 |
| Седмицa.Ru | Владислав Петрушко | 10.03.2004 |
В правление Иоанна Грозного усиливается приток западных идей на Русь, что было связано с приездом в Москву многочисленных иностранцев, поступавших здесь на службу. С развитием реформационного движения в Европе протестантские идеи стали проникать и на Русь, главным образом, через соседнюю Литву, где в середине — 2-й половине XVI столетия получил широкое распространение кальвинизм.
Обнаруженная митрополитом Макарием и протопопом Сильвестром ересь представляла собой смесь идей, заимствованных, как у протестантов, так и у т.н. «жидовствующих» — новгородско-московских еретиков, распространявших на Руси свое учение в конце XV столетия. Лжеучение еретиков и связанное с ним вольнодумство получили распространение среди части московского общества середины XVI столетия прежде всего по причине отсутствия в Московской Руси должного уровня богословской мысли и духовного образования.
Собор 1553−1554 гг. представлял собой попытку остановить начавшийся процесс духовного кризиса в обществе. К сожалению, для этого в Москве в ту пору имелся лишь крайне ограниченный запас средств, которыми можно было этого добиться. Какой-либо глубокий богословский анализ и основанное на нем убеждение были попросту невозможны в условиях практически бесшкольной Москвы, поэтому использовать приходилось преимущественно меры обличения и принуждения, всегда и везде отличавшиеся малой эффективностью.
Дело о еретиках началось с того, что сын боярский Матвей Семенов Башкин (или, по другим спискам, Бакшин) Великим Постом 1553 г. стал ходить на исповедь к священнику Благовещенского собора Московского Кремля Симеону. Встречи Башкина и Симеона продолжались несколько месяцев и привели священника в немалое смущение.
Поначалу Башкин просил Симеона как отца духовного учить и назидать его. При этом Матвей всячески восхвалял духовенство, говоря: «Ваше дело великое; больше сея любве никтоже имать, как написано, да кто душу свою положит за други своя; а вы полагаете за нас души свои, и бдите о душах наших». «А все начало от вас: прежде вам, священникам, следует показать начало собою и нас научить…», — говорил Матвей отцу Симеону.
Однако в дальнейшем Башкин стал задавать священнику вопросы, которые показались Симеону довольно странными. Придя в смущения от общения со своим «чадом», отец Симеон пошел консультироваться к протопопу Сильвестру, царскому духовнику, священнику весьма образованному и опытному.
Симеон пересказал Сильвестру содержание бесед с Башкиным. В ответ он услышал от протопопа, что о Матвее уже давно ходит по Москве дурная слава как о вольнодумце. Сильвестр передал все услышанное от Симеона царю Иоанну Васильевичу. Государь повелел взять Башкина под стражу. Было учинено судебное разбирательство. В ходе допросов выяснилось, в частности, что Матвей говорил Симеону: «Христос всех братьею нарицает, а у нас-де на иных кабалы, на иных — беглые, а на иных — нарядные, а на иных — полные. А я-де благодарю Бога моего, у меня-де што было кабал полных, то-де есми все изодрал, да держу-де, государь, своих добровольно. Добро-де ему, и он живет, а не добро — и он куды хочет».
Сказанное Башкиным поначалу не выглядело ересью, а носило, скорее, элемент социальной смуты, так как Матвей нарушал своими экспериментами традиционный уклад жизни Московской Руси. Но когда его отправили в Иосифо-Волоцкий монастырь, Матвей, позапиравшись некоторое время, все же признал свою принадлежность к еретическому сообществу, плодом чего уже и явились его социальные опыты. Причем, произошло это после того, как Матвей начал бесноваться, а затем услышал глас Божьей Матери, повелевавшей ему сознаться и открыть своих единомышленников.
В ходе дознания выяснилось, что Матвей Башкин стал еретиком под влиянием протестантской пропаганды, которую потихоньку вели в Москве литовцы и немцы — кальвинисты и лютеране. Матвей признал, что его в свое учение обратили аптекари-литовцы Матюшка и Ондрюшка Хотеев. В то же время идеи протестантизма, заносимые из Европы, смыкались на Руси со взглядами «жидовствующих», представители которых укрылись от наказания после их соборного осуждения в 1504 г. в некоторых заволжских монастырях. Точек соприкосновения у «жидовствующих» начала XVI и протестантов середины XVI века было немало: отрицание икон и святых, а также большинства Таинств Церкви, и в первую очередь — священства, отрицание христианских праздников, упор на Ветхий Завет и т. п. Распропагандированный кальвинистами Башкин, как выяснилось, ездил к заволжским вольнодумцам, где, очевидно, и попал под влияние тамошних последователей ереси «жидовствующих».
Следствие выявило, что Башкин отрицал деяния Вселенских Соборов и Святоотеческое Предание, называя их баснями. Он отвергал Троический догмат, не признавая единосущия Сына Отцу. Башкин также отрицал Таинства Евхаристии и Покаяния, считал иконопочитание идолослужением. Таким образом, его взгляды были куда более радикальными, чем у его первоначальных учителей — кальвинистов.
Узнав о еретичестве Башкина, царь Иоанн IV в августе 1553 г. повелел созвать в Москве Собор для рассмотрения обнаруженной ереси. Отцы Собора приговорил Матвея к пожизненному заключению в монастыре.
Однако в ходе разбирательства выяснилось, что Башкин был далеко не единственным представителем новоявленного джеучения. Еретиков велено было разыскивать повсеместно и привозить в Москву на соборный суд. Башкин в ходе следствия выдал многих своих единомышленников, правда, как выяснилось позже, среди названных им лиц оказалось немало тех, кого Матвей попросту оговорил.
«Собор на еретиков», был весьма представителен. Председательствовал на нем митрополит Макарий. В работе Соборе участвовали 6 архиереев, многочисленные представители черного и белого духовенства, а также царь и бояре. Для обличения вольнодумцев на Собор принесли книгу преп. Иосифа Волоцкого «Просветитель». Это обстоятельство весьма показательно — Собор явно уловил во взглядах новых еретиков многое, что сближало их с осужденными еще полвека тому назад «жидовствующими».
К удивлению отцов Собора, епископ Рязанский Кассиан стал заступаться за еретиков, в особенности — за своего старца Исаака Белобаева, которого привезли на Собор с Соловков. Более того, Кассиан стал хулить книгу преп. Иосифа, но вскоре за это последовало вразумление: епископа хватил удар, у него отнялись рука, нога и язык. Парализованный иерарх был отправлен на покой в монастырь.
К сожалению, от «Собора на еретиков» дошло крайне мало документальных свидетельств. Сохранилась соборная грамота на одного из осужденных, который, однако, в действительности не был еретиком. Речь в ней идет о бывшем игумене Троице-Сергиева монастыря Артемии.
Будучи пострижеником Псково-печерского монастыря, Артемий позднее жил в заволжских скитах, у старцев-«нестяжателей» — последователей Нила Сорского. Здесь он, очевидно, имел контакты с настоящими еретиками, что, впрочем, еще не означало, что Артемий разделяет их взгляды. Из Заволжья Артемия пригласили в Москву. Протопоп Сильвестр нашел его весьма книжным и добронравным иноком. В ответ на просьбу братии Троице-Сергиева монастыря повелением самого государя Артемий был в 1551 г. поставлен игуменом обители преподобного Сергия.
Однако вскоре ученик Артемия — Порфирий — был уличен в крамольных мыслях, которые якобы были замечены и за Артемием. Тогда Артемий добровольно покинул игуменство и ушел «в пустыню». О нем вспомнили вновь, когда в Москве открылся «Собор на еретиков». Первоначально Артемия и близких к нему старцев привезли в Москву лишь качестве образованных книжников — для обличения вольнодумцев. Но неожиданно Башкин дал против бывшего игумена показания, назвав его в числе еретиков. Быть может, Артемий и смог бы оправдаться, но вместо этого он бежал из Москвы на Белое озеро. Тогда его доставили на Собор вторично, уже как обвиняемого.
Башкин свидетельствовал, что Артемий разделял его взгляды — отрицал иконы, хулил Евхаристию и Святых Отцов и проч. Однако Артемий отверг эти обвинения, он утверждал, что верует православно. Недоброжелатели Артемия предъявили к нему новые претензии: не проклинал новгородских еретиков, не хранил поста, ездил к немцам для каких-то разговоров и т. д. Артемий отвечал, что пост нарушал, будучи в гостях, ради любви (кстати, в том числе — в царском дворце), а к немцам ездил, дабы поговорить с учеными людьми, чтобы лучше узнать об их вере и ее отличии от Православия. Сообщение бывшего Ферапонтовского игумена Нектария о якобы услышанных им богохульных и еретических речах Артемия другие свидетели не подтвердили.
Похоже, однако, что Артемий был из разряда тех людей, которые уже одними своими чересчур самостоятельными взглядами и острыми суждениями умеют настроить против себя окружающих. Это был человек живой, любознательный, независимый и к тому же острый на язык. Как видно, он живо интересовался религиозной жизнью Запада, критически относился ко многим специфическим чертам церковной жизни Руси. Артемий принадлежал к кругу «нестяжателей», что, вероятно, определяло его оппозиционный настрой по отношению к иосифлянам из окружения митрополита Макария. Словом, Артемий успел настроить против себя немало лиц, которые легко использовали соборный суд как возможность отомстить ему, обвинив его в ереси.
Правда, Артемий действительно порой допускал некоторые не в меру вольные высказывания, но, конечно, квалифицировать их как ересь никак нельзя. Так, например, он признался на Соборе, что утверждал: на Стоглаве «о крестном знамении не доспели ничего». В сущности это было правдой, если иметь в виду постановление об обязательном двуперстии. Отмена этого решения на Большом Московском Соборе 1666−1667 гг. это подтверждает. Артемий, похоже, в отличие от других ощущал, что Русь начинает коснеть в своем обрядовом благочестии и возмущался обрядоверием, шедшим в разрез с более глубоким пониманием жизни христианина как подвига уподобления Христу.
В ответ на обвинение в том, что он якобы отрицал молитвы за умерших, старец отвечал, что имел в виду лишь бесполезность моления за «тех, которые жили растленным житием и грабили людей». Но это, тем не менее, поставили Артемию в вину: дескать, отнимает у грешников надежду на спасение. Многие другие обвинения, возводимые на Артемия, на деле оказались лишь превратным истолкованием его слов. В частности, Артемий вовсе не хулил канонов и акафистов Спасителю и Божьей Матери, как утверждалось, но лишь возмущался тем, что повторяющие имя Иисусово или поющие «Богородице, радуйся» на самом деле живут беззаконно и не по заповедям Божиим.
Но Артемий в конце концов сам обличил себя перед Собором, но не в ереси, а в утаении канонических грехов на исповеди перед поставлением на игуменство в Троице-Сергиевом монастыре. Артемий сказал, что его духовник посоветовал ему утаить прегрешения. Однако вызванный на Собор духовный отец Артемия отвечал, что спрашивал последнего о канонических препятствиях к игуменству, но тот ему ничего не открыл. Тогда Артемий сказал, что какой-то другой священник советовал ему скрыть грехи на исповеди. Артемий, хотя явно и не был еретиком, запутался в своих показаниях и вызвал недоверие у отцов Собора.
За клевету на духовника и утаенные на исповеди грехи Артемий в итоге был лишен сана и отлучен от Церкви. Несмотря на его несогласие с обвинением в вольномыслии, ему инкриминировали и еретические взгляды. Бывшего Троицкого игумена было постановлено сослать в Соловецкий монастырь без права общаться с другими иноками и что-либо писать, вплоть до раскаяния.
Артемий, однако, недолго пребывал в соловецком заточении. Игумен монастыря — св. Филипп (Колычев), будущий митрополит-мученик, — узнав Артемия поближе, понял, что он на самом деле никакой не еретик, и потому не был строг к заключенному. Артемию, вероятно, не без помощи Филиппа удалось бежать в Литву, где он вскоре сблизился с другим видным московским беглецом — князем Андреем Курбским. В Западной Руси вместе с князем Артемий стал одним из наиболее активных защитников Православия против протестантского и католического прозелитизма. Заслуги Артемия в этой области несомненны. Курбский называл его «неповинным и святым мужем».
И все же нельзя утверждать, что Артемий был осужден лишь по злобе и клевете. Разумеется, он не был еретиком, но все же отцы Собора имели основания опасаться либерализма его мысли, крайне соблазнительного в условиях, когда в заволжских монастырях процветали подлинные еретики. В Литве Артемий увидел воочию, что собой представляют католицизм и протестантизм, которые его прежде так интересовали, и каковы подлинные плоды рационалистического вольномыслия. Здесь он вполне излечился от своего либерального образа мыслей и стал последовательным защитником Православия. Кстати, наиболее решительно вступал Артемий против последователей ереси Башкина и Косого, также бежавших в Литву и распространявших здесь свое лжеучение.
Собор осудил и ряд других лиц. В монастырь на покаяние были отправлены инок Савва Шах и архимандрит Феодорит, который прежде прославился в качестве миссионера — просветителя лопарей. Феодорит даже какое-то время был духовником будущего митрополита Макария, который ранее был архиепископом Новгородским. В его епархии и проходило миссионерское служение Феодорита. Но даже это обстоятельство не избавило его от подозрений и ссылки в Кирилло-Белозерский монастырь. Очевидно, что, как и Артемий, Феодорит не был еретиком. Осужден он был по сути лишь за близость к Артемию и другим «нестяжателям». Заключение Феодорита продлилось недолго: невиновность его была очевидна, и через два года по ходатайству бывших его духовными чадами бояр он был освобожден. Св. Макарий также хлопотал за Феодорита перед царем.
Как еретики были изобличены на Соборе некие братья Борисовы. Они были осуждены на пожизненное заключение в различных монастырях. Правда, Иван Борисов скоро убежал с Валаама в протестантскую Швецию.
Продолжение розыска о еретиках привело в конце концов к изобличению важнейшей фигуры нового еретического сообщества — Феодосия Косого. Это был беглый холоп московского боярина, скрывшийся на Белом Озере, в заволжских скитах. Здесь, у добрых старцев-«нестяжателей», которые со времен преподобного Нила Сорского никого не преследовали и всех призывали к терпимости, Феодосий, ставший монахом, набрался еретических идей у скрывавшихся рядом с ним «жидовствующих». Позже к этому добавились новомодные протестантские идеи. Похоже, однако, что свои истинные еретические убеждения, Феодосий прятал под маской православной духовности. Так, например, известно, что его прежний хозяин-боярин переписывался со своим бывшим холопом, коего почитал большим духовным авторитетом.
Феодосий был выдан Башкиным и взят под стражу в конце 1553 — начале 1554 гг. Вместе со своим единомышленником Игнатием он был привезен в Москву, на Собор, где оба были осуждены. К сожалению, соборное дело об осуждении Косого до наших дней не сохранилось. Наказали Феодосия довольно мягко, отправив и его, и Игнатия в монастырь на покаяние. Однако, будучи посаженными в монастырскую тюрьму, они каким-то образом сумели бежать в Литву, где Феодосий «прославился» как настоящий ересиарх. Просвещенный русский инок Зиновий Отенский позднее писал, что дьявол развратил Запад Лютером, Восток Магометом, а Литву Феодосием.
Лжеучение Феодосия известно нам, главным образом, по направленному против него полемическому трактату «Истины показание», авторство которого приписывают Зиновию Отенскому. Феодосий учил, что Бог строго един, отвергая догмат о Пресвятой Троице. Он также отрицал Божественное естество во Христе. Не признавал он догматов о Боговоплощении и Искуплении, отрицал Таинства и иерархию Церкви, не почитал Богородицу и святых, не признавал икон, святых мощей, богослужения. Косой призывал не участвовать в церковной жизни. Православные иконы он называл идолами. Феодосий отвергал также и все святоотеческие творения. Отрицая Церковь, Косой учил, что нужно не участвовать в ее внешнем культе, но только лишь жить по заповеди любви к ближнему. Однако трактовал он эту заповедь весьма странно: известно, что Феодосий требовал от своих последователей, чтобы они не подавали милостыни нищим, которых он называл «псами» (по аналогии с евангельскими словами о том, что не подобает отнять хлеб у детей и отдать псам). Феодосий призывал не повиноваться властям. Он отрицал монашество и посты. Сам он, кстати, в Литве расстригся и женился на польской протестантке, тогда как Игнатий взял себе в жены иудейку. При этом Феодосий называл «столповыми книгами вероучения» Пятикнижие Моисеево. И наоборот, он считал подложным Послание апостола Павла к евреям, где ясно говорится о Божественном достоинстве Христа. В своем учении Феодосий зашел намного дальше протестантов своего времени. Многое во взглядах Феодосия сближало его с учением Леллия Социна, также создавшего антитринитарную ересь.
Феодосий отнюдь не был еретиком-одиночкой. Похоже, что среди заволжского монашества существовала весьма многочисленная секта его единомышленников. В частности, Зиновий Отенский писал об учении Косого со слов его учеников — двух иноков Спасского монастыря в Старой Руссе и мирянина-иконописца. То есть идеи Косого распространялись далеко за пределы Заволжья.
Помимо вопроса о еретиках Собор 1553−1554 гг. должен был также заняться рассмотрением еще одной неожиданно возникшей проблемы. Среди обличителей еретиков на Соборе присутствовал думный государев дьяк Иван Михайлович Висковатый, занимавший один из высших постов в государственном аппарате. Висковатый, которого давно уже смущали некоторые нововведения в русском иконописании середины XVI века, поднял этот вопрос на Соборе в ответ на высказанное царем пожелание, чтобы иконы писались с добрых образцов. Дьяк решил использовать процесс над еретиками, чтобы выступить перед Собором и царем со своими сомнениями. В частности, Висковатый протестовал против изображения на иконах Бога Отца и Бесплотных Сил, приведя в пример неканоническую, на его взгляд, икону, написанную на текст Символа Веры. Висковатый считал, что Бог Отец не изобразим, но митрополит Макарий возражал ему, утверждая, что Отца изображают «по видению пророческому и по древним образцам». Будучи утомленным борьбой с еретиками, Макарий грозно предупредил дьяка: «Ты стал на еретиков, смотри не попадись и сам в еретики».
Но Висковатый не успокоился, а подал св. Макарию подробное письменное изложение своих мыслей относительно проблем иконописания. Поводом для недоумения дьяка послужили новые иконы, написанные мастерами из Пскова и Новгорода для московского Благовещенского собора и царской палаты, пострадавших от пожара 1547 г. На место погибших в пожаре икон нужно было написать новые, и тогда митрополит и бывший настоятелем собора Сильвестр вызвали мастеров из пределов Новгородской епархии — из Пскова (для обоих это было естественно, так как Макарий прежде был архиепископом Новгородским, а Сильвестр был клириком Новгородской епархии). Однако написанные псковичами иконы были настолько необычны, что стали вызывать у некоторых, в том числе и у Висковатого, сомнения в их Православии. Иконы эти были в большинстве своем написаны в виде сложных аллегорических композиций, нередко — на богослужебные тексты. Это были такие образы, как «Символ веры», «Троица в деяниях», «Предвечный Совет». Особенно необычно выглядела четырехчастная икона, в состав которой вошли композиции на темы песнопений: «Почи Бог в день седьмый», «Единородный Сыне», «Приидите, людие, Триипостасному Божеству поклонимся» и «Во гробе плотски».
Поскольку протопопом Благовещенского собора был Сильвестр, а другой соборный клирик Симеон обнаружил еретичество Башкина на исповеди, то Висковатый, вероятно, провел какую-то параллель между ересью и появлением этих столь необычных икон, заказанных Сильвестром. Поэтому дьяк и направил свои размышления на суд Собора.
Незадолго до «Собора на еретиков» суждение об иконах имел Стоглавый Собор 1551 года, который высказался против «самомышлений» и призвал иконописцев не выходить за рамки установленных Церковью канонов, следовать старым, проверенным образцам, в первую очередь — преп. Андрею Рублеву. Однако, парадоксальным образом Собор 1553−1554 гг. принял решение, которое одобряло те самые «самомышления», которые осуждал Стоглав. Вероятно, такое случается в эпохи, когда кризисные явления в духовной сфере порождают необъяснимую нечувствительность к нарушению канона, в том числе — иконописного. Совершенно искренне ратуя за сохранение традиции в иконописи, митрополит Макарий и протопоп Сильвестр все же были людьми своей сложной эпохи: того, что они утверждали в теории, они, похоже, не очень чувствовали на практике. Принимая охранительные решения на Стоглаве, они в реальной жизни сами оказались увлечены новым направлением в иконописании. Под их покровительством писались новые иконы, подпадавшие под осуждение Стоглава, чего Макарий и Сильвестр просто не замечали и не понимали. Висковатый же оказался в этом смысле более чутким: он видел противоречащую канону и только что утвержденным принципам Стоглава новизну аллегорических икон. Он чувствовал в них все то же самое, идущее через пригранично-торговые, вольнолюбивые Псков и Новгород западное влияние, которое уже сыграло свою роль в появлении и распространении ереси. Поэтому дьяк решил добиться вторичного и более действенного соборного осуждения нововведений в иконописи на новом Соборе. Он доказывал в своем трактате, что, согласно установленным канонам, не следует изображать Бога-Отца, которого иконописцы писали в виде старца — «Ветхого Деньми», или изображать Иисуса Христа с крыльями, в виде ангела.
Во многом Висковатый был прав, поднимая вопрос о соблюдении иконописного канона. За исключением нескольких неточностей, он вполне правильно уловил то направление, в котором началось отступление от традиции. Позиция Висковатого была вполне православной: еще на Пято-Шестом (Трулльском) Соборе (691 г.) Церковь запретила написание аллегорических изображений. Цель иконописи — свидетельствовать о духовном мире, как о высшей и несомненной реальности. Отсюда требование, предъявляемое к православной иконе — сочетать духовный символизм с реализмом изображения. Поэтому фантазирование или произвольное сочинительство в подлинно православном церковном искусстве недопустимо.
Однако позиция Висковатого на Соборе была изначально проигрышной. Хотя он и был прав в своих взглядах на церковное искусство, но они уже не отражали содержания той эпохи, в которую происходил этот спор. Кризис в церковном искусстве закономерно следовал из общего духовного кризиса, в который все более погружалось в XVI столетии русское общество. Невозможно было пытаться утверждать незыблемость принципов православного церковного искусства в пору, когда общий духовно-нравственный уровень народа неуклонно снижался.
Более того, несмотря на принципиальную правоту дьяка, его позиция могла принести вред Церкви, так как она порождала новый повод для соблазнов и возмущений среди малообразованных москвичей того времени. Именно поэтому так разгневался на Висковатого митрополит Макарий, тем более, что дьяк-мирянин задел авторитет его, Первоиерарха Русской Церкви. Макарий, однако, надо заметить, в ответ на требование Висковатого обличить его, дьяка, если он в чем действительно еретичествует, сказал ему, что еретиком его не считает, но полагает, что он «мудрствует негораздо». Именно по причине сеемой смуты в умах Собор и наказал дьяка Висковатого, в чем была своя доля правды. Москва середины XVI века вновь, как во времена борьбы с ересью «жидовствующих» в конце XV столетия, с ужасом увидела, что Третий Рим, только что увенчанный царским венцом, оказался гнездовьем новых еретиков. Отцы Собора ощущали, что с духовным здоровьем народа творится нечто неладное, но понимали и свое бессилие что-либо радикально изменить. И именно в этот момент дьяк столь некстати предложил свою смутительную дискуссию об иконах. Так что св. Макарий и отцы Собора 1553−1554 гг. поступили хотя и несправедливо с точки зрения богословия православной иконы, но по-пастырски педагогично, осудив Висковатого и отлучив его на три года от Причастия.
