 |
| Новый Петербургъ | Евгений Парфенов | 23.12.2003 |
СЕВЕР
В воротах Азии, среди лесов дремучих,
Где сосны древние стоят, купая в тучах
Свои закованные холодом верхи;
Где волка валит с ног дыханием пурги;
Где холодом охваченная птица
Летит, летит и вдруг, затрепетав,
Повиснет в воздухе, и кровь её сгустится,
И птица падает, замёрзшая, стремглав;
Где в желобах своих гробообразных,
Составленных из каменного льда,
Едва течёт в глубинах рек прекрасных
От наших взоров скрытая вода;
Где самый воздух, острый и блестящий,
Даёт нам счастье жизни настоящей,
Весь из кристаллов холода сложён;
Где солнца шар короной окружён;
Где люди с ледяными бородами,
Надев на голову конический треух,
Сидят в санях и длинными столбами
Пускают изо рта оледенелый дух;
Где лошади, как мамонты в оглоблях,
Бегут, урча; где дым стоит на кровлях,
Как изваяние, пугающее глаз;
Где снег, сверкая, падает на нас
И каждая снежинка на ладони
То звёздочку напомнит, то кружок,
То вдруг цилиндриком блеснёт на небосклоне,
То крестиком опустится у ног;
В воротах Азии, в объятиях метели,
Где сосны в шубах и в тулупах ели, —
Несметные богатства затая,
Лежит в сугробах родина моя.
Его гиперболы безмерны, но в пределах одного чувства, одной любви.
Бог одарил поэта великим зрением и всепроникающим слухом. Его муза была влюбчивой, и доброй, и
смешливой, особенно в ранний период его жизни, когда он заявил себя поэтом — придя с военной службы
в шинели и в очках, совершенно непохожий на поэта. Он никак не старался выделить свои стихи
декламацией, но все, кто слышал, «насмерть» поражались неожиданным словосочетаниями и парадоксами.
Николай Заболоцкий родился в 1903 году в Казани в семье агронома, где отец заведовал земской
сельскохозяйственной фермой. Его детство и юность прошли в маленьком городе Уржуме Вятской губернии.
Сказки о бескрайней российской глухомани, о которой рассказывала нам советская пропаганда,
оказались грубой фальшивкой. Уржум начала ХХ века, в 150 верстах от железной дороги, представлял из себя образец земского устройства: в нем был театр, городской парк с оркестром, два мужских училища — городское и реальное, женская гимназия. В специально для училища построенном здании, которое само по себе представляет архитектурную достопримечательность, аудитории для естественных наук и рисовальные классы были построены амфитеатром, чего не было даже в Ленинграде. Уже не говоря о преподавателях, каждый из которых был личностью и местной знаменитостью. Например, учитель истории г-н Спасский не разрешал пользоваться учебниками, считая, что историю Отечества нужно постигать пониманием, и каждый урок разворачивал в диспут. На уроках рисования рисовали с античных слепков.
Так что Заболоцкий проявлял позже себя и как художник.
Неудивительно, что человек, выросший в такой атмосфере и рано ощутивший в себе талант поэта, без
робости уезжает в Москву, где год учится на медицинском факультете, а затем переезжает в Петроград
и поступает на отделение языка и литературы Пединститута им. Герцена. В Петрограде круг друзей
составляют «обэриуты» (т.н. «Объединение реального искусства»): Хармс, Введенский и др. Все они
пытались взглянуть вокруг «голыми глазами», очищенными от штампов. В книжку своих ранних стихов
Николай Заболоцкий вклеил репродукции Анри Руссо, показывая близость своего видения живописной
манере великого примитивиста.
Первые его публичные выступления принесли ему известность среди любителей поэзии. В его стихах
ощущалось не влияние литературных мэтров, а собственное видение — неожиданный гротеск и точный
парадокс.
Начало 30-х годов Николай Заболоцкий встретил известным поэтом, прочно заявившим свое место в
буйном разноголосье стихотворцев.
1938 год стал поворотным в его судьбе. Все книги воспоминаний, все биографические предисловия к
его позднейшим книгам стихов обходят стыдливым молчанием восемь лет трагической судьбы поэта,
словно он был в чем-то виноват, хотя книги датируются 80-ми годами, когда о сталинских репрессиях
было уже сказано немало. А ведь Заболоцкий как честный человек, попав в фашистские застенки НКВД, -никого не оговорил, ничего не испугался, не пошел ни на какие сговоры с палачами, хотя перенес
страшные пытки и унижения. Историю его заключения и письма из лагерей в 1991 году опубликовал его
сын Никита. И это единственная публикация, словно его палачи еще живы, стоят у власти и стерегут
любые факты о своих деяниях.
19 марта 1938 года Заболоцкого вызвал секретарь Ленинградского СП Мирошниченко и отдал его в руки
сотрудников НКВД. В тот же вечер после обыска в квартире он был доставлен на Литейный, в Большой
дом, где в тюремных подвалах все ночи напролет велись фашистские пытки ни в чем не повинных людей.
Во дворе стояли с включенными моторами грузовики и не могли заглушить нечеловеческих криков.
Заболоцкого пытались склонить к даче ложных показаний против секретаря СП Н. Тихонова, который,
якобы, собирал контрреволюционную писательскую организацию. И были люди, которых сломали, которые подписывали любые оговоры.
Вот только несколько строк из рассказа Николая Заболоцкого о его пребывании в застенках Большого
дома.
«Вспоминается, как однажды я сидел перед целым синклитом следователей. Я уже нимало не боялся их и презирал их. Перед моими глазами перелистывалась какая-то огромная воображаемая мной книга, и на каждой ее странице я видел все новые и новые изображения. Не обращая ни на что внимания, я
разъяснял следователям содержание этих картин. Мне сейчас трудно определить мое тогдашнее
состояние, но помнится, я чувствовал внутреннее облегчение и торжество свое перед этими людьми,
которым не удается сделать меня бесчестным человеком. Сознание, очевидно, еще теплилось во мне,
если я запомнил это обстоятельство и помню его до сих пор.
Не знаю, сколько времени это продолжалось. Наконец, меня вытолкнули в другую комнату. Оглушенный
ударом сзади, я упал, стал подниматься, но последовал второй удар в лицо. Я потерял сознание.
Очнулся я, захлебываясь от воды, которую кто-то лил на меня. Меня подняли на руки и, мне
показалось, начали срывать с меня одежду. Я снова потерял сознание. Едва я пришел в себя, как
какие-то неизвестные мне парни поволокли по каменным коридорам тюрьмы, избивая меня и издеваясь над моей беззащитностью. Они втащили меня в камеру с железной решетчатой дверью, уровень пола которой был ниже пола коридора, и заперли в ней. Как только я очнулся (не знаю, как скоро случилось это), первой мыслью моей было: защищаться! Защищаться, не дать убить себя этим людям или, по крайней мере, не отдать свою жизнь даром! В камере стояла тяжелая железная койка. Я подтащил ее к
решетчатой двери и подпер ее спинкой дверную ручку. Чтобы ручка не соскочила со спинки, я прикрутил
ее к кровати полотенцем, которое было на мне вместо шарфа. За этим занятием я был застигнут моими
мучителями. Они бросились к двери, чтобы раскрутить полотенце, но я схватил стоящую в углу швабру,
и, пользуясь ею, как пикой, оборонялся насколько мог, и скоро отогнал от двери всех тюремщиков.
Чтобы справиться со мной, им пришлось подтащить к двери пожарный шланг и привести его в действие.
Струя воды под сильным напором ударила в меня и обожгла тело. Меня загнали этой струей в угол и,
после долгих усилий, вломились в камеру целой толпой. Тут меня жестоко избили, испинали сапогами, и
врачи впоследствии удивлялись, как остались целы мои внутренности — настолько велики были следы
истязаний».
Потом, попав в психиатрическую больницу, которая находилась здесь же, рядом с Большим домом,
Николай Заболоцкий торопился рассказать врачам, как бесчеловечно ведут себя палачи из Большого
дома. У медсестры, которая его переодевала, тряслись руки и дрожали губы, а врачи смотрели
сочувственно и говорили: «Вы должны успокоиться, чтобы оправдать себя на суде». Суда не было.
Заочно «тройкой» он был осужден и отправлен на каторгу. Он вспомнил врачей Гонтарева и Нину
Келчевскую. Да, много было сообщников у садистов!
В течение трех лет до войны палачами были уничтожены Введенский и Хармс, убит поэт Борис Корнилов.
8 лет каторги и ссылки закончились для Н. Заболоцкого благодаря неустанным хлопотам его
друзей-писателей и переводу литературного памятника «Слово о полку Игореве». Он вернулся в Москву,
его приняли в СП, он много и успешно переводил грузинских и других братских поэтов. Но его муза,
многократно изнасилованная палачами, постарела и стала грустной.
Именно в это время он пишет свое программное стихотворение «Слепой».
…Что ж ты плачешь, слепец?
Что томишься напрасно весною?
От надежды былой
Уж давно не осталось следа.
Чёрной бездны твоей
Не укроешь весенней листвою,
Полумёртвых очей
Не откроешь, увы, никогда…
В 1946 году он прочитал это стихотворение А. Фадееву — тот, посещавший его с непонятным интересом,
сказал: «Ну, это печатать еще не время!»
Николай Заболоцкий умер в 1958 году, в 55 лет, от сердечного приступа. Фашистские застенки НКВД не
прошли для него бесследно, он вернулся со стенокардией и, пережив первый инфаркт, мужественно ждал второго. Он был блестящим переводчиком, со своей сдержанной музой написал в последние годы немало прекрасных стихов.
Но вот таких — больше уже никогда.
БЕЛАЯ НОЧЬ
Гляди: не бал, не маскарад,
Здесь ночи ходят невпопад,
Здесь, от вина неузнаваем,
Летает хохот попугаем.
Здесь возле каменных излучин
Бегут любовники толпой,
Один горяч, другой измучен,
А третий книзу головой.
Любовь стенает под листами,
Она меняется местами,
То подойдёт, то отойдёт…
А музы любят круглый год.
Качалась Невка у перил,
Вдруг барабан заговорил —
Ракеты, выстроившись кругом,
Вставали в очередь. Потом
Они летели друг за другом,
Вертя бенгальским животом.
Качали кольцами деревья,
Спадали с факелов отрепья
Густого дыма. А на Невке
Не то сирены, не то девки,
Но нет, сирены, — на заре,
Все в синеватом серебре,
Холодноватые, но звали
Прижаться к палевым губам
И неподвижным, как медали.
Обман с мечтою пополам!
Я шёл сквозь рощу. Ночь легла
Вдоль по траве, как мел бела.
Торчком кусты над нею встали
В ножнах из разноцветной стали
И тосковали соловьи
Верхом на веточке. Казалось,
Они испытывали жалость,
Как неспособные к любви.
А там вдали, где жёлтый бакен
Подкарауливал шутих,
На корточках привстал Елагин,
Ополоснулся и затих:
Он в этот раз накрыл двоих.
Вертя винтом, бежал моторчик
С музыкой томной по бортам.
К нему навстречу, рожи скорчив,
Несутся лодки тут и там.
Он их толкнёт — они бежать.
Бегут, бегут, потом опять
Идут, задорные, навстречу.
Он им кричит: «Я искалечу!»
Они уверены, что нет…
И всюду сумасшедший бред.
Листами сонными колышим,
Он льётся в окна, липнет к крышам,
Вздымает дыбом волоса…
И ночь, подобно самозванке,
Открыв молочные глаза,
Качается в спиртовой банке
И просится на небеса.
1926
На Востоке во времена Тамерлана после ожесточенных войн у покоренных уничтожали поэтов. Чтобы
народ не поднялся.
Редакция газеты благодарит Никиту Николаевича Заболоцкого за публикацию в сборнике «Избранные
сочинения» (М. «Художественная литература», 1991 г.) «История моего заключения» Н. Заболоцкого, а
также библиотеку им. А. Блока за другие предоставленные материалы.
