 |
| Русский журнал | Павел Проценко | 16.03.2004 |
Книжной новинке, которой нынче решило побаловать благочестивых читателей одно из церковных издательств, без малого тридцать лет. Она впервые вышла в свет на пике развитого социализма, в 1975 году, и посвящена уникальной попытке вывести Российскую Православную Церковь из паралича на заре прошлого столетия. Впрочем, поклонникам брежневской стабильности нечем гордиться: книжка была издана в капиталистическом Риме. Хотя автор — советский гражданин, его творение попало в «тамиздат» вполне официально. Сотрудник ОВСЦ, делегированный своим могущественным ведомством в Восточный Понтификальный институт, защитил там докторскую диссертацию по каноническому праву. В виде научного исследования она и появилась на книжных лотках Забугорья. Научный уровень подобных творений советских резидентов (неважно, под чьей крышей они работали) нулевой, но для высокой политики Ватикана сие не представлялось существенным.
Неважно это и для нынешней Москвы, демократической и православной. История РПЦ столь не разработана, что на безрыбье и рак рыба. Авторская мысль в томе почти не присутствует, зато нам предъявлен сборник цитат (прямых и раскавыченных) из труднодоступных первоисточников на актуальнейшую тему: работа власти и общества над вопросами религиозной и церковной свободы в царской Государственной Думе. Не за горами юбилей — столетие со дня учреждения Первой Госдумы. «Знаковой годовщиной» уже назвал приближающуюся дату председатель Думы современной Борис Грызлов. Все же дело здесь, скорее, в другом — в преемственной остроте проблемы взаимоотношений религиозных организаций, общества и государства в контексте прежней и современной истории России.
Конституционная демократия у нас родилась на свет (манифест 17 октября 1905 г.) из-за глобального кризиса, охватившего государство. Эпидемия бомбометаний, поджогов помещичьих усадеб, хулиганства и жестоких убийств на политической почве обнажила слабость моральных устоев как у образованного общества, так и у простого народа. А значит, и бессодержательность известной идеологической формулы: самодержавие, православие, народность. Верхам особенно обидно было за низы. Мужичок забыл о своем исконном христианстве и все больше вспоминал о вилах как об орудии классовой борьбы. Новая пугачевщина грозила обрушить страну в хаос. Как вернуть ее к созидательной и мирной жизни? Общепризнанной воспитательной силой, ближе всех стоящей к народу, считалась Церковь. Но власть отдавала себе отчет в том, что с духовенства нельзя в полной мере спрашивать за паству, поскольку оно само веками находится в социально униженном состоянии, сковано в своей работе и бесправно.
Неудивительно, что в центре внимания молодого русского парламента — наряду с важнейшими проблемами распределения земли, выработки нового гражданского правопорядка — стала и задача обеспечения вероисповедной свободы, поддержки религиозных общин, и прежде всего — Православной Церкви, в их нравственно-просветительской деятельности. Сразу отмечу, что ни одна из этих актуальных задач не была выполнена. Более того, попытки выработать практический план реформ привели к резкому столкновению между политическими партиями, правительственными кругами и церковными деятелями. Все разошлись со всеми и пришли к общему тупику. Автор вполне обосновано заканчивает книгу грустной констатацией:
«Церковно-государственная симфония пришла к полному внутреннему краху, и февральская революция лишь сделала явным этот распад многовекового союза Церкви и государства».
Однако спустя век в думских дебатах еще не потонувшей Империи мы обнаруживаем любопытную особенность. Представители почти всех сторон (за исключением социал-демократов, которые уже тогда самым решительным образом, отрицали весь старый порядок) имели очень схожий взгляд на общее положение Церкви и нравственное состояние православного народа. Расхождения проявлялись в выводах. Противостояние начиналось при выработке конкретных путей из тупика. Дело частично проясняет авторское замечание, оброненное на первых страницах:
«Взаимное отношение Церкви и Думы может рассматриваться… в аспекте участия представителей духовенства во всей думской деятельности и в том влиянии, которое оказывала Церковь на решение всех вопросов через православное сознание большинства членов Думы…».
В самом деле, в III Думе насчитывалось около пятисот депутатов, из которых 370, по анкетным данным, числились православными. Конечно, многие из них реально были малоцерковными или вовсе неверующими людьми, однако все в той или иной степени сознавали важность для России религиозной стихии. Большинство думских представителей искренне стремись помочь Церкви в обретении внутренней свободы, желая укрепить ее внутренние силы. То же самое можно сказать и о лидерах правительства.
В своих думских выступлениях представители различных партий и власти с удивительным единодушием сходились в оценке российского народа как народа ослабленного тяжелым историческим прошлым, однако потенциально душевно одаренного и тяготеющего к христианской нравственности. Консервативные деятели считали, что как раз поэтому Церковь нуждается в государственной поддержке: чтобы самой организационно окрепнуть и затем врачевать паству от моральной расшатанности. Либеральные же политики утверждали, что Православной Церкви, как и всем другим конфессиям в пределах Империи, нужна полная вероисповедная свобода. Только благодаря последней может развиться религиозное самосознание и творческая самодеятельность, всегда идущая на пользу государству.
Вводить частичную религиозную свободу, осуществляя в отношении первенствующей Церкви государственный протекционизм, или же открыть шлюзы и доверить все естественному ходу вещей? По этому поводу характерна полемика между двумя выдающимися священниками: депутатом-монархистом И. Восторговым и демократом К. Аггеевым (оба позже расстреляны большевиками). В 1908 году, в промежутке между сессиями III Госдумы, в Киеве состоялся миссионерский съезд, обсуждавший вопросы свободы совести. Восторгов критиковал официальный проект, внесенный в Думу, об отмене вероисповедных ограничений. Государство, считал он, не должно брать под свою защиту вероотступников. «Необходимо всеми законными способами ограждать людей слабых и легкомысленных от… различных лжеучений». О. Аггеев упрекнул своего коллегу в том, что тот «плачется о прежних порядках и унывает за будущее», отстаивает первенствующее положение Православия, «основанное на полицейском вмешательстве», и «ищет, чтобы священник по-прежнему оставался жандармом». Что ж, парировал о. Восторгов, «жандарм — почтенное звание».
Не стоит усматривать в этом ответе мракобесие, скорее — здесь полемическое указание на то, что в эпоху реформ не стоит забывать и о правопорядке. Но тем более парадоксально, что Восторгов отвергал и правительственное предложение, которое заключалось в постепенном введении вероисповедной свободы.
«Наша задача, — излагал в Думе точку зрения власти П.А.Столыпин, — не в том, чтобы приспособить Православие к отвлеченной теории свободы совести, а в том, чтобы зажечь светоч вероисповедной свободы совести в пределах нашего русского православного государства…»
Премьер-министр предлагал некоторые ограничения вероисповедных свобод при твердом правительственном курсе на дальнейшее их неуклонное расширение. Все знали, что обещания Петр Аркадьевич выполнял. Но ни одна из партий не пошла на компромисс. В результате Церковь пришла к февралю семнадцатого года, не обладая ни малейшим опытом вольного плавания в море житейском. Беда в том, что больше (после убийства Столыпина) в России не оказалось других политических деятелей, обладающих «дарованием власти» (Н.А.Бердяев).
И все же, сравнивая работу старой Думы с законотворчеством Думы теперешней, возрожденной, казалось бы, из небытия, поражаешься интеллектуальному и нравственному измельчанию думских представителей. От случая к случаю они стараются лишь использовать церковный вопрос в контексте модной нынче идеологии державничества. «Новая» Государственная Дума периодически обращается в Генеральную прокуратуру с требованием оградить традиционные ценности от посягательств «вражеских сил». Кроме популистской болтовни, не стоит за этим ни понимания защищаемых ценностей, ни любви к ним. Неужели после страшного для России XX столетия мы вернулись в старый тупик, ничему не наученные и не протрезвевшие?
