Герой вашего времени

Полудиалог, полуразмышление

— Постойте, товарищ! Обождите! Не убегайте, куда вы так несетесь? Поверьте, нет причин. Ну да что вы, в самом деле, не принимайте близко к телу. Что значит «потеряно»? Не паникуйте, все утрясется.

— Ошибки, конечно, ошибки, у кого же их нет! Просчеты, упущенныя возможности… Народ, говорите, никудышний? Даже и клеймо негде ставить?… Нет-нет, это я так, к слову. Воспитать новаго человека — работа не из легких. Адова работа, как выразился поэт. Немудрено и замешкаться.

— Вы знаете, не хочется вас хуже обезкураживать, но как раз вчера встретил в церкви одну из ваших, Александру Афанасьевну. Не помните ее? да ну как же? Дочь пятилеток. Это она валила вам лес на Северном Урале. Она надрывалась в снарядном цеху по одиннадцать часов. На ней, как на мерине, пахали вы заросшия военной порою поля. Это она получала 24 руб.70 коп. пенсии и половину отдавала золовке, у которой и того не было. Это ее дети сделали вам водородную бомбу и лучший в мире автомат, из котораго потом чечен убил ее внуков. Ну, вспомнили наконец?

— Да ничего… Здоровье, конечно, никуда не годится. Но вот выбралась ко всенощной. Итоги? Да, подводит. Плачет все больше. «За грехи, — говорит, — за грехи наши и родительские, за них и гибнем.» Что еще? Еще поет красиво, тропарь Новомученикам:
«…молитеся Ему, яко насадителю вашему,
да избавит люди своя
от безбожных и злых,
да утверждается же Церковь Русская
кровью и страданиями вашими
во спасение душ наших.»
Именно так.

— Ну вот. Товарищ, я не хотел вас обидеть. Вы слышите? Я ведь, собственно, не о том… Можно сказать, совсем в обратном смысле: хотел вас обрадовать. Отыскал я вам вашего новаго человека. Еще как воспитаннаго.

— Где ж тут шутки. Не до шуток, товарищ. Прислали мне на-днях книжку писем Г. С. Ефрона (Изд-во «Луч-1», Калининград, М.О., 1995, 240 с.) Да, да, сын известной поэтессы. Ну уж, вы и скажете, «подлеца и убийцы»! Ведь это он по заданию партии и правительства. Однако же он думал, что для России. Согласен; но один ли он так слабо думал? Речь, впрочем, не об отце.

— А сын-то как раз ровесник Александры Афанасьевны. Воспитывался, однако, до 39-го года в Париже, и родители у него были образованные. Потому вы на него внимания и не обратили. Считали ее своей, рабоче-крестьянской, а его — чужеродным элементом? Просчитались.

— Ну что вы, это был новый человек мирового класса: куда там пошлому Хаксли! куда неуклюжему Оруэллу! Трижды очищенный: так даже самогонку не варят. Сначала — задолго до рождения — в русском горниле «Серебрянаго Века». Вторично — в парижском чистилище. И третий раз — в нашей буче, боевой и кипучей. Если Россия продышится от угара, увидите, его еще поставят в Музее Революции, где-нибудь между Смердяковым и Грамши. Проворонили вы, товарищ, своего человека. Эх, товарищ, товарищ…

— Нет, письмо — надежный документ, по крайней мере для его возраста и склада. Проглотив без разбора и смысла кучу книг, воображал себя кем угодно, и на фоне его больного воображения превосходно прорисовывается портрет в письмах. Беда только, что их не всякий вмещает, но кому дано. Да к тому же разсказы Александры Афанасьевны пришлись не вполне к месту. Судите сами:
«Я думаю, что до Вас уже дошла весть о самоубийстве Марины Ивановны, последововашем 31-го числа в Елабуге. Причина самоубийства — очень тяжелое нервное состояние, безвыходность положения — невозможность работать по специальности; кроме того, М.И. очень тяжело переносила условия жизни в Елабуге — грязь, уродство, глупость. 31-го числа она повесилась. Она многократно мне говорила о своем намерении покончить с собой, как о лучшем решении, которое она смогла бы принять. Я ее вполне понимаю и оправдываю….Я распродал 90 проц. вещей М.И. — чтобы обеспечить себя какой-то суммой денег (М.И. так и писала в письме — чтобы я распродал все ее вещи). Итак, мне обеспечено жилье, питание, стирка, глажка…» (c.29−30)

«Нас детей четверо было. Я младшую-то на руках несла, а брат, четыре годочка, сам шел-ковырялся. Вот отстает он, бедный, а конвойный-то его сапогом, сапогом… первый он и умер».

«Пишу о смерти мамы. Умерла она въ 1941 г., в. гор. Елабуге (ТатАССР). Диагноз — асфиксия отъ удушья….Я всегда возмущаюсь, когда вместо настоящего существования… мне подсовывают эрзац… В жизни дважды два четыре никогда не было, нет, и не будет. И это очень хорошо и утешительно. (c.72−75)

«Насчет книги о маме я уже думал давно… Последние ее стихотворения говорят… о творческом росте…» (c.64)

«В Союзе Писателей открылась столовая, лучшая в Ташкенте… Только вчера меня внесли в окончательные списки… Но я остаюсь здравым человеком, и стараюсь добиться возможно большего. Ахматова и Липскеров говорили о моем тяжелом материальном положении с Пешковой… Муля, пришли денег. Я трачу мало; во всем себе отказываю… но деньги необходимы. Я жму всех знакомых.» (c.37−39)

«Я выживу, Муля, но знай, что очень мне повредит этот удар судьбы [мобилизация], очень озлит, очень испортит.» (c.107)

«Досадно что такому балбесу повезло [знакомого досрочно освободили из заключения]; впрочем, это старая истина: дуракам счастье. Но, все-таки, мириться с ней неприятно — ибо мы, как-никак, умные люди!» (c.144)

«Маму тогда в холодную посадили, не знаю за что. Изба без окон. Осень поздняя, капусту свезли уже. Вот мы наберем на поле капустных листов, и маме несем, между бревен протискиваем. Заметил, вишь, кто-то. Ей срок и надбавили, за то что дети, мол, ее кормят. Пришли мы в другой раз с листьями, а она плачет: «Уходите, — кричит, — уходите…»»

«Прочел удивительных «Бесов"… колоссально! прочел «Холостяков» Монтерлана; очень талантливый писатель… Сартр… ценен своим психологизмом — таким раскрытием человека, его внутреннего мира, такимъ его показом, ох матушки-батюшки!…Сартр возвышается над всеми.» (c.141−143)

«То ли было дело, когда я ходил в желтом плаще, рыжем костюме, блестящих башмаках… Я хожу в 10-й класс средней школы, школы, которую я безспорно перерос в области гуманитарной культуры и жизненного опыта.» (c.115)

«Я неизмеримо выигрываю от хорошего костюма… В театр и в концерты не хожу… костюм — тю-тю, и ходить незачем. В кино хожу.» (c.145−147)

«Там все и умерли, в лесу, один за одним. Меня только Господь оставил, молиться, значит, о них. Ты вот что, сынок, будешь завтра на проскомидию подавать, ты их и помяни. «О еже проститися им всякому согрешению, вольному и невольному…» Вот яблоко тебе, и помяни, не забудь».

«Слишком впадать в слюнявые воспоминания не следует. Ох, если бы ты знала, какъ мне напортили эти самые воспоминания! Не знаю ничего более разъедающего и обезволивающего, чем они.» (c.88)

«Воля не выдержала; я продал несколько хозяйкиных вещей… Заявление в милицию, повестка, арест… Единственный выход — продать библиотеку, всю, и поскорее (основное — начать выплату денег)… Все дело в уплате. «Чем скорее, тем лучше, может, и дело прекратим». Пока никто ничего не знаетъ…. Учтите сроки.» (c.50−53)

«Новый Год [1943]… встретил хорошо, без ложной торжественности, без шумихи. Выпил ровно столько, чтобы опьянеть без неприятных последствий; продукты были все те, о которых желал [sic]» (c.100).

— Видите? А вы еще сомневались! Что ж, я очень рад за вас, товарищ. Говорил же я вам, не унывайте. Поняли теперь, как воспитывается новый человек? Не тупыми нотациями да идиотскими политинформациями. Иной подход нужен, иное окружение, иное отношение к жизни, иная, так сказать, почва — и вырастает, грубо выражаясь, совсем иной фрукт. Ну вот, на вас теперь и посмотреть приятно.

— Тут уж ничем не поможешь, товарищ. Георгия Сергеевича все-таки мобилизовали и… Вот и последние письма его из армии, в том же самом ключе. Вы думали, армия на него подействует? Не тот случай. Только пуля, опрокинувшая его на умытую июльским дождем белорусскую землю, внесла в картину элемент реализма. Да еще добавила пару часов передышки перед трудной дорогой: хватило чтобы вспомнить и асфиксию от удушья, и неутешительное дважды два.

— Знаете, ему все равно бы не выжить. Не та была эпоха. Погиб бы от водки, от скуки, от зависти, а скорее всего — от собственной подлости. Верно, в своем слое мог бы. Но слой-то был — тоньше папиросной бумаги. А не высунуться человеку умному и гуманитарно-культурному никак нельзя. Одним словом, не создали вы для него условий, товарищ. Сгубили росток на корню. Трепу много, а результат плачевный.

— Ну, послушайте, нельзя же так разстраиваться, в самом деле. Просто глупо с вашей стороны. Вот, возьмите мой, он сравнительно чистый. Ведь времена переменились, и нравы тоже. Сегодня открылось, наконец, царствие Новаго Человека. Поглядите, как он мотыльком порхает туда-сюда, проходит, как хозяин, от Парижа до самой Елабуги, и назад за моря. Дважды два он знать не только не желает, но уже и не в состоянии; зато прилагательное «экзистенциальный» склоняет с тем же легким изяществом как «свободноконвертируемый». На ногах — блестящие башмаки, в голове пусто, в желудке — продукты вожделения, чуть пониже гуманитарная культура соседствует с жизненным опытом, а вместо сердца — одна отрада и милый вздор без неприятных последствий. Вам бы впору плясать от радости: чей бы ни был посев, плоды уродились точно по вашему заказу.

Иеромонах Макарий (Маркиш),
г. Иваново
Приводится в авторской редакции