке роскошную кофту из ангорки:

— Лидочку жалко. Подарю Лидочке.

Лидия приняла кофту спокойно и с опытностью товароведа ощупала швы:

— Настоящая ангорка. Не подделка, — а потом равнодушно вернула кофту: — У меня такими кофтами целый шкаф забит. А ковров, хрусталя, ювелирки! Недавно ездила дом заколачивать — не вернусь я больше туда. Зашла в сени, а там синей тенью мой сыночек в испуге стоит. Самый младший, самый любимый. Сладкий мой, бедный синий сынок! Не крестила я деток, значит, убила, и на Страшном Суде с меня спросит Господь.

* * *

Первое время я поминала Лидию на всех молебнах, а с годами стала ее забывать. Но недавно прочла в книге неообновленческого священника, что православные храмы устроены негуманно — люди устают стоять на службах, и надо бы на манер костелов или кинотеатров заполнить все пространство церкви скамейками, чтобы и молиться, и отдыхать. И сразу вспыхнуло имя — Лидия. Заставьте Лидию не уставать! И снова вспомнились будни Васкнарвы, как Лидия, не шелохнувшись, выстаивает долгие церковные службы, не позволяя себе присесть даже на кафизмах, и все ищет ношу потяжелее, надеясь в тяжких трудах покаяния облегчить участь своих детей.

Не грех, конечно, молиться и сидя, но в Церкви кающихся — не сидят.