 |
| Литературная газета | Феликс Кузнецов | 13.01.2004 |
Сегодняшнее время убеждает: освоить мыслью эти высочайшие духовные вершины с помощью одной эстетики, социологии или семиотики невозможно. Новый подход к осмыслению художественного наследия гениев русской литературы, формирующийся сегодня, — это подход прежде всего ценностный, бытийный, онтологический. Конкретный историзм остаётся нашим руководящим исследовательским принципом, но он недостаточен. Аксиология, понимаемая как теория ценностей, и в первую очередь духовных ценностей, — вот то новое в современном научном постижении великого наследия русской литературы, что с особой силой и очевидностью проявляет себя в последнее время.
Может возникнуть вопрос: а что это такое — духовные ценности? Какое содержание в это понятие вкладывается?
В ответ сошлюсь на элементарный арифметический подсчёт, приведённый в одной из книг: перемножим среднюю продолжительность человеческой жизни на количество дней в году — окажется 70 (таким оно у нас было когда-то) на 365. Мы получим 25 500 дней. Двадцать пять тысяч дней отпущено в среднем каждому из нас для пребывания на этой земле! А если вычесть отсюда время младенчества, да время ветхой старости, да годы, тобой уже прожитые, — что остаётся? Считанное количество дней, которые ты лузгаешь, как семечки. Так зачем ты? В чём смысл твоего существования?
Вопрос о смысле жизни, осмысленности бытия — главный в системе духовных ценностей человека и общества. Точно так же, как вопрос о совести — главный в системе нравственных ценностей. И одно определяет другое: то, ради чего человек живёт на Земле, определяет и как он живёт.
Ни одна литература в мире не ставила с такой остротой вопросы смысла человеческой жизни и совести, бытийные вопросы в целом, как русская литература. И это при том, что XIX век был веком прежде всего политическим, социальным, позитивистским. Веком, когда религиозная идея в значительной степени уступила место в умах и душах людей идее социальной, социалистической, которую, кстати, Достоевский называл «великой идеей», но недостаточной, ибо ни материальный и научный прогресс, ни материальный достаток и социальное равенство ещё не приведут людей к счастью. В «Подростке» Достоевского, в одной из ранних редакций романа, Версилов говорит подростку: «- Я буду знать все открытия точных наук и через них приобрету бездну комфортных вещей. Теперь сижу на драпе, а тогда все будем сидеть на бархате, ну и что из этого? Всё же останется вопрос: что же тогда делать? При всём этом комфорте и бархате для чего, собственно, жить?..» Впрочем, как вы понимаете, спор шёл в данном случае не только с социализмом, но и с позитивизмом, с потребительством, с опасностью бездуховности.
По глубочайшему убеждению Ф.М. Достоевского, вне постижения Бога человечество не в силах ответить на коренные вопросы человеческого бытия, и прежде всего на вопрос о смысле жизни, чем и обрекает себя на нравственную гибель. Помните: ежели Бога нет, значит, и рая нет, а ежели рая нет, значит, и ада нет, значит, всё дозволено! Вседозволенность, уничтожение границы между добром и злом и как конечное следствие расчеловечение человека — таково было грозное, горькое предостережение Достоевского будущему.
Современная литературоведческая мысль в полном масштабе задумывается над следующим фундаментальным, основополагающим фактом, который долгие годы недооценивался, а подчас и игнорировался нашим литературоведением: три самые могучие фигуры в русской прозе XIX века, определившие духовное развитие нашего народа в XIX и ХХ столетиях — Гоголь, Достоевский, Толстой, — были не только самыми могучими писателями земли русской, да, возможно, и всего человечества, но и самыми крупными мыслителями в России XIX века, причём мыслителями религиозными, как никто в мире, мучаившимися вопросами человеческой души и духа, бытийными, онтологическими вопросами.
Вот почему вне бытийного и ценностного подходов, вне постижения не только их художественного, но и духовного, философского наследия, причём в органической целостной взаимосвязи, невозможно адекватно осмыслить их творчество, как и всю историю русской литературы XIX века. Это всё более отчётливо осознаёт современная филологическая мысль.
«Духовной жаждою томим» — эта пушкинская строка может быть эпиграфом не только к творчеству поэта, но и ко всей русской литературе XIX да и ХХ веков.
Для доказательства этой своей мысли обращусь к книге Валентина Непомнящего «Пушкин. Русская картина мира» (издательство «Наследие», 1999 г.). Автор этого во многом новаторского труда констатирует: «..Все сколько-нибудь серьёзные споры на пушкинские темы суть в конечном счёте споры аксиологические, противостояние разных образов мира, жизненных позиций и вер».
В книге В. Непомнящего рассматриваются глубинные корни пушкинского миропонимания как православно-христианского, различие в восприятии Пушкина «восточного», православного сознания и сознания «западного», католического или протестантского, соотношение их ценностных ориентаций, их иерархии ценностей.
Вслед за Пушкиным, а практически — одновременно с ним из глубинных недр народной жизни вырастает ещё один феномен русской отечественной культуры и духовности — Николай Васильевич Гоголь. Сегодня мы приближаемся к адекватному его пониманию. Новый взгляд на Гоголя формируется в процессе работы над академическим собранием сочинений Н.В. Гоголя, которую возглавляет Ю. Манн, и в трудах, сопутствующих этому изданию, в книгах И. Золотусского, В. Воропаева и др. — в острейших спорах, полемике, борьбе. Не имея возможности подробно охарактеризовать эту борьбу мнений, сошлюсь хотя бы на одну далеко не бесспорную монографию И.А. Виноградова «Гоголь художник и мыслитель. Христианские основы миросозерцания» («Наследие», 2000 год).
Долгое время считалось, пишет Виноградов, что «главная цель писателя заключалась в обличении „крепостнической“ России, причём „в уродливых помещиках“ предлагали видеть настоящий её „портрет“. Однако истолкование гоголевской поэмы в духе политической сатиры не имеет ничего общего с авторским замыслом».
Литературовед устанавливает тесную связь между художественной и публицистической мыслью Гоголя, раскрывает христианские основы миросозерцания Гоголя в органическом единстве с его творчеством. Это не значит, что исследователь проходит мимо социального пафоса творчества Гоголя, — он по-новому его истолковывает, связывая социальную позицию художника с духовными основами его миросозерцания. И в этой связи на первый план для исследователя выходит антипотребительский, антибуржуазный и тем самым христианский пафос творчества писателя.
Именно из глубоких основ духовного и нравственного миросозерцания растёт эта национальная, принципиальная особенность русской литературы: начиная с Пушкина и Гоголя и кончая Чеховым, Горьким и современностью, её отличает последовательная антибуржуазность.
Пожалуй, исключением здесь является характер Штольца у Гончарова. Однако и этот характер — воплощение протестантской трудовой этики — вызывает у автора не столько симпатию, сколько иронию, во всяком случае, симпатию куда меньшую, чем даже характер Обломова. Впрочем, не Обломов, конечно же, выражение энергетики России. Вспомним такие характеры из жизни, как, к примеру, Рябушинский и другие промышленники из староверов, вспомним Фому Гордеева и Егора Булычёва у Горького, колоритнейшее русское купечество у Островского — вот он, наш комментарий к Штольцу.
Различие в исторических судьбах народов, как и различие в их духовной, религиозной ориентации, не могло не сказываться на национальном менталитете, своеобразии цивилизационного кода, иерархии ценностей того или другого народа, вызывающих равное уважение.
У нас не было реформации, не было протестантизма — этой, как говорил Маркс, «буржуазной разновидности христианства», у нас не привился позитивизм, хотя его упорно пытались (и пытаются) насаждать. На вызовы нового, буржуазного времени русское общественное сознание откликнулось по-своему — онтологическими исканиями Пушкина, Гоголя, Достоевского, Толстого, с одной стороны, просветительством и русским освободительным движением, с другой. И своеобразным соединением этих двух полярных начал, вызвавшим к жизни уникальный и удивительный нравственный феномен, называющийся русской интеллигенцией.
Как известно, само понятие «интеллигенция» вошло в мир как своего рода калька с русского. В европейских языках эквивалентом ему является слово «интеллектуал», но это не равноценный эквивалент, поскольку лишено как раз нравственного содержания. Между тем как понятие «интеллигент» есть понятие нравственное и не определяется лишь уровнем образованности человека, масштабом его интеллектуального развития: интеллигентом на Руси человек становился тогда, когда заболевал высоким и святым чувством вины и долга перед народом, когда видел смысл своей жизни в служении ему.
Онтология, то есть бытийная философия русской интеллигенции в изначальном, истинном значении этого слова, и — шире — онтология русского освободительного движения, а также того направления в русской литературе XIX века, которое формировалось под влиянием освободительных идей, ещё одна пока что непознанная, плохо исследованная нами проблема, которая требует к себе новых подходов.
Из истории литературы не вычеркнешь факт многополярности позиции русских мыслителей XIX века — демократов, славянофилов, либералов, — вкупе оказавших огромное влияние на духовную и нравственную жизнь российского общества, формировавших русскую литературу. Их ценностная ориентация была удивительно высокой и при всех политических и философских различиях во многом схожей. Этот исторический парадокс надо понять и осмыслить. И объяснение ему следует искать, думается мне, в том, что при всём воинствующем атеизме крестьянских демократов — Белинского, Чернышевского, Добролюбова, возможно, наиболее авторитетных для своего времени истолкователей русской классики, система их ценностных координат была в основе своей идентична онтологии классиков русской литературы и шире — системе глубинных ценностных координат народной жизни. Правда, была и немалая разница: демократы служили не Богу, но униженному и оскорблённому народу, но служили они своему пониманию сущего с религиозной истовостью, может быть, ещё и потому, что были разночинцами, детьми православного священства. Да и вся русская литература с не меньшей истовостью служила народу, понимая под ним в первую очередь крепостное крестьянство, стремясь к его освобождению и протестуя против нового, буржуазного его закабаления.
Подчеркну свою мысль: антибуржуазность в русской литературе, понимание всей степени угрозы духовному здоровью людей, которую несёт с собой порабощающая власть денег, проявляла себя с самого её начала — с Пушкина и Гоголя. Между прочим, эта особенность отличает не только русскую, но всю мировую литературу, европейскую в том числе, всякую большую литературу, устремлённую к вечным ценностям.
Антибуржуазный характер русской литературы остро ощущала и стремилась осмыслить русская эмиграция. Профессор, протопресвитер В.В. Зеньковский писал в книге «Гоголь» (Париж, 1961): «В гениальном обобщении, которое дал Гоголь в Чичикове, с полной ясностью выступает разрушение душевной жизни, связанное с этим переводом на деньги всех душевных движений. И это наблюдение Гоголя блестяще оправдалось в духовной жизни Европы: здесь надо искать ключи к пониманию того своеобразия экономической психологии современных людей, которое ещё Герцен так едко высмеивал, «духовное мещанство».
По недостатку места у меня нет возможности хоть сколько-нибудь подробно охарактеризовать работу современной литературоведческой мысли по исследованию духовного наследия Ф.М. Достоевского, Л.Н. Толстого, других наших писателей.
Нет возможности проанализировать под этим углом зрения, скажем, работу над 100-томным академическим собранием сочинений Л.Н. Толстого под руководством безвременно ушедшей от нас Л.Д. Громовой, равно как и двухтомный труд под редакцией В.А. Келдыша «Русская литература на рубеже эпох (1890 — 1920)», являющийся началом новой «Истории литературы ХХ века», где литература Серебряного века впервые анализируется в неразрывной взаимосвязи не только с социальными процессами времени, но и с выдающимися достижениями философской мысли той поры, её аксиологическими открытиями. Ценностный подход проявляет себя и в работе над последующими томами «Истории русской литературы ХХ века», посвящёнными советской литературе и литературе русского зарубежья.
Сегодня мы всё ближе подходим к пониманию того, что великая русская литература не только XVIII, XIX, но и XX веков при всей остроте социальных коллизий, связанных с исторической драмой неотвратимой модернизации страны, с тектоническим сломом в октябре 1917 г., в лучших своих достижениях являла собой ствол могучего древа и заключала в себе единый цивилизационный код, единую систему ценностей. В этом достаточно дерзком с точки зрения сегодняшнего дня утверждении я опираюсь на мнение одного из образованнейших иерархов православной церкви — митрополита Смоленского и Калининградского Кирилла, который говорит: «..Удивительно, но эту систему ценностей наш народ сохранил при разных политических режимах, при разных политических реалиях, — глубинная же суть этого феномена заключается в том, что все мы корнями уходим в нашу единую природу, созданную духом и силой русского православия. То есть в нашей стране, в нашем народе сохранилась преемственность правды, преемственность системы ценностей. И в этом смысле правильно сказал Святейший Патриарх, что «русская литература в советское время сохранила православную систему ценностей, формально себя с православием не отождествляя..». И далее: «..В этой преемственности поколений, в этой генетической связи есть нечто невероятно важное. Меняется Россия, меняются политические условия жизни, меняется экономика. Но сохраняется система ценностей».
Если мы вспомним С. Есенина и А. Ахматову, М. Шолохова и М. Булгакова, А. Платонова и Л. Леонова, А. Солженицына и прозу наших писателей-деревенщиков В. Шукшина, В. Белова, В. Распутина и др., которая, конечно же, проза не «деревенская», но бытийная, нам будет понятна вся глубина этих слов.
Сохранить эту национальную систему непреходящих ценностей особенно важно в условиях так называемого глобализма, когда под сомнение ставится самоидентификация нашего народа, когда-то самое «духовное мещанство», о котором говорил когда-то Герцен, ведёт разрушающее наступление на духовные основы жизни людей. И ведёт это наступление на молекулярном уровне, чтобы лишить людей вечных ценностей, убить совесть, стыд, целомудренность души народной, подменить верх низом, снять различия между добром и злом, то есть утвердить вседозволенность, нравственный релятивизм в качестве нормы взаимоотношений между людьми.
Духовное мещанство, порождённое бандитским капитализмом, справедливо ощущая в русской литературе своего исконного врага, делает всё, чтобы изъять русскую и мировую классику, всякую серьёзную литературу из духовного обращения народа, заставить людей забыть её. Подлинной, большой литературе закрыт доступ на телеэкран при небывалом могуществе его нравственного, но чаще безнравственного влияния. Сокращается присутствие подлинной литературы в школе, хотя именно преподавание литературы в России традиционно всегда было основой нравственного воспитания подрастающего поколения. Духовное мещанство, претендующее на то, чтобы быть «элитой», стремится подменить культуру в самосознании народа так называемой «поп-культурой», а в действительности антикультурой, которую само же презрительно именует «попсой», а настоящую литературу заменить опять-таки «попсой» под личиной постмодернизма. Его теоретики дают различные определения этому модному явлению, но сходятся они в одном: главная отличительная черта постмодернизма — нравственный релятивизм, принципиальный отказ от различия между добром и злом, то есть та самая вседозволенность, о которой говорил Ф.М. Достоевский.
«Мы не врачи, мы — боль» — так сказал когда-то о русских писателях А.И. Герцен. Разрыв с этой традицией русской интеллигенции, прислуживание олигархии, неспособность сопереживать страданиям народным, с тревогой и болью думать о судьбах страны наносят серьёзный ущерб не только читателям, но и самой литературе. Ещё никогда в истории России успехи литературы не были столь ничтожны, как в десятилетие «ельцинских реформ». Мы привыкли мерить историю русской литературы десятилетиями — практически каждое из них в истории страны, как XIX, так и ХХ века, имело свою ярчайшую литературную физиономию и давало свою плеяду имён.
А что нам дало минувшее десятилетие? Детективщиков — Маринину, Донцову, Акунина? Бесстыжих охальников типа Виктора Ерофеева или Сорокина?
Бесславно уходит в небытие десятилетие ельцинских реформ. Его результаты в духовной, нравственной сфере не менее, а может быть, даже и более разрушительны, чем в сфере социальной и экономической. Но будем надеяться: глубинные ценности, которые всегда составляли базовую основу нашей жизни и нашей литературы, продолжают формировать дух народа и душу людей. Обязанность ученых-гуманитариев — по мере своих скромных сил поспешествовать этому, быть хранителями огня отечественной духовности и культуры.
Феликс Кузнецов, член-корреспондент РАН, директор Института мировой литературы им. А.М. Горького
