 |
| Православие.Ru | Протоиерей Андрей Кононов | 18.03.2004 |
Когда в первый раз читаешь или слышишь эти безумные глаголы в Слове Божьем, то думаешь, что тебе изменил слух или буквы сами по себе приобрели другое значение. Вновь возвращаешься к прочитанному, проговариваешь про себя текст и все-таки не веришь сказанным словам начальника синагоги. Требуется время, чтобы душа согласилась, приняла, как возможную реальность, такое неприязненное отношение к милосердному поступку Спасителя. Но разумное объяснение его необходимо.
Попробуем понять этого начальника синагоги, человека, несомненно, достойного во всех отношениях, читающего ежедневно Священное Писание, пребывающего в молитве, постящегося «двукраты» в неделю, жертвующего на храм десятину от всех своих, ведомых Богу и неведомых человекам, доходах? Почему он вдруг так вознегодовал на Господа за исцеление женщины, за которую, вероятнее всего, сам усердно молился? По какой причине он стал укорять Христа, как какого-то заезжего языческого чудотворца, вдруг выдумавшего на потеху публики совершить сие великое неблагочестивое чудо в субботу.
Вероятно, синагогальный начальник в «преданиях старцев» Ветхого Израиля, обрел спасительную мысленную соломинку, соединяющую два берега жизни и смерти. Этот муж молитвы искренне полагал, что Единого Бытия не существует изначально, но имеются две непримиримые онтологические категории: мир Божий и мир человеческий. И что эти две категории совпадают, соединяются соломинкой Закона только в один освященный день, в Субботу. Но именно поэтому «в сей нареченный день» (Канон Пасхи), когда мир Божий и мир человеческий составляют временное единство, человеку следует пребывать лишь в Дне Божьем, на правом берегу жизни. Мир Божий жительствует сам по себе, а мир человеческий витийствует, автономно прозябает по своим стихиям и правилам. Они друг с другом «неслитны, неизменны», ни коим образом не соприкасаются, не сочетаются и никогда, как Иордан «не обратятся вспять» (Пс.6,4).
Вот — сияет Свет, а вот — поглощает тьма; вот «Огненный столп» впереди стана, а вот холодный мутный водоворот человеческого века. Даже, более того, подобное состояние сознания вообще не предполагает, чтобы происходили нечаянные чудеса, чтобы утверждалось вневременное и вненациональное милосердие, чтобы воздвигалась в мире святость. Этот мир темный, как медное чрево идола Ваала, и таким он должен остаться навсегда. Черная головешка мира вечно осуждена Богом на тихое истление. Мессия спасет другой мир. Это ясно, как закон об обрезании на восьмой день.
Но, если душа исповедует подобные мифологемы сознания, то для нее становится совершенно естественным, что человек, как черный ящик закрыт для действия для Божьей любви и Благодати. Мы оставлены Создателем в этой тварной автономии по нашей «Адамовой воле», мы брошены со своими скорбями, болезнями, жизненными трагедиями и смертными бедствиями — на себя самих. Так мы захотели и утвердили свой человеческий райский выбор и нечего теперь «пенять на кривую рожу». Бог спасет нас, но в другом жизненном священном пространстве. В Другой Субботе уготовано нам прощение и исцеление сердца и плоти.
Но Господь в Евангелии «бичом изгоняет торговцев из храма» (Ин.17,6), каждой страницей Своей Книги запечатывает еще одну темную яму неверия в светлый пасхальный строй жизни. Он кротко отвечает ученикам Иоановым: «Идите, скажите, что приблизилось Царство Божье, что хромые ходят, слепые прозревают, мертвые воскресают» (Ин.6,7). Именно таким естественно-радостным, привычно-благодатным должен быть порядок мира. Вспомните субботнее исцеление женщины, «связанную сатаной 18 лет» (Ин.7,8). Это тихое чудо Господь сравнил не с каким-то удивительным событием в жизни народа. Он не сказал, что это событие подобно тому, как если бы иудеи простили все долговые расписки иноземцам или силой оружия освободили бы свою землю от римского владычества, или «бесплодная смоковница» принесла бы «много плодов». Нет. Он сравнил это великое естественное чудо с самым обычным, что ежедневно случается в жизни: с отвязыванием скотины от колышка, чтобы она будучи вольна, могла вдоволь насытиться.
Вот какому простоватому, для нашего слуха, грубовато-хозяйскому образу уподобил Господь исцеление этой женщины. Сын Божий учит нас верному пониманию иерархии жизни: Бытие просвещается Богом так же, как Солнцем пронизываются в улье медовые соты. Этот мир не есть черный уголь, хранящий в себе только тьму прошедших смертей и заблуждений. Он, после пришествия Христа, через преображающий энергийно-благодатный подвиг Церкви, становится «Светом и тьма уже не обнимет его» (Ин.1,5) никогда.
В связи с этим Евангельским событием мне вспоминается один недавний случай, очень подходящий к нему, именно по ощущению отдаленности нашего мира от мира Божьего, непросвещенности его благодатью Святого Духа. Несколько дней назад меня пригласили причастить бабушку. Дверь мне открыл двенадцатилетний мальчик. Совершив положенные требные молитвы, я по обыкновению пошел на кухню, попросить полстакана теплой воды для запивки после Причастия, и через дверной проем, как в рамочке, увидел очаровательную живую картину. Мальчик, плюхнувшись на стул, поставил перед собой на кухонный столик бутылку отечественной «Пепси-колы» и стаканчик мороженого. После этого он надолго замер, и держа раскрытые ладони на животе, начал внимательно исследовать атрибуты одинокого мальчишеского пира. Надо было видеть, как сияли его глаза, когда он рассматривал все эти этикеточки, цветные наклейки и рекламные зазывания; как он их, в порыве какого-то пещерного восторга, даже обнюхивал благоговейно; как он надзирал, зависал над ними, словно несушка над цыплятками, как кротко созерцал эти тленные радости мира, эту пищу и питие века сего. В какой-то момент мне показалось, что он сейчас встанет, размашисто перекрестится и приложится к названию на бутылке, как к иконному имени. Но это уже были мои придумки. Ничего подобного не произошло. Еще выдержав паузу в несколько вздохов и выдохов, мальчик осторожно отвинтил пластиковую крышку на газировке и наконец-то заметил меня. Никакого смущения в его взоре я не заметил. Все, что только что происходило между ним и газировкой, опустилось на самое дно его сознания, так и не всколыхнув на поверхности ума ни одной мысленной волны. Я попросил у него теплой водички для бабушки и тихо, как будто только что на моих глазах умер человек, вернулся в комнатку.
«Ну, и что же здесь такого преступного? Ну, не видел он этой бутылки „пепси-колы“ в такой непосредственной близости, может быть, ему денег на мороженое, бабушка ради своего Причастия дала. Ну, сел, посмотрел; смешно, конечно, что этикетку стал нюхать, так, дети они все любопытные. Не клей же он нюхал, в самом деле!» Достойный знак восклицания ума. Справедливый вопрос сердца. Что же меня так задело в этом немудреном завтраке отрока? Если бы он взял кусок черного хлеба, да круто его посолил; золотую луковицу бы порезал толстыми кругами на тарелку, да прибавил бы прозрачных ломтиков мороженого сала, и стал бы вкушать во Славу Божию, то сердце мое, наоборот бы возликовало, и меня самого естественным образом потянуло бы присоединиться к его аппетитному столованию. Это здоровые инстинкты. Вот человек, сел за трапезу, он хочет есть, хочет насытиться, чтобы творить свою молодую жизнь дальше. А с увиденным мною сладко-пузырьковым завтраком иное. Разве стаканчик мороженого — сытная еда, а «пепси-кола» — доброе питие? Нет, эти символы современного детства не могут быть пищей. Это уже рекламные утехи демократии, лакомства перестройки. Худое заключается не в том, что они существуют, а в том, как они для нас существуют, как мы к ним относимся.
Мальчик, с туземным вожделением рассматривал красную бутылочку газировки, с прищуром, измерял на глаз высоту мороженного стаканчика, он был передо мной, как в экране телевизора. Я просто стоял, смотрел и ждал, когда он приступит к употреблению сих священных знаков современной бытовой мифологии. Но вдруг, фокус картинки сбился, и показалась совсем другая трапеза. Я увидел Адама, «с похотью очей» (1Ин. 2,16) рассматривающего плоды с древа познания Добра и Зла. Он причмокивает языком, любуется ими, сладко замирает. Он видит, что они приятны для глаз, для вкуса и обоняния, для всего его бессмертного существа. Я почувствовал, что каждый день, каждый миг нашего земного бытия, любой человек стоит перед выбором: Бог будет моей истинной Пищей и Питием, или же я сам, в своей автономности, в своей самоизоляции от Его любви буду для себя пищей, сам буду есть себя поедом, надеясь только на тварные аналоги Его благодатных энергий. Через девятьсот тридцать лет они исчерпали себя, и череп Адама погрузился, как в масло в толщу земли будущего Голгофского холма. Прообразы человеческого бытия, после райской катастрофы осели в воздухе земных веков. Трагические события в Раю, как трафареты наложились на восковую пластину жизни всякого человека.
Происшедшее с Адамом искушение ежедневно происходит со всеми нами. Часы завершают свой суточный оборот, и человек с утренним звонком, вновь подвергается искусу этой тварной ложной автономности, гордому упованию на свои силы. Бессмысленные потуги. Они равнозначны тому, как если бы младенец, захотел выскочить из утробы матери и самостоятельно продолжить борьбу за выживание. Господи, разве этого Ты желал для своих детей?
Представьте, Адам сорвал плоды с древа Познания Добра и Зла, и на секунду, в предвкушении ядомого, задумчиво прикрыл веки, но тут случилось небывалое. В одно мгновение минуло тысяча веков, и когда первочеловек открыл глаза, то увидел в своих руках не вожделенные плоды, сорванные им, а «выбор нового поколения»: «пепси-колу» и мороженое. Вот что, в конечном итоге получил Адам вместо Бога, как логическое завершение запретных плодов: шипучую водичку и десерт. Неужто Господь хотел, чтобы глаза наших детей сияли солнечным, вечным светом при созерцании этих тварных радостей? Разве Господь радуется, когда при виде сияющих НЛО лимузинов, шикарных, отлитых, как статуи, золотых тельцов «Мерседесов», насыщенных дорогой мебелью, словно умащенной миром международных офисов, при созерцании дорогих бутиков, гаджетов и умных электронных домов" наши глаза, наши сердечные фотоэлементы, тускнея при видении Божьего мира, вдруг болезненно расширяются, темнеют и наполняются чистой сладчайшей влагой вожделения? «Христос — солидный Господь для солидный господ» — придумано не мной. Автор этого рекламного слогана ничего не сочинял. Он выудил его по буквам из воздуха, окружающий Храм Христа Спасителя.
Не для этих пластиковых, «пепсиколовых» утех Бог создал человека. Мы сами сотворили эту гиперреальность, эту вторую природу, отличную от реальности Любви Божьей. И попросили Господ в эпоху Нового Завета, как начальник ветхозаветной синагоги: Ты, Добрый Хозяин, Христе Боже, в наш бутик жизни не заходи, наши умные дома не черни своими красными иконными углами. В нашу реальность, да не ступит Твоя Воскресшая Стопа. Мы мучительно создавали ее для себя. В ней мы все устроили для нашего удобства. Для Тебя там только Крест. Но зачем Тебе второй? И Ты, Господи, как Солидный Господин, разумеется, понимающий кто к чему, не сердись, не разрушай этот наш домашний мировой порядок. Мы творили его тысячелетиями, веками строили. А получится, что мы здесь все сделали как надо, имея перед очами Твои производственные примеры, а Ты придешь и в одно мановение все опять перевернешь, вновь соединишь Крест и Воскресение, смешаешь земное и небесное, вечное и временное, белое и черное. Мы привыкли к нашей жизни и другой не хотим".
Многого я не преувеличиваю. Вспомните жителей Земли Гадаринской, испуганно попросивших Сына Божьего: «Не надо, к нам, Господи, не ходи. Хватит с нас того, что наши свиньи потонули в пучине. Не дай Бог, еще что-нибудь случится. Мы уж как-нибудь без тебя проживем». Вот из какой свиной пучины взыграл левиафан праведного гнева начальника ветхозаветного прихода: мы живем на земле словно поселились в земных пределах навсегда, и нас совершено не трогают истории о фаворском свете. Мы построили три кущи для себя, разогнали стада свиней по отрогам Фаворской горы, и в «тучной» дебелой сласти забыли о Боге, совершенно запамятовали, зачем поднялись вместе ним на эту преображающую всю вселенную возвышенность. И, разве только во сне, когда мы снимся себе младенцами, фаворский свет, подобно далекому свету рождественской Вифлеемской звезды, скользит светлой тенью по нашему младенческому лицу.
