 |
| Континент | Владимир Зелинский | 26.01.2004 |
Катаклизмы, потрясавшие Восточную Европу в ХХ веке, положили начало постоянному православному присутствию на Западе — присутствию промыслительному, как говорили беженцы первой волны. Надо заметить, работа Промысла, уносящего на Запад человеческие потоки, не прекратилась и по сей день: некогда спасались от красного террора (а греки от турок после 1920 года), ныне — от крепких объятий дикого рынка. Коммунизм был грязно-кровавой лавой, накрывшей народы бывшей Российской империи, но и эта лава остыла, отвердела и в конце концов стала единственной твердой почвой, оказавшейся под ногами. Когда ее развезло от распутицы, миллионы людей с их семьями ощутили холодок свободного сползания в пустоту.
Говорят, каждый пятый житель Украины работает теперь за границей. В Италии русско-украинскую речь то и дело слышишь на улицах. Попробуйте пройтись в воскресный день по паркам Рима, Неаполя или нашей маленькой Брешии — и вы словно окажетесь где-нибудь на львивщине, тернопильщине или в Черновцах. Застолье на траве, нехитрая снедь на газетке, песни на «ридной мове», кое-где и горилка с перчиком и слезой горючей. По недавнему закону об эмиграции украинцев в Италии было зарегистрировано 700 тысяч — прислужниц, сиделок со стариками, уборщиц с часовой оплатой, рабочих на подхвате. А сколько их, рискующих высылкой, осталось за бортом регистрации? Подсчитать невозможно, но уж точно, не меньше. С Молдавией же и того хуже. Уже не поодиночке, а чуть ли не деревнями бегут из нее, бегут от разоренья и безбудущности. Что касается России, то дай-то Бог, чтобы ее миновала чаша сия. Но была ли такая чаша, которая бы ее миновала? Вот и сегодня Запад наполняется не только «новыми русскими», но и нищими русскими.
К сим эмигрантским «низам» добавим также средние и даже вполне устроенные слои: не столь уж малую популяцию русских жен, теряющих свою русскость и сам язык, но обнаруживающих в себе какую-то ностальгию по Дому; элиту, приезжающую с лекциями; бизнесменов, открывающих дела и покупающих дома; официальных лиц, ставших ныне благочестивыми; «очарованных странников» без паспортов, коим почему-то бывает тесно в России и просторно за ее пределами; наконец, потоки туристов, среди которых достаточно и таких, для кого немаловажно каждое воскресенье помолиться и причаститься за родной литургией. Не забудем и о сильно обмелевших (говорю об Италии), но все же не иссякнувших потомках давних эмигрантских волн с их музейной, пахнущей милой стариной речью, но главное — о все растущих, крепнущих западных притоках, о тех, кто безо всякого православного прозелитизма (уж чего не умеем, того не умеем) с иконой «Святой Руси» в душе входят в наши храмы и становятся там самыми неленостными, начитанными прихожанами. И не только прихожанами. Большинство священников Московской Патриархии на нашем полуострове — итальянцы, и отнюдь не все говорят по-русски.
Почти никто из них, кроме заядлых церковных «профессионалов», ничего не слышал о каких-то разделениях среди пастырей и, правду сказать, не особенно настроен и слышать о них. Среди стольких тягот, одолевающих на чужбине, от коих хочется хоть на час укрыться под родимым Небом, раздирание его на «ваше» и «наше» едва ли кому-то понятно. Инославный же люд, когда начинаешь ему объяснять, что Русских Православных Церквей, оказывается, не одна, а три**, отзывается этакой полуулыбкой, означающей, что, Россия, конечно — «страна святых чудес», но не для нашего они простого ума. Что касается самих пастырей, то никто из них не воспринимает эту тройственность как заданную навеки норму. Оправдывать оправдывают, но всегда лишь как нечто болезненно временное. Ибо как только мы начинаем молиться и служить, тотчас оказываемся в общем духовном пространстве единого обряда, духовного предания, богослужебного ритма, общих святых. Это корневое, экзистенциальное единство веры всякий раз заставляет ощущать наше разделение как некий, откуда-то привнесенный абсурд, который вновь и вновь нужно отстаивать какими-то доводами перед лицом невидимой, но совершенно явно ощущаемой общности.
Таких доводов по серьезному счету только три: нераскаянное сергианство вкупе с экуменизмом, а также принципы Московского Собора 1917−1918 годов.
Еще раз о сергианстве
О сергианстве, понимаемом обычно как потаковничество Московской Патриархии людоедскому идеократическому режиму, повелось говорить со страстностью, застилающей духовное зрение и рассудительность. Был ли действительно в сергианстве, за пределами тактики выживания (возможно, ошибочной) яд, способный внести отраву в церковное тело? По правде говоря, не пресловутые «ваши радости — наши радости"*** уязвляют меня и не пайковые речи во славу свободе исповеданий под сапогом реального социализма с немотою о всяком зле, что творится при нем, но — отречение от мучеников. Когда предстоятель Церкви заявляет в интервью, что никаких гонений в СССР не было и нет и в узилищах томятся лишь одни преступники, слова его поневоле начинают звучать эхом евангельским. «Тогда он начал клясться и божиться, что не знает Сего Человека» — читаем в Евангелии — и дальше: «И вышед вон, плакал горько» (Мф 26:74, 75). Плакал ли о своих словах Заместитель Патриаршего Местоблюстителя? Убежден, что митрополит, неся на своих плечах ту страшную тяжесть, слезно молился о своих собратьях в узах. Убежден, что и они не оставили его своей молитвой. И если апостол Петр, отпрянувший перед угрозой, не перестал быть Первоапостолом, утратил ли харизму своего сана Первосвятитель, вынужденный сделать отречение частью политики, направленной на выживание Церкви? И, может быть, в прославлении новомучеников российских в наши дни можно услышать и отречение от того отречения, и «плач Петра»?
Есть, однако, еще одна капля яда, которая разъедает нашу память, ибо для нее, кажется, так и не нашлось противоядия в горьком плаче: это открытое соучастие Церкви Христовой в языческом культе. Когда читаешь приветствия товарищу Сталину, составленные не просто на дежурном канцелярите, но с византийскими красотами, подписанные недавними исповедниками, готовыми всякий день умереть за веру и за любой из ее догматов, обрядов и обычаев, никак не можешь отделаться от вопроса: да не приходили ли им на ум слова апостола: «он был человекоубийца от начала и не устоял в истине, ибо нет в нем истины; когда говорит он ложь, говорит своё..» (Ин.8, 44), ведь «всякий, ненавидящий брата своего, есть человекоубийца..» (1 Ин.3, 15). И всего больнее, пожалуй, не сами приветствия, но подозрение в том, что эти люди, едва выведенные из бараков и посаженные на кафедры, не только по-христиански простили, но даже и уверовали в «богоданность», чуть ли не благодатность вождя и, вознося хвалу, не приспосабливались, не гнулись, а даже напротив — ликуя, выпрямлялись.
Впрочем, вправе ли я, не разделявший с ними ответственности за судьбы Церкви, о том судить? Поступаю ли я сам по совести, призывая суд на чужую голову? Не забуду слов блаженной памяти о. Александра Меня, сказанных мне наедине лет 25 назад: «Наши епископы берут на себя всю тяжесть выживания в этой системе и тем самым дают выжить и нам. Не ругать, а благодарить их надо и непременно молиться за них». Однако дело вовсе не в суде и не в чьем-то осуждении, но, если угодно, в «экклезиологии власти». То есть в церковных границах ее почитания, с византийских еще времен остающихся без должного дозора.
Всякая власть развращает. Абсолютная же власть вызывает трепет мистический. И, может быть, этот поистине темный, ныне подзабытый урок (Церковь Бога-Слова, слово приносящая в дань лжецу и человекоубийце), за который упаси меня Бог кого-либо осуждать, послужит и нам вразумлением, но не политическим, нет, а скорее вероучительным. Вразумлением, что никакому кесарю никогда нельзя дарить и малой крупицы того, что предназначается Господу. Что предел между Царством Божиим и кесаревым должен быть строго обозначен. И не только буквой, но и сердцем нашим. Ибо дело не в каком-то приспособлении (в принципе допустимой реакции живого организма), но в отраве кумиротворения, спонтанного, почти инстинктивного, ставшего чуть ли не эманацией церковной жизни.
Сегодня власти, которая вызывает трепет, как бы нет. Но уже из одного предвкушения ее выплывает фигура сакрального хозяина, большого любителя «морали от держиморды», благосклонного к «чадцам», недругов же властным рыком удерживающего. Хозяина пока не видно, но нимб ему уже готов. И поскольку нимбу все же неуютно висеть в пустоте, воскрылия трепетов относят его на века назад, примеривая (сначала как бы и не всерьез) к венценосному челу садиста и бабника — словно бы не положено вере обходиться без обожания, ужаса и грозы. Конечно, если считать по трупам, Грозному до Сталина далеко — не та эпоха; но вот по части лжи он, пожалуй, поядовитей будет: генсек все-таки и постов не соблюдал, и поклонов не бил, и орден пытальщиков и убийц не выдавал за монашеский.
Так что, если всерьез о сергианстве, его следует изгонять не столько из Церкви, сколько из трепещущих от дурной этой мистики или рвущихся вострепетать утроб. И победить его можно не расколами, не обличениями, которые расколы пестуют, но лишь опытом свободной жизни в вольной стране, ничьей не лижущей пяты. В концов концов всякий наш суд над чужими судьбами может быть подвергнут суду. Отсылая кого-либо во тьму внешнюю, себя непременно мы видим во свете, одиноко стоящими на скале праведности супротив бушующего океана лжи. По правде говоря, мне всегда было трудно понять и никто, кого бы я ни спрашивал, мне толком не мог объяснить, как подобной скалой может считать себя РПЦЗ — юрисдикция, основанная владыками, по понятным причинам, но непонятным канонам («.. пастырь добрый полагает жизнь свою за овец; а наемник, не пастырь, которому овце не свои, видит прриходящего волка и оставляет овец и бежит. (Ин.10, 11−12) «, оставившими свои епархии, за границей же оказавшимися вне церковного общения со всем православным миром? В силу какой же правды «верный остаток», рассеянный по «канонической территории России, которую мы потеряли», может выступать судьей Церкви, оставшейся с основной массой своей паствы и обреченной корчиться, молиться, жить под смрадной пастью антрихриста?
Выбор Западноевропейского Экзархата
Сомневаюсь, однако, чтобы этот вопрос сильно тревожил совесть тех, кто и по сей день почитает себя адамантовым столпом ордотоксии. Но он стоял, вероятно, перед Западноевропейской Архиепископией, возникшей в 1921 году и десятью годами позже отделившейся (или скорее отделенной) от Московской Патриархии в результате конфликтов между митрополитами Сергием и Евлогием. «Самостояние» Архиепископии, ставшей вскоре русским Экзархатом при Вселенском Патриархате, заключалось в том, чтобы, ощущая себя частью Русской Церкви (но не той идеальной, что осталась в царском золотом веке, а реальной — той, что есть), не осуждая ее, сострадая ей, оставаться по отношению к ней независимой в своем каноническом устройстве, богословском образовании, экуменическом диалоге, интеллектуальном поиске и, наконец, в политическом выборе. Эта независимость не была вырвана у кого-то, она исходила из верности букве и духу Московского Собора 1917−18 годов. За свободу приходилось платить разделением, с которым, к великой радости большинства членов Экзархата, отчасти было покончено, когда святейшим Патриархом Алексием и блаженной памяти Архиепископом Сергием (Коноваловым) было восстановлено полное евхаристическое и молитвенное общение между Московским «стволом» и Парижской «ветвью» единого дерева Русской Церкви. Однако и это «отчасти» остается недостаточным для многих из нас.
Ныне Западноевропейский Экзархат стоит перед выбором: вернуться ли юрисдикционно в Россию, или же, оставаясь пока как есть, ради создания автокефальной поместной Православной Церкви Западной Европы искать единства с другими православными диаспорами, столь же быстро растущими за счет эмиграции. Рождение такой Церкви, под эгидой одного предстоятеля и Синода, составленного из епископов разноязычных православных общин, вполне канонично, оправдано и неизбежно, но дело это — еще не завтрашнего дня. По сути же, никакого антагонизма между российским или европейским выбором больше нет, ибо путь в Европу сегодня может лежать и через Россию, то есть через образование того Митрополичьего округа, объединяющего основную массу «Церквей русской традиции», которое было предложено Святейшим Патриархом Алексием.
Против всего этого у большинства членов Экзархата принципиальных возражений нет. Однако вкусив свободы, узнаешь не только вкус, но и цену ей. Не забыт эпизод и с митрополитом Евлогием, присоединившимся в 1945 году к Московской Патриархии и уже успевшим в последний год своей жизни ощутить на себе всю тяжесть московской руки. Впрочем, даже и в то время никто не смог помешать его преемнику митрополиту Владимиру (Тихоницкому) вернуться в лоно Константинополя. И если сегодня автономность Украинской Православной Церкви в рамках Московского Патриархата достаточно реальна, то почему бы не быть ей реальностью и для Западноевропейского Экзархата — церковного тела, которое и так уже семь десятилетий живет в условиях полной независимости? Принципы Собора 1917−18 годов, о которых недавно напомнил епископ Сергиевский Василий Осборн (выборность епископов, невозможность перемещения священников с прихода на приход без согласия их и паствы, усиление роли мирян), оговоренные, черным по белому писаные и подписанные, не сделают ли эту автономность непререкаемой?
Часто говорят: «еще не время». Что ж, мы взрослеем, мужаем, стареем, а разделения остаются. И в гроб ляжем — все теми же членами разделенных юрисдикций? Уже и коммунизм — почти в средневековье, и Берлинская стена — за «шеломянем еси», а наши стены не только не желают падать, но даже и новые строятся.
Разумеется, никуда не денутся некие малые «согласия», для которых в узких стенах — самая суть их идентичности, готовые еще век-другой проспорить между собой, кто из них неповрежденней и непримиримей. Но все, кому за теми стенами тесновато, могут, пожалуй, и должны наконец встретиться, чтобы «понести бремена друг друга». Те бремена, которые налагает на нас свобода другого.
Проблема свободы — одна из самых острых, мучительных для Русской Церкви. Она не только не решена, но, можно сказать, еще и в ум не вошла. Ибо искушение трепетать перед внешней властью имеет под собой еще более сильное искушение такой трепет вызывать. Преосвященными — в батюшках, батюшками — в народе. Не секрет, что почти во всякой епархии своя рука — владыка (с поместным культиком), и нет на нее ни удержу, ни суда. Конечно, свобода не торжествует тотчас после падения стен. Может быть, двенадцать лет независимости слишком мало для ее созревания, коль скоро даже зачатие ее еще не состоялось? И не может ли Митрополичий округ в Европе стать первым опытом этой практики осуществленной свободы в Церкви, данным не извне, а изнутри единого организма? В нем сойдутся и те, для кого нет задачи неотложней, чем восстановление на престоле Дома Романовых, с теми, для кого важнее несение православной вести современнному миру, и те, для кого всякое общение с «овцами не сего двора» — уже «ересь всех ересей», с теми, для кого Бог, говорящий во всем творении, может словечко сказать и в других христианах. Непросто будет нам поместиться под одной крышей, но при доброй воле и попытке уважения к выбору другого, при нравственном задании быть вместе — все же возможно. И эта живущая среди нас свобода, при которой никто не будет судим чужой совестью — как знать? — не послужит и Церкви в России, которой этот опыт законного разнообразия и разномыслия еще может пригодиться? Не станет ли этот западный остров церковной свободы добрым примером и для российского материка? Разве между потребностью быть вместе и призванием к свободе «утверждена великая пропасть»? Если где-то и утверждена, то пока не в Европе.
Чем же вызывается эта потребность единства?
Прежде всего, долгом служения пастве, которая уже фактически едина и потому рано или поздно она должна предстать единым организмом, у которого — в пределах общей веры и поместной Церкви — должен быть один духовный дом.
Затем долгом свидетельства перед внешними. Если не особо мы занимаемся миссией среди инославных и нехристиан, она происходит помимо нашей воли, почти что сама собой, наталкиваясь при этом на наши разделения. Тысячи людей на Западе в недоумении ищут нашу веру, не зная, через какую собственно дверь в нее входить. Пока нет общеправославного организма для Западной Европы, Русская Церковь среди других православных Церквей, оставаясь национальной, предстает на Западе наименее националистической, наиболее открытой другим народам и культурам. Сделавшись единой, она станет более европейской. Кстати, за чересполосицей юрисдикций, пусть даже и канонических, возникают то и дело некие причудливые, якобы православные образования, без корней, без роду, без племени, но притязающие быть русскими, украинскими, итальянскими (в Италии есть уже два или три таких). Они порой успешно миссионерствуют, даже и растут за счет неискушенных западных богоискателей. Будь Русская Церковь единой, меньше станет и всяких пародий на нее.
Наконец есть и некий долг (его труднее всего обозначить) перед «единством в святыне», о котором мы упомянули. Когда существует общность в вере, в интимном, духовном, литургическом, культурном опыте, рано или поздно она должна проявиться и в каноническом устройстве. «Нас же всех, от единого Хлеба и Чаши причащающихся, соедини друг ко другу, во единого Духа Святаго причастие..» — говорится в Евхаристическом каноне литургии св. Василия Великого. Доколе же нам служить одну по сути Евхаристию, поминая епископов, которые зачастую и знать не хотят друг друга?
Однако для того, чтобы вернуться к матери «по плоти», постыдно ссориться и с приемной, доброту которой Русский Экзархат видел более семидесяти лет. Ибо Константинополь, дав ему каноническую защиту, никогда не посягал на внутренние его дела. К «первой любви» (см. Откр.2,4) не возвращаются со словами: «прогони эту от меня вон и запри дверь за нею». Митрополичий округ, если он будет когда-нибудь создан, должен родиться не из ссоры, но при найденном согласном решении Вселенского и Московского Патриархов. И уж, конечно, чаемое единство никак не следует искать за счет новых расколов или выхватывания приходов по одному. Чтобы стать действенным, оно должно быть делом всей епархии.
Таковы «посильные соображения», которые на сегодняшний день скорее всего окажутся бессильными, но не пригодятся ли они завтра?
N 117 2003 г.
