 |
| День (Киев) | Николай Жулинский | 22.03.2004 |
О том, что общего и отличного в судьбах Гоголя и Шевченко, размышляет академик НАН Украины, директор Института литературы им. Т. Г. Шевченко, народный депутат, постоянный автор «Дня» и друг нашей газеты Николай Григорьевич Жулинский.
ђI хто тую мову Привiтаe,
угадаe Великеe слово?
Всi оглухли — похилились
В кайданах… байдуже…
Ти смieшся, а я плачу,
Великий мiй друже.
Тарас Шевченко. Гоголю
Шевченко и Гоголь — две половинки великого украинского сердца — так никогда и не сошлись. Не встретились, не поговорили. Не пошутили и не спели украинские песни… Злая судьба разносила их по миру — Гоголя уединяла в странах Европы, а Шевченко гнала адскими песками подальше от Украины. Но Шевченко помнил о своем земляке, читал его… Из далекого Оренбурга напишет в письме от 7 марта 1850 года Варваре Репниной: «Я всегда читал Гоголя с наслаждением… Перед Гоголем нужно благоговеть, как перед человеком, одаренным глубочайшим умом и самой нежной любовью к людям… Наш Гоголь — настоящий ведатель души человеческой!» 1.
Оба — и Шевченко, и Гоголь — рано покинули Украину.
Шевченко в пятнадцать лет отправился не по собственной воле в панском обозе в Вильно, Гоголь в девятнадцатилетнем возрасте подался в Петербург в надежде осчастливить себя и мир большой славой. Так, в письме своему родственнику Петру Косяровскому в октябре 1827 года патетически вопрошал: «Осуществятся ли высокие мои замыслы? Или неизвестность поглотит их в мрачной туче своей?» 2.
И Шевченко, и Гоголь духовно питались Украиной, ее историей, народной культурой, ее легендами, мифами, преданиями… Оба они были, когда покидали Украину, сознательными украинцами, внутренний мир которых был наполнен национальной исторической мифологией, украинской сказкой, легендой, обычаями и обрядами, эмоциональным переживанием жизни и быта земляков. И хотя Николай Гоголь отправляется в Петербург с рукописью далеко не оригинальной поэмы «Ганс Кюхельгартен» и «Книгой всякой всячины» — юношеским плодом самообразования и порывов к творческому труду, однако довольно быстро, поскольку почва была добротно подготовлена, появятся из-под его пера и «Вечера на хуторе близ Диканьки», и «Миргород"… Ведь в этой „подручной энциклопедии“, как определит жанр „Книги всякой всячины“ ее автор, перечислены „малороссийские блюда и кушанья“, обрисованы виды оружия, записаны оригинальные украинские словечки, непристойные пословицы и песенки, „Стих, пересказанный гетману Потемкину запорожцами“, и множество прочей всякой всячины, которую, кстати, нельзя было показывать любимой матушке.
Ехал юный Гоголь в Петербург с намерением „выбиться в люди“ — утвердиться среди литературно-художественной и научной элиты, прибиться к высокому берегу столичной жизни, а для этого следует в первую очередь поселиться в престижном доме, модно одеться. Особенно мечтал он справить новую шинель, потому что воротник старой, заношенной, почти полностью вылез. Как у его будущего героя Башмачкина Акакия Акакиевича из повести „Шинель“. Шинель у этого чиновника какого-то там департамента была объектом насмешек: „у нее отбирали даже благородное имя шинель и называли ее капотом“ 3.
Гоголь на первых порах еле выбирается из нищеты, все время жалуется матушке на скуку, разочарование, материальные лишения, дороговизну, просит денежной помощи, тоскует по домашнему уюту, украинской кухне и никак не может привыкнуть к климату и городской атмосфере столицы. Через несколько месяцев после прибытия в Петербург Николай Гоголь напишет матери: „На меня напала скука или что-то подобное и уже около недели сижу, сложив руки, и ничего не делаю… Скажу еще, что Петербург мне показался вовсе не таким, как я думал, я его представлял значительно более красивым, более величественным, и слухи, распространяемые другими о нем, тоже лживы“ 4.
Но постепенно, особенно после выхода в свет „Вечеров на хуторе близ Диканьки“, знакомств с сановными петербуржцами, придворными авторитетами и денежных поступлений от матушки Гоголь начинает жить по правилам императорской столицы: щедрой рукой сеет ассигнации среди модных портных и сапожников, лакомится в дорогих французских кондитерских, меняет квартиры, подкрадываясь потихоньку к Невскому проспекту — к центру Петербурга и наслаждается дружбой с крупнейшим российским гением Александром Пушкиным. Судьба была к нему благосклонна и осчастливила щедрым общением с Пушкиным, действительным статским советником Василием Жуковским, конференц-секретарем Академии искусств Василием Григоровичем, камергером князем Петром Вяземским, влиятельным литератором Петром Плетневым, которые и открыли перед честолюбивым и ловким в наведении высоких знакомств провинциалом двери в мир литературы. Понятно, русской.
Шевченко также благодаря знаменитому Карлу Брюллову попадет в лучшие петербургские салоны, познакомится со светилами русской литературы, культуры и искусства — Жуковским, Венециановым, Вьельгорским, с влиятельными выходцами из Украины Гребинкой, Сошенко, и благодаря им 22 апреля 1838 года будет освобожден из крепостной неволи, перейдет с грязного чердака „разных живописных дел цехового мастера“ Василия Ширяева в изысканно роскошные мастерские „бессмертного Брюллова“, перелетит „в волшебные залы Академии искусств“.
Вырвавшись на волю, Шевченко, как и Гоголь, стремится утешиться развлечениями и искушениями светской жизни. Покупает себе, как и Гоголь, самую модную одежду, в частности енотовую шубу 5, часы с цепочкой, ездит на элегантных извозчиках; вечерами пропадает в самых популярных музыкальных петербургских домах, куда ввел его Карл Брюллов, в театрах, на вечерах, однако на первых порах успешно учится в Академии, много читает, вдохновенно рисует и пишет стихотворения. Не забывает об Украине, душой слышит ее призыв и просит брата Никиту: „Та, будь ласкав, напиши до мене так, як я до тебе пишу, не по-московському, а по-нашому… Так нехай же я хоч через папiр почую рiдне слово, нехай хоч раз поплачу веселими сльозами, бо менi тут так стало скушно, що я всяку нiч тiльки й бачу во снi, що тебе, Керелiвку, та рiдню…“ 6.
Желание „хоть через бумагу услышать родное слово“ побуждало не только молить брата писать „по-своему“ письма, но и самому это родное слово выносить на бумагу.
Серце рвалося, смiялось
— Виливало мову,
Виливало, як умiло
— За темнii ночi,
За вишневий сад зелений,
За ласки дiвочiђ
Николай Гоголь после полного провала поэмы „Ганс Кюхельгартен“, тираж которой он вместе со слугой Якимом скупил в лавках и тайно сжег, надежды возлагает на свои малороссийские произведения. Еще до выхода в свет „Ганса“, с которым он порывался попасть пред светлы очи „великого чуда искусства“ Пушкина, пишет письмо матери в родную Васильевку с просьбой описывать ему обычаи и обряды украинцев, свадьбы, колядки, празднование Ивана Купала, предания о водяных, русалках, описания одежды гетманских времен, собирать старинные книги, рукописи о Гетманщине: „Если есть, кроме того, какие-нибудь духи или домовые, так о них подробнее, с их названиями и делами; множество обращается среди простого люда поверий, страшных легенд, преданий, разнообразных анекдотов… Все это будет для меня чрезвычайно интересно. В этом случае, и чтобы вам не было обременительно, великодушная, добрая моя матушка, советую иметь корреспондентов в разных местах нашего уезда!“ 7.
Пишет Гоголь письма на русском языке, потому что учился на этом языке и в Полтавском уездном училище, и в Нежинской гимназии высших наук князя Безбородко, где делал первые свои литературные шаги и откуда таким франтоватым русским языком переписывается с матерью.
Это был язык его родителей — Марии Ивановны и Василия Афанасьевича, язык обрусевшего украинского панства-дворянства, в котором причудливо употреблялись украинские обороты, сравнения, поговорки и пословицы с высоким штилем русского классицизма и романтизма, не присутствующего в мышлении органично, а словно одолженного, чтобы подняться в глазах простолюдинов и вжиться в русскую самодержавную систему.
Но не следует забывать и того, что украинский литературный язык на то время еще не достиг того уровня совершенства, который бы соответствовал критериям творческого самоосуществления, которые амбициозный Гоголь ставил перед собой. Его идеалом в литературе, высшим критерием литературного мастерства был Александр Пушкин, его поэзия. Поэтому русский литературный язык, понимал Гоголь, давал ему необходимый шанс эффективного творческого самопроявления.
Украинец Николай Гоголь избрал для реализации своего гениального таланта не родной язык, а другой, иностранный, о чем он сообщил своей матери в одном из писем 1830 года („Я буду писать на иностранном языке!“), иначе его, украинца с его приниженным языком в имперской столице не услышат, достойно не оценят, не поддержат…
Осознавая свое рационально выверенное отступничество от родного языка, Гоголь пытается оправдать этот свой языковой выбор обоснованием необходимости введения так называемого „владычного“ языка в литературный процесс большой России.
Бесспорно, отход от родного языка для Николая Гоголя не прошел бесследно — он спровоцировал духовный кризис и положил начало процессу раздвоения национального сознания. „Языковая двойственность, — убедительно аргументирует Юрий Барабаш, — стала как составляющей двойственности национального сознания, утраты идентичности, так и их фактором, катализатором острой психологической раздвоенности“ 8.
Понятно, в условиях доминирования русского языка как языка имперского и последовательного запрещения языка украинского Николай Гоголь без особых сомнений и переживаний пытается русским художественным словом проложить себе путь в столичный литературно-художественный мир. Его внутренний образный мир был украинским, а реализация его осуществлялась языком другого народа с другой ментальностью, другими обычаями, порядками, правилами жизни. Если бы Николай Гоголь остался в Украине, то, возможно, он развивал бы те жанры, которые „обслуживали“ отдельные культурные центры Левобережной Украины. Его отец Василий Гоголь- Яновский возглавлял Кибинский театр на Миргородщине, который действовал благодаря демократическим взглядам, богатству и высоким знакомствам министра Д. Трощинского, организовывал постановку спектаклей и концертов, сам был автором стихотворений и пьес, в частности, комедий „Собака-овца“ и „Простак“, которые Николай Гоголь просил матушку послать в Петербург, где он намеревался предложить их для постановки в одном из театров. Так, в комедии „Простак“ действуют традиционные для таких „поместных театров“ герои — крестьяне, сельский дьяк, русский солдат, общаются они на разговорно-народном языке, церковнославянском, русском.
Николай Гоголь быстро уловил новую моду, так активно подхваченную украинским панством: жить по стилю и поведению столичной русской элиты, отвергая традиционные национальные обычаи, обряды, манеры, одежду… Герой пьесы Романа Андриевича „Быт Малороссии в первую половину ХVIII столетия“ („Господин Сюсюрченко“) после пребывания в столице требует введения и русского языка, и стиля жизни, потому что „не пристало нам теперь жить по-мужицки, пусть все знают, что мы живем по- московски“, а всех трех дочерей этот украинский провинциал вознамерился выдать замуж „в умной Москве“.
Николай Гоголь и порывался воплотить свое украинское воображение, фантазию, свое образное мышление в формах русского языка — языка империи, языка государства-завоевателя, ликвидатора последних свидетельств автономии Левобережной Украины, особенно после поражения гетмана Ивана Мазепы под Полтавой и кровавого надругательства над Батуриным Меншикова.
Не было уже украинской православной церкви — московский патриархат насильственно лишил ее автокефалии, не было Запорожской Сечи — царица Екатерина II уничтожила это величественное олицетворение свободы, казацкой доблести и надежды украинского народа на возвращение государственной независимости, пришла в упадок национальная культура, язык, школа, книга великого народа с тысячелетней историей.
Русский язык для Николая Гоголя стал средством приспособления и самоутверждения в Петербурге, а украинская тематика, такая экзотическая, поэтичная, мифологическая, воссозданная русским языком, проведет его, словно жениха по вышитому рушнику, в храм русской словесности. Унаследованный от отца дар талантливого рассказчика, природное чувство юмора Николай Гоголь передает своему украинскому „Я“ — пасечнику Рыжему Паньку, а сам, затаив дыхание, прислушивается, услышит ли великосветская русская элита эти удивительные истории, словно выхваченные из народных уст — „Сорочинская ярмарка“, „Вечер на Ивана Купала“, „Майская ночь, или утопленница“, „Пропавшая грамота“, „Ночь перед Рождеством“, „Страшная месть“.
Смех, щедрый, яркий, звонкий и жизнелюбивый, царит на этом празднике высокого света и горячих солнечных красок, который воссоздает его украинское воображение и фантазия. И это не может не заворожить, ведь в этом аллегорическом, фантазийно пышном мире так хочется понежиться, отогреться и утешиться гигантским — на всю Украину! — праздником торжества жизни, ярмаркой страстей, игры фантазии, мечтаний, таинственных происшествий, смеха.
» Действительно веселая книга «- так скажет Александр Пушкин о «Вечерах на хуторе близ Диканьки»: «…прочитал «Вечера близ Диканьки». Они поразили меня. Вот настоящая веселость, искренняя, непринужденная, без манерности, без напыщенности. А временами какая поэзия ! Какая чувствительность !» 9.
Следует отметить, что этот симбиоз двух языковых стихий, это образно-стилевое двуединство, на которое, кажется, молодой Гоголь вышел интуитивно, ощутив интерес казенного, регламентированного, закованного в строгие, позаимствованные из европейской литературы художественные формы, на что-то живое, естественное, раскованное, наполненное красками образного народного мировосприятия, породил уникальный художественно-эстетический феномен. Николай Гоголь влил свежую, наполненную озоном эмоционально раскованного образного самовыражения кровь в застывшее тело классически- риторической, европеизированной русской дворянской литературы и этим инспирировал ее пробуждение к свободной — на полное дыхание — жизни. Это было необходимо для императорской столицы, которая гедонистически смаковала дворянскую субкультуру, кичилась «петербургоцентризмом», над которым будет иронизировать Шевченко в повести «Музыкант», но к которому стремилась русская дворянская — и столичная, и провинциальная — культура.
И Гоголь, и Шевченко сразу же ощутили эту холодную атмосферу и регламентированную иерархическим прагматизмом жизнь в столице. Петербург тех времен был «достаточно европеизированный, лишенный патриархальной теплоты, насквозь пропитанный холоднорациональными отношениями и расчетами» 10. На это нарушение стилистической и жанровой иерархии, которое основывалось на риторической природе стиля и жанровой статичности, вышли и Гоголь, и Шевченко. Вспомним поэтику «Мертвых душ», поэм «Сон» и «Кавказ» — и сразу же светлеет на небосклоне тогдашней литературы, изнывавшей от российско-имперского культурного канона. Национальный дух, народная языково-поэтическая стихия, словно весенняя вода под скованной льдом рекой, разрывают литературные каноны, нормы, стили, правила, темы…
В это время, а именно в 1836 году, Ральф Уолдо Эмерсон публикует свою работу «Природа», в которой отстаивает идею природы как символа духа: «Дух есть Творец. Дух охватывает собой жизнь. И во все века, во всех странах человек дает Духу на своем языке имя отец» 11. И далее развивает эту мысль: «Слово заключает в себе символ. Части речи — это метафоры, ибо вся природа является метафорой человеческой души» 12.
Шевченко ощутил угрозу творческого обезличивания в природе духа другого народа с другой системой ценностей, поэтому он стремится к тем же носителям духа, как и он сам, к той природе, которая является для него «метафорой человеческой души». Именно поэтому он призывает создавать свою — национальную — литературу, «с москалями не считаться», поскольку «у них народ и слово, и у нас народ и слово».
Народ обладает своим словом, своей природой духа и этот дух охватывает все пространство исторической и духовной жизни народа. Слово оплодотворено глубоким символическим содержанием, таящимся в природе народного духа, который, как отмечал Ральф Уолдо Эмерсон, «охватывает собой жизнь».
И Гоголь, и Шевченко с первых же дней пребывания в Петербурге ощутили, что этот город таит в себе какое-то метафизическое зло, является символом насилия вследствие неестественного своего происхождения.
У долинi, мов у ямi,
На багнищi город мрie;
Над ним хмарою чорнie
Туман тяжкий…
Вся поэма «Сон» проникнута тревожным восприятием этой милитарной, регламентированной атмосферы имперской столицы. Петербург выступает метафорой всей империи, ведь он диктовал поведение, моду, стиль мышления — был каноном, гигантской нормой, тогда как в представлении Шевченко Киев символизирует чистоту, веру, духовность, свет.
Мов на небi висить
Святий Киiв наш великий,
Святим дивом сяють Храми Божi… («Варнак»)
Как это перекликается с эмоциональным стремлением Николая Гоголя как можно скорее попасть в Киев («Туда! Туда! В Киев! В старинный, прекрасный Киев!») с полной верой в особую духовную атмосферу родного города, в которой он будет творчески раскрепощен: «…Как только в Киев — лень к черту, чтобы и духу ее не было. Да превратится он в русские Афины, Богом хранимый наш город!» 13.
Впоследствии Италия займет в душе Гоголя место «утраченной родины — Украины» — «родиной души своей» назовет он «красавицу Италию» и будет ему казаться, что он здесь и родился. В письме Василию Жуковскому из Рима в октябре 1837 года он писал: «Я родился здесь. — Россия, Петербург, снега, подлецы, департамент, кафедра, театр — все это мне приснилось. Я проснулся снова на родине…» 14. И в завершение письма эмоционально взрывается: «Я весел: душа моя света. Работаю и спешу всеми силами завершить труд мой. Жизни, жизни! Еще бы жизни!» 15.
Гоголь радуется жизни, смеется, а Шевченко плачет. Гоголь смеется искренне, пока что без слез, с большим триумфом выхватывая золотые перья вдохновения с крыльев Славы и не предчувствует скорого наступления «страшной мести» — великой, нестерпимой, неутолимой боли собственной души, которую он так стремился познать и окрылить милосердным трудом во имя нравственного оздоровления общества.
Шевченко рыдает в поэзии над порабощенной душой родного народа, ибо видит здесь, в пышном Петербурге, его недостойных представителей, которые молчат «как ягнята», которые «сонце б заступили, якби мали силу, щоб сиротi не свiтило», ищут счастья в чужих краях, тогда как:
В своiй хатi своя й правда,
I сила, i воля.
Необходимо воскресить национальный дух, оживить историческую память, открыть правду национальной истории, убежден Шевченко, и для этой высокой национальной миссии «вызывает» образ Кобзаря как носителя народной памяти, как свидетеля незабытых деяний дедов наших — горьких и счастливых, позорных и героических.
Думы Шевченко, надежды и мечты стремились в Украину.
Серце млiло,
не хотiло
Спiвать на чужинi…
Не хотiлось в степу,
в лiсi
Козацьку громаду
З булавами, з бунчуками
Збирать на пораду…
Коснела, мельчала, прозябала украинская душа, ибо дух свободы и доблести был усмирен, зажат в самодержавные тиски, опозорен приспособленчеством, выпрашиванием чинов, должностей, земель, наград, крепостных…
Шевченко после первого и второго издания «Кобзаря» и поэмы «Гайдамаки порывался посетить Украину — «приехать к соловью», ведь здесь, в холодном, чужом Петербурге, как скажет поэт в послании к Г. Квитке-Основьяненко:
Тяжко, батьку,
Жити з ворогами!
Но боится. Боится увидеть страшную руину. Предпочел бы лучше увидеть Италию, Рим, ту страну художественных чудес, от которой в восторге его друзья-художники: «А в Малороссию не поеду, чур ей, потому что там, кроме плача, ничего не услышу» 16 , — признается Шевченко в письме своему другу, кошевому Якову Кухаренко.
Но поедет. Во многих городах, селах, в известных имениях побывает, и то, что поэт увидит, так опечалит его, такой несказанной болью разбередит ему душу, что, казалось ему, он сходит с ума:
А я, юродивий,
на твоiх руiнах
Марно сльози трачу…
Через год вспомнит в письме Якову Кухаренко: «Був я уторiк на Украiнi, був у Межигорського Спаса i на Хортицi, скрiзь був i все плакав: сплюндрували нашу Украiну катовоi вiри нiмота з москалями — бодай вони переказилися» 17. Не находит Шевченко «своей» Украины — видит Малороссию, которую сотворили имперские наместники, «малороссийские» слуги царя, московские православные попы и денационализированные холуи.
«Полностью осознавая страшное расстояние между «своей» Украиной и реальной «Малороссией», — истолковывает Евгений Маланюк, — он со всем вдохновением поэта, со всем пылом своей пламенной натуры пытается заполнить ту историческую и социальную пустоту, которую увидел на родине. Он пытается оживить гоголевские мертвые души украинской шляхты и раскрыть глаза надутой казацкой массе, то есть оживить и соединить парализованные составляющие нации, вдохнуть историческую жизнь в замерший национальный организм» 18.
Николай Гоголь также намерен посетить Украину, потому что у него вызрел огромный исторический проект — «История Малороссии», которую он, как отмечал в письме Михаилу Максимовичу, пишет «всю от начала до конца. Она будет или в шести малых, или в четырех больших томах». Более того, Гоголь подает в «Отчет Санкт-Петербургского округа за 1835 год» сообщение, что два тома истории Украины «уже готовы», но он пока что не спешит их печатать — ожидает, когда обстоятельства «позволят ему осмотреть многие места, где происходили некоторые события».
В июле 1833 года Гоголь уговаривает своего друга-историка Михаила Максимовича без промедления ехать в Украину: «Бросьте, действительно, кацапию и едьте в гетманщину. Я сам думаю то же самое сделать и в следующем году махнуть отсюда» 19.
Очевидно, Николай Гоголь надеялся тщательно обследовать исторически значимые места Украины, а пока обращается в январе 1834 года на страницах «Северной пчелы» к «образованным соотечественникам» помочь ему с необходимыми для такого фундаментального труда «материалами, заметками, летописями, песнями, деловыми актами, которые касались особенно первобытной Малороссии».
Особенно вдохновенно окрылила его дух поданная Николаем Максимовичем идея занять кафедру в университете святого Владимира. Благодарный за такое привлекательное предложение, Гоголь пишет в декабре 1833 года: «Представь, я тоже думал: Туда! Туда! В Киев! В старинный, прекрасный Киев! Он наш, он не их! Неправда? Там, или вокруг него, творились дела старины нашей» 20.
Ему кажется, что там, в Киеве, его охватит особая жажда познания украинской старины, там он закончит историю Украины и Юга России, там он напишет общую историю человечества, которой нет не только на Руси, но и в Европе, там он насобирает преданий, поверий, песен и других жемчужин народного творчества и его творческий дух поднимется на особые высоты творческого познания украинской судьбы. Этими планами Николай Гоголь делится с Александром Пушкиным и с большим нетерпением ждет сообщения о назначении его на кафедру общей истории университета святого Владимира. Не судилось. На заветное место назначен профессор Харьковского университета В.Ф. Цих, ему же предложено преподавать российскую историю. Но эта дисциплина — большая для него скука, в Петербурге он еще мог бы тратить по два часа два раза в неделю на российскую историю, но в Киеве — нет: «Черт побери, если бы я не согласился взять скорее ботанику или же патологию, чем российскую историю…».
Продолжение. Начало в ќ 41 от 06.03.04 г.
Даже его высокочтимые, окутанные величавой славой друзья-покровители Александр Пушкин, князь Петр Вяземский, воспитатель наследника престола Василий Жуковский не смогли выпросить для Гоголя место ординарного профессора общей истории в Киеве. И объяснение этому заключается в строгом запрете на предоставление полякам должностей в государственной службе, начавшем действовать после восстания 1830- 1831 гг. в Варшаве. Известно, что одним из руководителей этого восстания был генерал В. Яновский, занимавший в генеалогии рода Гоголей- Яновских значительное место. Мать Николая Гоголя Мария Косяровская до 14 лет жила и воспитывалась в доме родителей своего двоюродного брата генерал-майора Андрея Трощинского, который был женат на внучке последнего короля независимой Польши Станислава Понятовского.
Вторая часть фамилии Гоголей- Яновских играла большую роль, поскольку корнями уходила в древнюю священную ветвь выходца из Польши Ивана Яковлевича, который был назначен в 1695 году священником Троицкой церкви г. Лубны. Его сын Демьян (Дамиан) Яновский станет священником Успенской церкви, сын которого Панас уже будет носить фамилию Гоголь-Яновский. 1 Хутор Купчин, которым владел дед Николая Гоголя Панас Демьянович Яновский, станет называться Яновщиной, а при владении этой усадьбой отцом будущего писателя — Васильевкой. Дед Николая Гоголя закончил Киевскую духовную академию, служил в Генеральной военной канцелярии на должности полкового писаря, а дополнение «Гоголь» к его фамилии «Яновский» впервые встречается в «Дворянской грамоте», которую Панас Демьянович получил 15 октября 1792 г. 2
В Санкт-Петербург юный Николай прибыл с двойной фамилией — Гоголь-Яновский, но вскоре отказывается от второй ее части, о чем сообщает матери Марии Ивановне Гоголь- Яновской в письме от 6 февраля 1832 года. По-видимому, это было обусловлено желанием облегчить процедуру переписки, в частности, поиска его в Петербурге почтальонами. Во всяком случае, такое объяснение он дает в письме матери, но с тех пор он подписывает все свои произведения и письма только одной фамилией — Гоголь. А, возможно, он боялся, как бы в нем не видели поляка, которых после Варшавского восстания преследовали. Польские книги конфисковывались, и он стремился избежать трудностей в процессе публикования своих книг, на титуле которых стояла бы фамилия Яновский.
Вынося свою первую книгу «Вечера на хуторе близ Диканьки» на суд читателей под фамилией Гоголь, молодой писатель тем самым подтверждал свое уважение к славным предкам — к «старым национальным фамилиям», свою принадлежность к старинному казацкому роду, представители которого покрыли себя ратной славой, отличились на дипломатической службе и не раз фигурировали в казацко-старшинских документах как важные деятели казацкой Украины времен Гетманщины.
«Он был потомком наказного гетмана Михаила Дорошенко и Правобережного гетмана Петра Дорошенко, потомком наказного гетмана Якова Лизогуба и Левобережного гетмана Ивана Скоропадского. Он — внук секунд-майора Панаса Гоголя-Яновского и офицера лейб-гвардии Измайловского полка Ивана Косяровского. По женской линии — породнен с Мазепой, Павлом Полуботком и Семеном Палием» 3.
Имя гетмана Ивана Мазепы далеко не случайно в генеалогическом дереве Гоголей-Яновских — дядя матери Николая Гоголя, министр и сенатор Дмитрий Трощинский вел свою родословную из глубин малороссийского высокого дворянства, в частности и от рода Мазепы, с которым породнился его прадед Матвей Трощинский.
И хотя Николай Гоголь никогда не кичился своей родословной, иногда высказывался скептически о необходимости уточнения биографических данных, связанных с родословной и национальностью, однако чувствительно реагировал в своих произведениях на «оглядку» своих героев на глубины родовой памяти — на дедов- прадедов.
Так что неудивительно, что Николай Гоголь, который хоть уже и преодолел серую северную тоску, разочарование Петербургом, бедность и одиночество, однако не утолил ностальгию по домашнему уюту и роскошной украинской природе. Желание ехать на Украину в Киев было так велико, что он начал уговаривать Михаила Максимовича как можно скорее отправиться в роскошное, урожайное украинское лето: «А повiтря! а гливи! а рогiз! а соняшники! а паслiн, а цибуля! а вино хлiбне… Тополi, грушi, яблунi, сливи, морелi, дерен, вареники, борщ, лопух! Це просто розкiш!» 4
Мечта занять кафедру в Киеве для Николая Гоголя была своеобразным импульсом пробуждения в чужом городе национальной ностальгии и стимулировала его национальную ответственность. Свидетельство тому — системное изучение исторических источников, связанных с деятельностью Богдана Хмельницкого и периода Хмельнитчины, записи украинских песен, преимущественно исторических — около 50 песен Гоголь записал в специальную тетрадь собственноручно, штудирование «Запорожской старины», летописей Конисского, Шафонского, Ригельмана, труды на французском Й. Б. Шерера «Анналы Малороссии, или История запорожских и украинских казаков…» Правда, все это будет позже, когда ему откажут в киевской кафедре и Николай Гоголь займет с 24 июля 1834 г. должность адъюнкт-профессора кафедры общей истории С.-Петербургского университета, начнет читать лекции в Институте Патриотического общества, будет готовить вторую редакцию «Тараса Бульбы» и обдумывать драму из украинской истории.
Однако это поражение с получением кафедры больно травмировало ослепленного первыми лучами литературной славы и обласканного высокими знакомствами двадцатитрехлетнего автора «Вечеров на хуторе близ Диканьки». Как это так, его книга понравилась самой императрице, по велению самой императрицы его назначают учителем истории в Патриотическом институте, находящемся на ее попечении, ему учтиво кланяется аристократ князь Петр Вяземский, его литературной судьбой интересуется такой авторитетный литератор, как Петр Плетнев, которому Александр Пушкин посвятил поэму «Евгений Онегин», а с Пушкиным он настолько близок, что велит матушке адресовать ему письма на имя Пушкина, в Царское село, — а его не приглашают возглавить кафедру в Киеве?
Николай Гоголь глубоко обижен, он поникший, растерянный. «Современная слава», которая так нежно обласкала его после появления «Вечеров…», не хотела согревать его честолюбие только творческими вспышками выращенного на преданиях, сказках, легендах и поверьях воображения, звала на Невский проспект, в тесные комнатки мелких чиновников и в пышные палаты высоких сановников, заманивала в богом забытые углы притихшей от страха перед столичным чиновником ленивой и одуревшей от неконтролируемого своеволия России.
После большого успеха «Вечеров…» Гоголь вознамерился писать исторический роман «Пленник», пробует начать большое произведение об Острянице, печатает отрывки из романа «Гетман» — об Украине XVII века с ее романтической историей, мощными характерами, величавыми батальными сценами, но не получалось.
При жизни он так и не опубликовал набросок «Размышления Мазепы», в котором спрашивал: «…чего мог ожидать народ, такой отличающийся от русских, который дышал вольностью и молодецким казачеством, хотел пожить своей жизнью? Ему угрожала потеря национальности, большее или меньшее уравнение прав с собственным народом самодержца» 5 (курсив Ю. Барабаша).
Кстати, Шевченко, находясь в Яготине, собрался было писать либретто к опере «Мазепа» на музыку Петра Селецкого. Но из этого творческого союза ничего не вышло, поскольку Шевченко смотрел на Мазепу как на поборника свободы, поднявшегося против деспотизма российской империи, тогда как Петр Селецкий не осмеливался выйти за пределы мифологемы «Мазепа-предатель».
Николай Гоголь осознавал, что его народ, его родина заслуживают великого и счастливого будущего. С какой любовью он описывает свой родной край в «Поглядi на складання Малоросii» с ее величественными, густыми лесами, широкими степями, полноводным Днепром и казацкими порогами, с ее открытыми, безграничными просторами без естественных границ из гор или морей. Если бы такие природные заставы имела его Украина даже с одной стороны, пишет Гоголь, тогда «и народ, который поселился здесь, удержал бы политическую жизнь свою, создал бы отдельное государство».
Он верил, что скоро, вот-вот его край проснется от сна, осознает свою историческую миссию и предстанет как «цивилизованная нация» (Гердер).
Его воображение еще держали в своей праздничной фееричности «Вечера…», однако все чаще взгляд писателя фиксировал серый морок, понурые фигуры, темные подворотни и бледные, словно поганки, колебания огоньков свечей в закованных камнем чиновничьих кельях.
Украинский дух Гоголя понемногу чах, а порыв быть среди первых, тешиться успехами и большими деньгами, учить и звать за собой стремящихся к человеческому самоусовершенствованию, к духовному просветлению наклоняли его к столу. И он писал. Начинал — и не заканчивал, рвал в клочья отрывки, бросал в огонь готовые сцены, впадал в отчаяние и через какое-то мгновение горячо молил своего гения не покидать его. Неутолимая жажда созидания возносит его воображение на такие высоты постижения прекрасного, что дух захватывало. Почти за один год (1833−1834) Гоголь напишет в первой редакции «Тараса Бульбу», «Старосветских помещиков», «Портрет», «Невский проспект», «Вия», повесть о Поприщине, пьесу «Женихи», которая перерастет в комедию «Женитьба», «Арабески», «Миргород», ряд статей; осмысливается им идея «Мертвых душ"… Казалось бы, сценический успех в Санкт-Петербурге комедии «Ревизор» утешит писателя, но нет. Хотя, как пишет он в письме М. С. Щепкину в апреле 1836 г., уже четвертая постановка в знаменитой Александринке — а билетов не достать. Успех большой и шумный, но все против Гоголя: «Чиновники возраста пожилого и почтенные кричат, что для меня нет ничего святого, коль я осмелился так говорить о служилых людях. Полицейские против меня, купцы против меня, литераторы против меня. Ругают и ходят на пьесу… Малейший призрак истины — и против тебя восстанут, и не один человек, а целые сословия» 6.
А что было бы, если бы драматург взял что-то из петербургской жизни, раз провинциальный сюжет так возмутил столичную публику? Поэтому Николай Гоголь отказывается от постановки в 1836 году пьесы «Женитьба» и под предлогом того, что хочет ее доработать, забирает с собой за границу. Он считает, что писатель, пишущий о современности, особенно комедийный писатель, писатель-моралист должен быть подальше от родины: «Пророку нет славы на родине» 7.
Казалось бы, все есть — слава, деньги, влиятельные знакомства, а душа болит. Сколько раз Гоголь бежал из России — дважды домой, в Украину, чаще за границу, в Европу, прежде всего в Рим. Бежал от России, вопрошая: «Русь! Чего же ты хочешь от меня?» — и с горечью великой обиды и с чувством неутолимой жажды познания той же России возвращался назад. Возвращался, потому что там, в Украине, оставались в одиночестве мать, одинокие сестры, которых он нежно любил и о которых по-матерински заботился. Но душой чувствовал, что там, в России, для него нет светлого места и радости бытия.
Когда Шевченко в начале 1846 года, путешествуя по Украине, в Нежине записывает в альбом М. В. Гербеля четыре начальных строки стихотворения «Гоголю», автор «Мертвых душ» в то время уже сжег одну из редакций второго тома поэмы и бросил вызов всей России своими «Избранными местами из переписки с друзьями».
С трудом, глубоко физически и морально обессилев, Гоголь завершал свой второй том «Мертвых душ», пытаясь создать нечто особенное и прекрасное, как он публично обещал, но не получилось. Он ощущал, осознавал, что не был готов написать такую книгу, которой мог бы осчастливить и удивить Россию, открыть перед ней новый ее образ и новую веру. Эта идейно-эстетическое сверхзадача опустошила писателя до самого дна души и он зримо представлял свою смерть, ибо своими «Мертвыми душами» писатель не заставил Россию опомниться, хотя ей отдал он в жертву свои думы и переживания последних трех лет.
Эти три почти бесплодных года Гоголя невольно напоминают и о трех годах Шевченко, чрезвычайно плодотворных и значимых в его творческой биографии, и знаменитую тройку Гоголя, и тройку Чичикова, и тройку Руси. Символизирует ли что-то тройка в судьбах этих великих украинцев, кто знает?
Одно очевидно, обоим художникам в этой закаменелой имперской шинели было не до смеха. В год выхода гоголевской «Шинели» — в 1842 году — родилась символическая фраза городничего: «Над кем смеетесь? Над собой смеетесь!»
Сжиганием редакции второго тома «Мертвых душ» Гоголь словно преодолевал один из наибольших пиков душевного кризиса, а «Избранные места из переписки с друзьями» своей неожиданной исповедальностью и смелостью в обнародовании частной переписки, акцентированием своей пророческой миссии направить Россию на путь морально чистого служения по велению Господа своему делу на своем месте, должны были бы, как он надеялся, оправдать то, что он не смог осуществить вторым томом поэмы.
Тяжелая физическая болезнь и глубокий душевный кризис охватили Николая Гоголя летом 1845 года. Но еще в конце 1844 года Николай Васильевич в письме О. Смирновой жаловался, что с тех пор, как он покинул Россию, с ним произошли большие перемены: все его естество захватила душа, внутренняя потребность духовного усовершенствования, ибо без душевной гармонии, убежден писатель, ни одна сторона ума не сможет открыться полностью, в пользу общества.
Все, что художник замыслит передать людям, повествует Николай Гоголь уже в письме в следующем 1845 году живописцу А. Иванову, должно сначала родиться в душе художника, вызреть в гармонии с его душевным строем, открыться полностью как законченное произведение, и уж тогда эта картина будет перенесена на полотно.
Душа Гоголя страдает, стремится к гармонии, идеалу — он жаждет веры как залога душевного покоя и новой идеи как цели творческой деятельности. Гоголь уединяется во Франкфурте, все чаще задумывается о поездке в Иерусалим, чтобы укрепить дух и наполнить обессиленное тело верой в свою пророческую миссию. Все чаще мысли сосредотачиваются на приближении физического конца: «Я дрожу весь, ощущаю холод непрерывный и не могу ничем согреться. Не говорю уж о том, что похудел весь как щепка, чувствую истощение сил и боюсь очень, чтобы мне не умереть раньше путешествия в обетованную землю».
Работа над вторым томом «Мертвых душ» шла тяжело, с большим напряжением воли и физических сил. Гоголь заставлял себя писать, поскольку завещал не отправляться к гробу Господнему до тех пор, пока не завершит этот труд. Отвлекался на письма, которые писал с радостью и с нетерпением ждал на них ответа — душа желала общения, отзыва и ответов на болезненные проблемы морального усовершенствования человека и общества. Рождалась другая книга — книга авторской исповеди, книга завещания, книга миссийного призвания поэта. На эту книгу под названием «Избранные места из переписки с друзьями» Гоголь возлагает большие надежды. Он надеялся, что благодаря этому труду он проложит для себя, для своей творческой миссии путь к новым эстетическим качествам изображения человека, который преобразуется духовно и нравственно в свете христианского идеала.
Шевченко в то время как «свободный художник» от Академии наук путешествует по Украине, зарисовывает церкви, монастыри, городки, людей, пейзажи… И в этот год, а именно в октябре-декабре, поэт напишет пятнадцать поразительно эмоциональных, исповедально «обнаженных», душевных стихотворений. Это — «Не завидуй багатому…», «Не женися на багатiй…», «Eретик», «Слiпий», «Великий льох», «Наймичка», «Кавказ», «I мертвим, i живим…», «Холодний Яр», «Давидовi псалми», «Маленькiй Мар..янi», «Минають днi, минають ночi…», «Три лiта», «За що так любимо Богдана?..», «Заповiт». Именно в «Заповiтi», написанном на пороге смерти — в предчувствии завершения земной жизни Тарас Шевченко завещает своей душе не покидать Украину до тех пор, пока она не порвет кандалы невольничества и не заживет «в семье вольной, новой». Только тогда, когда возникнет свободная и большая украинская семья, душа поэта может подняться в небеса — к Богу, «…а до того // Я не знаю Бога».
Для Гоголя эти три года напряженного, душевно обессиливающего творческого труда над вторым томом «Мертвых душ» — после поразительного успеха «Ревизора» и первого тома знаменитой поэмы — казались почти потерянными, тогда как Шевченко за три года (1843−1845) вырос до уровня украинского национального поэта с высокой пророческой миссией и, словно в знак осознания своего национального призвания, составляет рукописный альбом своей поэзии под названием «Три лiта», в который заносит 23 написанных за этот период стихотворения.
Его призвание — сказать «святую правду на земле», подать за Украину «голос новый», воскресить украинское слово, которое оживит правду, и это слово будет «святое», «божье», «господне», «великое», «огненное», «тихое, доброе, кроткое"… Поэт молит «святую праведницу мать»:
Пошли менi святеe слово,
Святоi правди голос новий!
I слово розумом живим
I оживи i просвiти!
Николай Гоголь, как и Шевченко, вел всегдашний диалог с Богом в надежде обрести нравственные силы для самоутверждения в вере, в долге служить истине, а значит — обществу. Гоголь мог повторить вслед за Шевченко: «Нащо живем? Чого бажаeм? Нащо нас мати привела? Чи для добра? Чи то для зла?», о чем свидетельствует его «Авторская исповедь», в целом «Избранные места…» и тот драматический душевный разлад, которых сопровождал сложный христианский путь самопознания гениального художника.
Находясь в Украине, а именно во Вьюнищах под Переяславом, где поэт гостил у своего приятеля Степана Самойлова, Шевченко 19 декабря 1845 года завершает поэтический цикл «Давидовi псалми». Там он, работая над перепевами псалмов, перечитывал Псалтырь, размышлял над судьбой Иерусалима, куда в минуты душевного отчаяния и физического бессилия рвался Николай Гоголь и который он посетил в феврале 1848 года.
Старинный Иерусалим символизирует у Шевченко Украину, которую он на чужбине не забывает, к которой с такой жаждой стремится его душа.
Коли тебе забуду,
Ieрусалиме,
Забвен буду,
покинутий Рабом на чужинi.
I язик мiй онiмie,
Висохне, лукавий,
Як забуду пом..янути
Тебе, наша славо.
Гоголь паломничеством в Иерусалим хочет проверить, есть ли у него вера, потому что умом он осознает необходимость и жажду веры, а вот душой ее не ощущает; душа холодна, молчалива и не может очиститься. Теперь он, после глубокого разочарования, пережитого в Иерусалиме, единственную надежду возлагает на «милое искусство». Шевченко также уповает на «святеe слово» — на высокую миссию искусства и молится, чтобы Господь внушил им, незрячим и безразличным, «уст моiх глаголи».
Шевченко задумывался над идеей нового Иерусалима — «второго Иерусалима», которая должна воплотиться в особой миссии Киева как столице греко-славянской православной цивилизации Украины-Руси, тогда как Москва и дальше лелеяла идею «третьего Рима» — имперской государственности, якобы унаследованной от Византийской империи.
Шевченко молит Бога не отворачиваться от него, не покидать его в одиночестве, в муках души и в боли сердца, обратить свой взгляд на слезы и скорби своего народа.
Встань же, Боже,
Вскую будеш спати,
Од сльоз наших одвертатись,
Скорби забувати!
Смирилася душа наша,
Жить тяжко в оковах,
Встань же, Боже,
поможи нам
Встать на ката знову.
Поэт чувствует себя одиноким в Украине, где все оглохли, стали равнодушны к национальному делу, покорно склонились в кандалах, — некому показать свои думы, которые сжимают до онемения сердце, раздирают душу, тихонько плачут в скорбном переживании лихой участи Украины.
Одинок и Гоголь. Слава его велика, но писателя тревожит творческим беспокойством душа, которую все чаще охватывают печаль и скорбь, тоска по покинутой добровольно родине, осознание того, что его «Избранные места…» не восприняли, не поняли.
Обоих — и Шевченко, и Гоголя — высмеет и заклеймит «неистовый» Виссарион Белинский. Шевченко — за поэму «Гайдамаки» и особенно за сатирическую поэму «Сон», на что поэт, словно предвидя раздраженную реакцию на «Гайдамаков», достойно ответит во вступлении к этой поэме. Ответит с гордостью за свой народ и за его историю, за героическую славу Украины и за его язык, ибо знает, о чем хочет читать великосветская столичная публика:
Коли хочеш грошей,
Та ще й слави,
того дива,
Спiвай про Матрьошу,
Про Парашу, радость нашу,
Султан, паркет, шпори,
— От де слава!
От великой любви и восхищения творчеством Гоголя Белинский переходит к гневу и оскорблениям в его адрес, как это видно уже в 1842 году из письма критика В.П. Боткину по поводу опубликования очерка «Рим»: «Страшно подумать о Гоголе, ведь же во всем, о чем написал, одна натура, как у животного. Необразованность абсолютная» 8.
И это тот Белинский, который в 1846 году назвал Гоголя «самым национальным» и «величайшим из русских поэтов», а уже в следующем году скажет об «Избранных местах…»: «Мерзкая книга, мерзость негодяя».
Переписка Гоголя и Белинского по поводу опубликования книги «Избранные места…» свидетельствует об их кардинальных расхождениях во взглядах на перспективы развития русского общества. Белинский настаивал на необходимости решительного, вплоть до террора, слома системы управления и таким способом стремился достичь качественного изменения общества, тогда как Гоголь предлагал совершенствовать человеческую природу, лечить душу, формировать каждую отдельную единицу общества путем просветления души каждого — от крестьянина до самого высокого по рангу чиновника. Так, в письме поэту М. Языкову в апреле 1845 года предостерегал от чрезмерного гнева — все свое возмущение и злобу следует направлять на тех, кто зловраждебно относится к людям: «Следует, чтобы в стихотворениях был слышен сильный гнев против врага людей, а не против самих людей» 9.
Казалось бы, Николай Гоголь все делал для того, чтобы через нравственное усовершенствование человека реформировать самодержавную модель общественной организации бытия.
Там, в российской столице, Гоголь, как его герой Акакий Акакиевич, одевает новую шинель, которая служит ему своеобразным пропуском в мир аристократии. Будущая слава окрыляла молодого Гоголя, как Акакия Акакиевича питала духовно «вечная идея будущей шинели».
На Шевченко самодержавный режим грубо надевает солдатскую шинель — заковывает в кандалы физического и духовного невольничества и этим окончательно отторгает поэта от возможности диалога с системой. Но несмотря на все запреты и ограничения творческой свободы, его внутренняя духовная жизнь была интенсивной, плодотворной, заряженной на творческое самоосуществление. В условиях вынужденной изоляции Шевченко создал столько поэтических произведений, сколько он не написал в любой другой период своей творческой жизни.
От природы шутник, любитель веселья, песен, пирушек с чаркой, Шевченко и в творчестве любил юмор, сатиру, едкий и благожелательный смех. Его прозаические тексты насыщены ласковым и остроумным юмором, который «уживается» с язвительно ироническими и саркастическими инвективами в адрес деспотического, аморального панства, офицерства, придворных сановников, императорской семьи. Юмор Шевченко считал примечательной чертой украинского национального характера: «Земляки моi, а з ними разом i я, не можуть найповажнiшоi матерii не проткати хоч злегка, хоч ледве помiтним жартом. Земляк мiй (звичайно мимоволi) до зворушливого фiналу «Гамлета» втисне таке слiвце, що крiзь сльози всмiхнешся» 10.
Для своих русских повестей Шевченко приглашает в авторство Кобзаря Дармограя, которому суждено было быть не очень эффектным двойником настоящего — украиноязычного Кобзаря, который не даром играл, а органично повествовал о думах и надеждах своего народа.
Дармограй должен убедить русскую публику в том, что и на русском языково-культурном поле он может играть на равных с любым, манифестировав свое литературное мастерство рассказчика в изображении разнообразных слоев тогдашней России, в портретах, диалогах, характеристиках, описаниях природы. Доминанта юмористических элементов характеротворения, прежде всего национального юмора, комизма и сатиры настолько очевидна и, главное, эффектна в русских повестях Шевченко, что невольно возникает в эмоциональной памяти субъективная тональность повествования петербургских повестей Николая Гоголя, его «Мертвых душ» 11.
Авторская речь прозы Шевченко и Гоголя настолько индивидуализирована образно-стилевыми, прежде всего национально подпитываемыми юмористическими эпитетами, перифразами, другими лексико-грамматическими и синтаксическими возможностями украинского языка, что невольно возникает мысль о необычайном родстве двух украинских душ — Шевченко и Гоголя, что проявилось, в первую очередь, в поэтике этих двух художников, в словесно-образном видении, в семантике и структурах создания образов.
Русский классико-романтический стиль творчества и поведения напоминал и Шевченко, и Гоголю человека на цыпочках, который возвышался над другими, но одновременно вызывал и смех, и сочувствие, и осознание неестественности такого состояния. Если Гоголь этому стилю противопоставляет смех в синтезе фантастического и комического, как логичное развитие украинской художественной традиции, основным элементом которой является бурлескно- травестийный стиль, то Шевченко сатирой, иронией, гиперболой, смехом подсекает эти «цыпочки», разрушает те котурны, на которых стояла не только тогдашняя русская словесность, но и сама имперская система. И если Гоголь пытается интегрироваться в эту систему с целью ее совершенствования, прежде всего, путем духовного оздоровления ее членов, то Шевченко стремится выйти на собственный — через родной язык — национальный путь государственного становления, творческого самоосуществления и тем самым вывести украинскую литературу на самостоятельный путь развития. Будучи в гостях в 1847 году в Седневе, у братьев А. и И. Лизогубов, Шевченко пишет предисловие ко второму, правда, неосуществленному изданию «Кобзаря», в котором призывает: «А на москалiв не вважайте, нехай вони собi пишуть по-своeму, а ми по- своeму. У iх народ i слово, i у нас народ i слово. А чиe краще, нехай судять люди» 12.
Гоголю возжелалось, особенно при искренней, благожелательной поддержке Пушкина и Жуковского, влиться украинской бурлескно-комической стихией в широкое, спокойное течение русской литературы и в ней понаслаждаться в роли учителя, а то и пророка. Вознамерился всерьез и широко открыться душой перед русским миром, но его украинская душа не нашла сочувственного, искреннего отклика в душе русской. Своей творческой, вернее, словесной манерой — своим языком, который является «своеобразным идиолектом русского языка» 1, украинской ментальностью, которая так воспринимала явление, событие, характер, что сразу же обозначались резкие тона — своеобразные гиперболизированные «отголоски» процесса деградации русского человека и общества, Николай Гоголь противопоставил себя российским монархистам, тем, кто не хотел быть высмеян в «Ревизоре» и «Мертвых душах» и считал, что он исказил образ великий России. Один из них — знаменитый дуэлянт, светский лев, граф Ф. И. Толстой, о котором вспоминает О. А. Смирнова в письме Н. В. Гоголю от 13 декабря 1844 года: «У Ростопчиной при Вяземском, Самарине и Толстом заговорили о духе, в котором написаны ваши «Мертвые души», и Толстой заметил, что всех русских представили в отталкивающем виде, тогда как всем малороссам дали вы что-то сочувственное, невзирая на смешные стороны их; что даже и смешные стороны имеют что-то наивно-приятное; что у вас нет ни одного хохла такого подлого, как Ноздрев; что Коробочка не гадкая только потому, что она хохлачка. Он, Толстой, видит даже невольно существующее небратство в том, что когда разговаривают два мужика и вы говорите: «два русских мужика»; Толстой и за ним Тютчев, довольно умный человек, также отметили, что москвич никак не сказал бы «два русских мужика». Оба говорили, что ваша вся душа хохлацкая вылилась в «Тарасе Бульбе», где с такой любовью вы выставили Тараса, Андрея и Остапа…» 2
Современники Гоголя видели прежде всего в его творчестве смех — он был зримым, им писатель словно заманивал читателя и зрителя в свой творческий мир, чтобы там, осмотревшись, он мог увидеть незримые и неизвестные ему слезы. Вспомним, как в главе VII «Мертвых душ» Гоголь дает определение собственного творчества — «видимый миру смех и незримые, неизвестные ему слезы» 3. Слезы гениального художника, которые он проливал в своей душе, глядя на мерзость и подлость современной жизни. Гоголь всегда стоял, удивленный, нет — пораженный до душевного оцепенения, над бездной человеческой низости и не мог выразить этот ужас перед измельчанием души человеческой. И эта бездна, как в 41 м псалме Давидовом, манила его иодновременно открывала непознанную глубину бездны собственного духа. Николай Гоголь переживал внутреннюю борьбу альтернатив. С одной стороны он видел и воссоздавал современное общество, изуродованное аморальностью, бездуховностью, жаждой наживы, карьеры любой ценой — всем тем, что неминуемо приводит к омертвению человеческой души. С другой стороны он жаждал видеть и воссоздавать человека с живой душой, открытой навстречу вере, добру, милосердию, сочувствию, справедливости. Но такого человека как абсолютной ценности, как нравственного и духовного идеала писатель не видел и потому страдал. Поэтому Николай Гоголь и заглядывал в бездну — стремился достичь такой сверхчувствительности собственной души, когда открывается то, что за гранью разума — в сфере особого напряжения чувств, в той эмоциональной кульминации переживаний, когда загорается свет «на том берегу». На дне бездны.
Это «особое состояние познания, в котором оно приобретает другой вид, другой способ протекания и другую миссию» 4, философ Сергей Крымский называет древнегреческим словом — экуинокс. Именно в пункте экуинокса чувствуется переход познания к переживанию абсолюта, достигается тот морально-ценностный порог, за которым познавательный процесс попадает в предельную зону и сознанию открывается «третья правда».
Сергей Крымский утверждает, что Гоголь дошел до последней черты осознания невозможности воскресения согласно христианскому догмату бессмертия души «мертвых душ» своих героев, которое он вознамерился осуществить во втором томе «Мертвых душ». Поэтому и сжег рукопись, чем засвидетельствовал невозможность дальнейшей своей физической жизни. В подтверждение своего вывода философ вспоминает внутреннюю драму Льва Толстого, его бегство от себя — отказ от всего своего творчества, драму Фомы Аквинского, который внезапно в декабре 1273 года объявил 20 томов собственных теологических произведений «соломой», прекратил работу над третьим томом «Суммы теологии» и через три месяца внезапно умер. Николай Гоголь слишком глубоко проникся верой в свое призвание, в свою миссию — ставил себе сверхцель, достичь которой было невозможно. Особенно когда собственная душа раздвоена, никак не могла пройти безболезненно процесс ассимиляции в системе другой — инонациональной — культуры. Его мироощущение базировалось на духовных формах освоения мира и требовало чувственной достоверности познания, а это неминуемо приводило к заглядыванию в бездну.
Неслучайно Гоголь признавался в письме к О. Смирновой: «…Сам не знаю, какая у меня душа — хохлацкая или русская. Знаю только то, что не отдал бы предпочтение ни малороссу перед русским, ни русскому перед малороссом». Обе природы слишком щедро одарены Богом, и как нарочно каждая из них порознь содержит в себе то, чего нет у другой, — явный знак, что они должны дополнять друг друга. Для этого сами истории их прошлого существования даны им непохожими друг на друга, чтобы порознь воспитались разные силы их характеров ради того, чтобы после, слившись воедино, они сотворили нечто более совершенное в человечестве».
Николай Гоголь не представлял, что органичное сочетание «разных сил их характеров» невозможно, что слияние воедино не сотворит «нечто более совершенное в человечестве» 5, потому что один этнос — украинский — находился в глубоком духовном кризисе, было нравственно обессилен своим подневольным состоянием, его национальный дух заполнила негативная эманация, тогда как русский этнос заряжался усиленно идеей мессианства, имперского величия и превосходства, утверждением «общерусскости» путем ассимиляции русской культурой других народов Российской империи. Т. ШЕВЧЕНКО. АВТОПОРТРЕТ В ТЕМНОМ КОСТЮМЕ. ОФОРТ. 1860 г.
Т. ШЕВЧЕНКО. АВТОПОРТРЕТ. КАРАНДАШ. 1847 г.
Т.ШЕВЧЕНКО. АВТОГРАФ СТИХОТВОРЕНИЯ «I ДЕНЬ IДЕ, I НIЧ IДЕ…»
Т. ШЕВЧЕНКО. ЭСКИЗ ГОЛОВЫ ХРИСТА. КАРАНДАШ. 1857 г.
Интуитивно Николай Гоголь это чувствовал, ибо его душа «требовала» гармонии, идеала, веры, тогда как оснований для такой веры и гармонии не было. И эта неизвестность собственной души, вернее, негармонизированность двух природ его души — «хохлика и россиянина», вынуждала его переступать через одну природу души — украинскую и рваться жить второй природой — русской и укреплять ее верой в идеальное. Но происходит резкое несовпадение идеального образа и реальной жизни — постижение абсолюта становится непосильной задачей для души художника. Его душа не смогла оживить своей любовью, одухотворить те образы, которые вырастали из реальной жизни, и они не достигали под его пером полноты первоначального замысла, не сотворялись из этого варварства бытия в идеальной форме человеческого достоинства.
Неслучайно во втором томе «Мертвых душ» внезапно появляется этот эмоциональный, на грани отчаяния, авторский монолог: «Где же тот, кто родным языком русской души нашей умел бы нам сказать это всемогущее слово: вперед? Кто, зная все силы и все свойства и всю глубину нашей природы, одним волшебным взмахом мог бы направить нас на высокую жизнь? Какими слезами, какой любовью заплатил ему благодарный русский человек! Но века проходят за веками, недостойной ленью и безрассудной деятельностью незрелого юноши обращается… и не дается богом «муж, який вмie промовляти його!» 6
Постепенно величественный образ казацкой Украины, которым Гоголь стремился наполнить «миф Украины», в его воображении и сознании угасает — его затмевает идея «третьего Рима», идея великодержавной России, в которой нет места идеалу вольности казацкой Украины, поскольку все под себя подминает идея имперской государственности и русского мессианства.
«Хохляцкая» душа Гоголя сворачивается и ощетинивается, о гармонии двух душ — украинской и русской — нечего и говорить.
«То, что у Шевченко рождает неудержимый гнев, сарказм, грозные инвективы, решимость любой ценой идти против течения, ломать постылые историографические клише, валить общепризнанные авторитеты, — то у Гоголя вызывает лишь растерянность, неуверенность, душевную смуту, желание уклониться, промолчать, затаиться… Там, где Шевченко безоглядно открыт и целостен в своем национальном чувстве, Гоголь замкнут, интровертен, пагубно раздвоен…
Два разных побега одного этнического древа. Две типологически несхожие ипостаси национального характера» 7, — справедливо обобщает Юрий Барабаш.
Если Шевченко прозревал свою национальную миссию, и прежде всего в поэтическом Слове, и жестокую кару за эту миссию он принимал с достоинством, 8 то Гоголь только на первых порах загорался высоким призванием послужить национальному делу, в частности, написать историю Украины, вернуться в Киев, в университет святого Владимира. Далее его миссия заключалась в духовной деятельности на «владычном языке» ради нравственного совершенствования русского общества, прежде всего тех, кто по воле Бога властвует над другими. А главное, что сам Гоголь переживал великие борения духа, который жаждал самоусовершенствования через молитвенное раскаяние и обращение к Господу за поддержкой в укреплении собственного духа. «Дело моя — душа и надежное дело жизни» 9, — признавался он в необходимости укрепить дух как основу и залог деяния. Ибо пока не найдешь ключик к собственной душе, никогда не открыть душу другого. Николай Гоголь считал необходимым условием творческой деятельности «познание собственной души», заповедного, глубинного «я» 10, познание «природы человека вообще и души человека вообще» 11. Он искал современного человека в себе — такой путь к человеку через самопознание представлялся ему кратчайшим, ибо его душа, его сознание концентрировали в себе боли и тревоги других.
Если Николай Гоголь стремился интегрироваться в русскую действительность, но при условии ее нравственного усовершенствования, то Тарас Шевченко резко ее отрицал, бунтовал против этой самодержавной формы правления и главным обвинением ей считал уничтожение вольностей и прав Украины. Его внутренний — через творческое самовыявление — бунт был настолько эмоционально бурным, органичным, что выводил поэта на самые высокие вершины эстетического совершенства — стиль и форма его поэм, баллад, стихотворений настолько «сросшиеся», так взаимообусловлены, что природное звучание поэтического голоса нигде не ослабляется поиском инструментария для его «озвучения».
Шевченко не может — даже под страхом смерти, как это переживалось в каземате, — отречься от своих взглядов, от своего творчества, ибо это невозможно. Он неделим, нельзя оторвать от него поэму «Сон» или поэму «Кавказ» — эти мысли, переживания, эти инвективы, эта безжалостная, едкая сатира — все это Шевченко в полноте своего Я.
Многих категоричность суждений Тараса Шевченко, его смелость и безоглядность приговоров Российской империи пугали и удивляли. Не вкладывалась в сознание его современников неблагодарность Шевченко за освобождение из крепостничества — им сложно было понять, что его собственная воля мало значила для него, проникнутого болью за неволю всего его народа, что поэт не может тешиться свободой для себя, забывая о свободе для всех. Кульминационные инвективы в адрес русского самодержавия были такого высокого эмоционального напряжения, такой мощной силой духа веет от строф «Кавказу», «Сну», «I мертвим, i живим…», «Великого льоху» и «Холодного яру», «Гайдамакiв», и «Заповiту», что многие из тех, кто окружал Шевченко, восхищался им, сочувствовал ему и помогал, словно пригибались, стушевывались и невольно порывались отстраниться. Величественный пророческий дух поднимал Шевченко над этим холодным миром имперского произвола. Поэтому Шевченко не боялся. Не каялся и не отступал. Потому что представлял себя национальным пророком, которого Господь послал на землю
«свою любов благовiстить!
святую правду возвiстить!»
Личная судьба мало интересует поэта. Он смирился уже с тем, что те, кто растлел «Господню святую славу» и кто омерзился, и служит «чужим богам», сознательно распяли его — «на стогнах каменем побили».
Шевченко не покидает безутешная боль за Украину.
«Менi однаково, чи буду
Я жить в Украiнi, чи нi.
Чи хто згадаe, чи забуде
Мене в снiгу на чужинi —
Однаковiсiнько менi.
Та неоднаково менi,
Як Украiну злii люде
Присплять, лукавi, i в огнi
Ii, окраденую, збудять…
Ох, неоднаково менi.»
Гоголь также видел, насколько этот мир несовершенен, но что он настолько несовершенен и уже вступил в фазу внутреннего разрушения, художник не предвидел. Потому и страшился — душа его не смогла удержать такого напряжения переживаний, и писатель решил сознательно покинуть этот мир.
Исчерпал свои физические силы и Шевченко. Его литературное наследие насчитывает 240 стихотворений, из них 9 поэм, драму «Назар Стодоля», фрагменты двух незаконченных драм, 9 повестей, дневники, автобиографии, около 250 писем. Творческое наследие Шевченко-художника насчитывает около 835 произведений — живописных полотен, рисунков, офортов и эскизов (из них около 300 не найдено).
Оба — И Шевченко, и Гоголь — вследствие колоссального эмоционально-творческого напряжения и интенсивных самовыражений душевно истощились и вселили в сознание и чувство мысль о неизбежности близкого конца.
«Чи не покинуть нам, небого,
Моя сусiдонько убога,
Вiршi нiкчемнi вiршувать
Та заходиться риштувать
Вози в далекую дорогу? —
На той свiт, друже мiй, до Бога
Почимчикуeм спочивать…»
Это последнее стихотворение Тарас Шевченко написал незадолго до своей смерти — 14−15 февраля 1861 года. Его мечта о хате над Днепром уже переносится в рай, где будто над Днепром широким он поставит хаточку, садочек вокруг хаты посадит, и туда к нему, в этот божий рай, прильнет его судьба-муза, которую он за три года до завершения земного бытия призывал:
«Ходiмо ж, доленько моя!
Мiй друже вбогий, нелукавий!
Ходiмо дальше, дальше слава,
А слава — заповiдь моя.»
При жизни и Шевченко, и Гоголя окутывала великая слава и великое одиночество. Их не понимали, не осчастливила судьба их одиночество супружеской любовью, детьми.
Не понимали Гоголя и тогда, когда он принял решение уйти из этого мира, и это таинство покидания ставшего чужим мира он хотел затаить в себе, в своей душе.
Окружающие его люди порывались ему помочь, и чем активнее они старались, суетились, сопереживая около него, тем больше он страдал. Мучился от их непонимания таинства завершения жизни по собственной воле. Ему лили на голову холодную воду, а он отчаянно шептал: «Матушка, что они со мной делают?», его опускали в ванну, обматывали мокрыми полотенцами, лепили на нос пиявки, а он жалобно стонал и просил как можно скорее подать ему лестницу — его звало Небо. Казалось, что это молит маленький чиновник Акакий Башмачкин, пораженный насмешками товарищей по департаменту: «Оставьте меня, зачем вы меня обижаете» — и в этих поразительных словах звенели другие слова: «я брат твой».
Гоголь жаждал тихой, спокойной смерти — молил Богоматерь, икона которой была около него в кровати, где он неподвижно лежал в халате и сапогах, отвернувшись от этого роя сановитых московских врачей. Душа рвалась из немощного тела, а ее не выпускали, пытаясь заставить тело удерживать ее лечением то воспаления кишечника, то тифа, то нервной лихорадки, а то и безумия.
В восемь утра 21 февраля 1852 года на 43 году жизни Николая Гоголя не стало. Шевченко судьба отмерила также короткий жизненный путь — 47 лет, который завершился в Петербурге 10 марта 1861 года. Оба — и Шевченко, и Гоголь — не дожили даже до пятидесяти лет и оба умерли не на родной земле, оба горько переживали одиночество, их преследовала бездомность, всегдашний поиск приюта, желание собственного семейного тепла — родного, а не чужого, пусть приветливого, но не своего. И Шевченко, и Гоголь так и не приобрели собственный угол, хотя каждый из них об этом мечтал.
За восемь месяцев до смерти Николай Гоголь, возвращаясь из Одессы, где он завершил второй том поэмы «Мертвые души», в последний раз посетил Васильевку, в которой он не был шесть лет. В родовом имении он рисует план будущего дома, в котором отвел для себя три комнаты, тогда же закупил лес, пометил лично колоды, даже приобрел большой дубовый книжный шкаф. Он счастлив, потому что завершил главный труд своей жизни, но счастлив какой-то тихой, внутренней радостью, которую навевало осознание завершения великого дела, осуществление высокого призвания его как художника на этой земле.
Шевченко не был в Украине долгих двенадцать лет. Почти столько он был свободным человеком — двенадцать с половиной лет из двадцати трех, если вести отсчет от дня выкупа из крепостничества до последнего вздоха.
Три четверти жизни Шевченко прошли в этнически и языково чужой среде, которой, понятно, Шевченко пытался овладеть, вжиться в нее, чтобы действовать, творить, общаться… Потому он и пытался проверять свои творческие возможности и русскоязычными образцами — вспомним поэмы «Слепая» и «Тризна», драму «Никита Гайдай», повести (9 из 20 повестей сохранились), дневник… Но естественное звучание русского языка под его вдохновенным пером не утешало, хотя в этих произведениях чувствуется мощное дыхание таланта.
Шевченко всегда звала Украина, достичь которой он стремился если не физически, то духовно, обращаясь туда своим образным словом.
Летом 1859 года он отправляется в Украину с надеждой
«Хоч на старiсть стати
На тих горах окрадених
У маленькiй хатi,
потому что ему «обiсiло бурлакувати» и все чаще его душу согревала мечта найти красивую девушку, жениться на ней,
щоб з нею
Удвох дивитися з гори
На Днiпр широкий, на яри
Та на лани широкополi.»
Но не суждено. Вместо запланированных пяти месяцев Шевченко пробыл в Украине только 2 месяца и 10 дней, был арестован, сидел под домашним арестом и впоследствии был вынужден выехать в Петербург. Но мечта о собственной хате над Днепром и о женитьбе не угасала. Пишет названому брату Варфоломею Шевченко, управителю имений князя Лопухина, письма, в которых просит выбрать место над Днепром для хаты, шлет деньги для покупки земли и дерева: «На хату купи тiльки соснового дерева; на дверi i одвiрки дубового або ясенового. Хата щоб була 10 аршин вшир i 20 вздовж. Як найдеш сухого береста, то бери; здаeться, краще не буде, хоч на лави» 12.
Не пришлось пожить в своем доме ни Шевченко, ни Гоголю — в другой дом суждено было уйти спать навечно.
«Ходiмо спать,
Ходiмо в хату спочивать…
Весела хата, щоб ти знала!..» —
иронически обратится Шевченко к своей судьбе в своем последнем стихотворении.
Так и не встретились при жизни Шевченко и Гоголь — два великих украинца. Не насладились разговором и песней, не прислонились друг к другу в горькой печали за судьбу родной Украины. Но не промедлила их слава «со своими лучами», под крылом своим прижала их к большому украинскому сердцу и навеки соединила в бессмертии Слова.
--------------------------------------------------------------------------------
1. См. подробнее: Смирнова Рената. Таeмницi бiографii Гоголя. — «Дзеркало тижня», ќ 3(478), 24 сiчня 2004 р.
2. Там же.
3. Там же.
4. Гоголь Н.В. Полное собр. соч.: В 14 т. — 1940. — Т. 10. — С. 297.
5. Цит. по: Барабаш Юрiй. «Коли забуду тебе, Eрусалиме…» Гоголь i Шевченко. Порiвняльно-типологiчнi студii. — Харкiв: «Акта», 2003. — С. 222.
6. Гоголь Н.В. Собр. соч.: В 7 т. — Т. 7. — С. 127−128.
7. Там же. — С. 130.
8. Белинский В.Г. Собр. соч.: В 9 т. — Москва, 1982. — Т. 9. — С. 502.
9. Гоголь Н.В. Собр. соч.: В 7 т. — Т. 7. — С. 253.
10.Шевченко Тарас. Повне зiбр. творiв: У 12 т. — К., 2003. — Т. 4. — С. 297.
11.См. подробнее: Смiлянська В.Л. Шевченковi повiстi: украiнський гумор у росiйському текстi. — Матерiали тридцять четвертоi науковоi Шевченкiвськоi конференцii. — Черкаси: «Брама», 2003. — Кн. 1.- С.182−191.
12.Шевченко Тарас. Повне зiбр. творiв: У 12 т. — К., 2003. — Т. 5. — С. 208.
