Не уступающий времени

85 лет Александру Исаевичу Солженицыну

После появления в 1962 году в «Новом мире» «Одного дня Ивана Денисовича» отечественная культурная и шире — социально-политическая жизнь в сильной степени стали развиваться под влиянием Солженицына. И это несмотря на то, что со второй половины 60-х книги его, перекочевав в самиздат, в тамиздат, стали, в сущности, доступны немногим. Но таково уж, как теперь выражаются, солженицынское «поле»: своим наличием оно влияло на действительность безусловно.

Да, так, как читали мы при коммунистической власти, так теперь никто уже не читает. В книге находили ведь сразу все: истину, красоту, находили, наконец, сам русский язык, не загаженный идеологической ахинеей. А ведь нередко и книга была не книга, а в неуклюжей папке гора расползающейся бледной машинописи — глаза испортишь, читая. В таком виде пришли к нам солженицынские «В круге первом» и «Раковый корпус». Но читали залпом, нередко и за полночь — и испытывали не сравнимое ни с чем волнение от дыхания свободного, неконъюнктурного слова. Читали, перепечатывали, переснимали, распространяли по мере сил и каждый — в меру своей отваги. Никого не пугали тогда большие объемы, наоборот: чем такая книга толще — тем дольше радость общения с нею. Так читали не только Солженицына, а и других тогдашних настоящих прозаиков, но, кажется, только у него уловили как необычное: за текстом — дуновение духа, нам уже непривычного, известного лишь из книг лучших прежних, дореволюционных русских писателей. На глазах возрождалась, казалось, навек оборванная соцреализмом отечественная культурная традиция, где текст и автор конгениальны и нераздельны. Впервые, очевидно, самиздатовские герои зажили в нашем сознании своею жизнью наряду с классическим персонажами старых отечественных романов.

Но вот — вдогон прозе — стала появляться и солженицынская публицистика, «спровоцированная» на первых порах зажимом его литературного творчества. И — разжигала сердца, договаривала за нас то, что сами мы не умели столь огненно формулировать. Наконец, давала надежду, что советская рутина не вечна и не беспросветна. «Слепые поводыри слепых! — писал Солженицын по поводу исключения своего из писательского союза. — В эту кризисную пору нашему тяжелобольному обществу вы не способны предложить ничего конструктивного, ничего доброго, а только свою ненависть-бдительность, а только держать и не пущать!» На дворе 1969 год, впереди новый этап жизни: зарубежная публикация «Архипелага ГУЛАГ» и высылка за границу.

Прошло, однако, 20 лет, освобождающееся от цензуры общество все настойчивее требовало публикации на Родине солженицынских книг, а советские писатели продолжали тормозить их обнародование. В публикующихся уже в наши дни в «Новом мире» солженицынских «очерках изгнания» «Угодило зернышко промеж двух жерновов» упоминается, что когда в 1988 году приехавшие с Рейганом американские корреспонденты спросили у советских литераторов о Солженицыне, то «получили от Гранина и других: скучный писатель, реакционный, что его нет с нами — не потеря». Так мстили они своему «коллеге по литературному цеху» за его творческое величие.

За чужбинные годы писателем выполнена поразительная работа: в многотомной эпопее «Красное колесо» исследован и в высокохудожественной форме изложен феномен российской революционной катастрофы — со всеми его идеологическими корнями, террористическими пертурбациями и криминальными перипетиями. Писатель выступил в отношении революционной нашей истории в качестве не столько даже летописца, сколько… «частного детектива» и скрупулезно и мудро расследовал то, что казалось навсегда погребенным под историческими завалами.

К сожалению, эпопея оказалась обнародована в России, когда здесь начался «новый Февраль», «Третья Смута» — и россиянам было уже не до чтения книг такого объема. Но ежели есть у России культурное будущее — появятся заинтересованные читатели и у «Красного колеса». А страницы отречения государя или Самсоновской катастрофы в 1914 году должны изучаться в школе наравне со страницами Гоголя, Толстого и Достоевского.

…Пока Солженицын жил в американском штате Вермонт, а здесь — и не без влияния его книг — начались ощутимые перемены, отношение к нему соотечественников дробилось в очень широкой амплитуде: от убежденности, что вернется, возглавит, вытянет и спасет, — до ревностного страха, что, вернувшись, помешает «демократическому развитию» и соответственно новой общественной карьере «Гранина и других».

Вышеупомянутые «очерки» дают откровенную доверительную картину солженицынских сомнений, колебаний и осмыслений рубежа 80 — 90-х гг. И отвечают на, кажется, и посейчас в воздухе висящий вопрос: почему не приехал раньше, не «вытащил» и не «спас». А ответ прост: воздействует писатель — по определению — словом: художественным, публицистическим, философским. Когда такое воздействие есть — слово эффективно и споспешествует общественному выздоровлению. Когда в силу определенных причин (часто и без вины писателя) воздействие слова слабеет, писателю — сверх слова — ничего уже не поделать.

Кроме того, замечает Солженицын в 1991 году, «в России и прежде — а в нынешней заверти особенно — влиять на события, вести их может только тот, в чьих руках поводья власти. И для всякого — и для меня, если б я сейчас нырнул туда мгновенно, — единственный путь повлиять — пробиваться к центру власти. Но это мне — и не по характеру, и не по желанию, и не по возрасту. Так — я не поехал в момент наивысших политических ожиданий меня на родине. И уверен, что не ошибся тогда. Это было решение писателя, а не политика. За политической популярностью я не гнался никогда ни минуты».

Из эмигрантского далека разглядеть и уяснить себе истинную картину происходящего было тогда непросто. И тут-то сидя, мало кто что понимал. Интеллигенция «не заметила» ни колоссальных геополитических потерь, ни миллионов русских, забытых в новообразовавшихся карликовых националистических государствах, ни баснословного мародерства — под видом приватизации — на постсоветском пространстве. Так при заклинаниях о «демократии» формировался олигархический компрадорский режим. Кто тут видел трезво реальность? Считанные единицы. И литераторы в большинстве своем отдались этому так же, как некогда советизму. Появилась своя культурно-идеологическая элита, или, как сейчас говорят, «тусовка», по виду независимая, а по сути, обслуживающая новых хозяев.

«А где же были в России русские патриоты? — спрашивает Солженицын. — О, горе: нынешнее патриотическое движение безнадежно переплелось с коммунизмом, и, видимо, им не расплестись. „Фонд Национального Спасения“ возгласил в октябре 1992 — „историческое примирение белых и красных“. За кого мирились? И где средь них были белые?»

Так что вернись тогда Солженицын — его буквально по-носорожьи затоптали б и слева и справа. А потом еще и обвинили бы во всех неудачах. Как, впрочем, топчут и сегодня — равно в «Нашем современнике» и «Московском комсомольце», бесстыже передергивая и перевирая его тексты, мировоззрение и судьбу.

Правда, драматизм жизни научил Солженицына относиться к «общению» с внешним миром словно к стратегически выстраиваемой операции. Но — как верно сказал Бальзак — гений не может не быть простодушен и откровенен. А потому стратегия и прямодушие находятся у Александра Исаевича в своеобычном и антиномичном взаимодействии, с которым в насквозь циничной российской политике последнего времени ему было делать нечего.

«Из-за того, что Россия — так неожиданно? — и с такой быстротой стала падать в разбой и нищету — пережил я с 1992 года такую ломку мироощущения, какую нелегко выстоять, когда ты старше 70 лет», — признается писатель.

И тем не менее по возвращении в Россию в 1994 году он пишет несколько замечательных литературных произведений. Особенно сильное впечатление производят его «армейские рассказы» — об обреченности молодого и независимого русского офицерства, сформировавшегося за время войны, и чудесные «крохотки» — развивающие традицию тургеневских «стихотворений в прозе».

Вышедший в самые последние годы исторический двухтомник «Двести лет вместе» — о русско-еврейских взаимоотношениях — масштабно «растабуировал» эту почему-то запретную прежде тему и еще ждет осмысления.

…С трудом вмещает сознание: как один человек смог — пусть и за долгую, но столь богатую на драматичные «отвлеченности» от писательства жизненную стезю — столько сделать? Ответ: в неутомимой работоспособности и творческом горении, которое приходит не в виде вдохновенных, но кратких и редких вспышек, но носит протяженный характер. Солженицыну есть что сказать, и, кажется, сколько страниц он не испиши, еще больше остается за текстом. И вечная подпитка — чувство России. Как писал зэк Солженицын, обращаясь к Родине в Экибазстузском лагере в 1952 году:

Детишки промерзлой репою
Питаются к февралю, —
Безжалостную, нелепую,
За что я тебя люблю?
Всю, всю сквозь мельканье
частое,
Снежинок звездчатых кишь,
Я вижу тебя, несчастную,
Какая ты вдаль лежишь.
Многие ли писатели имеют сегодня такое видение? И все меньше тех, кто осознает свое писательское дело как миссию и служение. А без этого откуда браться настоящей русской литературе?

Глядя уже не на застой, а «отстой» современной литературы, для которой, кажется, не существует теперь ни черта, ни Бога, невольно приходишь к печальной мысли, что Солженицын — последний отечественный писатель такого масштаба: нет уже почвы, на которой всходили б такие люди.
Он — зримое связующее звено между Россией прошлой и чаемой. Пожелаем писателю сил, ясности и здоровья.