 |
| Московский комсомолец | 11.12.2003 |
Груз-300
— Ну что, отслужил, сынок?
Сын лежал в постели, накрытый по пояс белой простыней.
— Да, мама, теперь отслужил…
И вдруг Татьяна поняла, что под простынкой нет ног… От ужаса она вскочила: «Слава Богу — сон!» Но сразу почувствовала: с Геной случилась беда.
Утром сын позвонил. Голос у него был странный — чужой, слова путались и заплетались: неужели пьян, на него не похоже… Гена не был пьян — он был ранен и звонил из госпиталя, но матери об этом не сказал. В Чечне лейтенант Гена Токарев успел прослужить всего пару месяцев.
В армию он пошел по собственному желанию, окончив лесотехнический институт. Сразу в военное училище его бы не приняли: зрение слабое, а после вуза лейтенантом-двухгодичником — пожалуйста. Год он отслужил в Таманской дивизии. Мать все тревожилась: «Смотри в Чечню не загреми!» Поэтому, когда «загремел», матери не сказал. Знал только отчим.
Через неделю после того странного телефонного звонка он сказал Татьяне: «Сядь, надо поговорить: Гена — в госпитале. Подорвался на мине, ему ногу оторвало…»
Это случилось 5 октября, когда в Чечне проходили выборы президента республики. Лейтенант Токарев вместе с бойцами обеспечивал безопасность в Ведено. Позицию им определили в одном из заброшенных домов. Гена расставил солдат внизу, а сам поднялся на второй этаж — проверить, нет ли снайперов. Когда спускался, показалось, что в одной из комнат мелькнула тень, — он решил вернуться: взвел автомат и шагнул в комнату. Больше он ничего не помнил…
Очнулся уже на этапе эвакуации — так врачи называют маршрут, по которому из одного прифронтового госпиталя в другой отправляют раненых на «большую землю». Обычно это: Ханкала-Владикавказ-Ростов-Москва. Те, кто переправляет раненых (водители, летчики), называют их «груз-300». Так повелось еще с Афганистана: «груз-200» — гробы, «груз-300″ - раненые. Врачи же не любят такое обозначение. Для них — это просто люди, которым надо спасти жизнь. Спасли жизнь и Гене: ампутировали ногу и влили 1,5 литра крови.
Мать впервые увидела Гену в подмосковном госпитале им. Вишневского. „Вылечат, выходят, — думала, — госпиталь ведь один из лучших“. Татьяна сама — операционная медсестра, всю жизнь спасала и выхаживала больных. Поэтому когда лечащий врач стал рассказывать ей, как плохо заживает нога, она оборвала: „Оставим ногу — как голова?“ „А что голова?..“ — услышала в ответ. И тут она поняла, что историю болезни лейтенанта Токарева, которую писали врачи в Ханкале, Владикавказе, Ростове, здесь никто даже не читал (она так и осталась лежать в его сумке с вещами). В ней было четко сказано: „черепно-мозговая травма“. Но и без истории это было понятно — все признаки налицо: головокружение (он не мог стоять вертикально), тошнота… Но, судя по всему, здесь это никого не интересовало. А значит, не было назначено ни обследования, ни лечения.
Татьяна начала беспокоить начальство, и ей тут же сообщили: сына переводят в Одинцово, в другой госпиталь, реабилитационный (что-то вроде санатория).
„Санаторий“
"Нам есть что защищать!» — гласит плакат на въезде в заброшенный военный городок ПВО в подмосковном Одинцове. Но окружающий пейзаж заставляет сильно в этом усомниться: разрушенные дома, разбитые стекла, черные бойницы… Среди них — двухэтажное здание филиала госпиталя Вишневского. Но он совсем не похож на санаторий.
Пока я поднималась по лестнице к раненым, не было никого, кто бы спросил: «Куда вы, к кому?..» Всюду сновали лишь южане-строители. Рабочие в респираторах зачищали стены. Пыль стояла такая, словно опустился густой туман. По коридорам «в тумане» передвигались мальчишки на костылях…
Раненые солдаты рассказали, что в здании уже год длится капитальный (!) ремонт. Когда сюда привезли лейтенанта Гену Токарева, его выгрузили из машины, дали костыли и сказали: иди. Он стал медленно подниматься: на костылях еще передвигаться не умел. А тут, как назло, на ступенях оказалась разлитая краска. Он поскользнулся, ударился головой, упал на ампутированную ногу, сломав гипсовую лангетку, которая ее поддерживала… Гену подняли солдаты и отвели в палату. Кто-то из медперсонала принес ему гипсовый бинт, сказав: «На, сделай себе новую лангетку». На этом все лечение закончилось. За 10 дней к нему даже ни разу не пришел врач.
К постоянным перебоям с водой в этом «санатории» все давно привыкли. Иногда ее нет целыми днями. А когда дают на час-два, то ребята на костылях, кто быстрее, стараются добежать до кранов, чтобы успеть помыться. И туалетами без воды не попользуешься. Летом хорошо — кусты кругом, а зимой приходится подолгу терпеть.
Лечебной аппаратуры тоже нет. «Рядом с моим сыном, — рассказала Татьяна Токарева, — лежал Юра Пашевич — вертолетчик. Его сбили в Чечне. У него очень сильные ожоги и травма ноги. Но я обратила внимание, что и правая рука его все время согнута. Спрашиваю: „Тебе что-то делают с ней? Ведь это может остаться навсегда“. А он: „Сказали: разрабатывай“. Пришлось ему объяснять, что нужен массаж и процедуры с парафином. После этого массажа он добился, а вместо процедур врач предложил: „Знаешь, у нас был когда-то кабинет для парафина, но там нет вытяжки, в этой комнате теперь один хлам. Так что на тебе синюю лампу и грей сам, если хочешь“. И он греет, старается…»
Татьяна Токарева оказалась женщиной решительной и добилась все-таки, чтобы сына вернули в центральный госпиталь, где обещали провести необходимые обследования. «Но не все ведь могут поступить так, как я, — говорит Татьяна. — Многие матери из Челябинска или Мурманска думают, что раз их сыновья в Москве, где все самое лучшее, их обязательно вылечат. Но все лучшее — не для наших мальчиков. И они это воспринимают как должное».
Палата.6
В «санатории», в соседней палате с офицерами, лежат солдаты-контрактники. Миша — сапер, подорвался на мине, у Николая — огнестрельное ранение ноги. За месяц врач его еще ни разу не посмотрел. Саша — фельдшер, он самый серьезный в палате. Служил в танковой роте 42-й дивизии. Под Дуба-Юртом их отряд из 20 человек попал в засаду. Шестерых убили, семерых ранили. У него — огнестрельное ранение руки и подрыв на фугасе. Случилось это 17 апреля 2002 года. С тех пор — по госпиталям.
Пять месяцев пролежал в реанимации — думали, не выживет. «Но у врачей получилось, — говорит Саша, — в „Вишневского“ меня вытащил с того света хирург Дмитрий Борисович Кочетов, а микрохирурги спасли руку». Саше уже ничего не страшно, даже одинцовский «санаторий». «Это нормально, — смеется. — Вы еще владикавказский госпиталь не видели!..»
В Одинцово, как выяснилось, попадают те, у кого лечение «не заладилось» или оно обещает быть слишком длительным. Чтобы такие больные не занимали драгоценные койки, их сюда отправляют «на поправку». «В „Вишневского“, где мы сначала лежали, — говорят ребята, — есть „газпромовские“ палаты-люкс. Они забронированы, оплачены, но обычно пустуют. Мало ли вдруг: приедет тетенька или дяденька из „Газпрома“, а место занято каким-нибудь солдатом из Чечни. Это же скандал!»
Но они не ропщут. Говорят, военные госпитали не от хорошей жизни вынуждены зарабатывать: «Не будет денег — на что нас лечить? Государство не очень-то об этом беспокоится. Все равно здесь условия лучше, чем в Чечне».
Во время нашего разговора в палату вошла медсестра и предложила Саше таблетки кальция: «Нужно, чтоб кости срастались». Он ухмыльнулся: «Я сам фельдшер и знаю, что нужен растительный кальций, который в овощах и фруктах, а не этот мел». «Тогда купи его», — отшутилась сестра и вышла.
— А на что он купит?! — заговорил молчавший все время старший лейтенант Константин из 42-й дивизии 71-го мотострелкового полка. Он сидел на стуле, опираясь на костыли. — Мы тут все без копейки. Занимаем друг у друга, когда родители пришлют. Хотя за ранение мне положена страховка: за легкое — пять окладов, за тяжелое — десять. Но без справки об окладе из полковой финчасти мне в Москве страховку никто не выдаст. А финансист моим сослуживцам справку не дает: боится, что я с ней в военную прокуратуру обращусь с претензией о недоплате. Говорит, выдаст ее только по решению суда. А почему бы, например, страховым агентам самим не объявиться у нас в госпитале да заняться нашими документами? Нам деньги сейчас нужны: на овощи, фрукты, лекарства… Иначе что же это за реабилитация?!
Из этой палаты в Чечню за деньгами собираются ехать все ребята — даже те, кто получит инвалидность. Знают, что если не вернутся, то денег своих им не видать. То, что их обсчитают, они даже и не сомневаются, но хотят получить хоть что-то. Но и это «хоть что-то» могут не увидеть, даже если доедут…
Эх, дороги…
Домой из Чечни контрактник возвращается по одной из трех дорог: «грузом-200», «грузом-300» или — если повезет — своими ногами.
О первой дороге говорить нечего. Вторая, как видите, проходит через многомесячные мучения в госпиталях. Но и для тех, кому повезло остаться целым и невредимым, дорога из Чечни домой оказывается сложным испытанием…
По правилам путь к дому должен начинаться так: часть выплачивает контрактнику заработанные деньги, выдает воинское требование (по нему военнослужащему в кассе обязаны выдать бесплатный билет), а в день отъезда выделяет транспорт и сопровождающего офицера. Он довозит уволенных до Моздока и рассаживает на поезда.
На деле все выходит по-другому. Транспорта для отъезжающих из Чечни никогда не оказывается, поэтому они договариваются с местными водителями-чеченцами, которые на своих машинах везут их на вокзал. Стоит такая услуга две-три тысячи рублей. В дороге главное — прорваться через блокпосты, на каждом из которых с контрактников «трясут» деньги. Затем в Моздоке или Минводах их встречают местные рэкетиры. Они почему-то всегда знают, сколько денег уволенный имеет при себе (сейчас деньги перечисляют на сберкнижку, а часть суммы — на дорогу — выдают на руки). Ребята в дорогу обязательно одеваются в «гражданку» — в форме не едет никто. Но наметанный глаз рэкетиров их все равно вычисляет.
Солдату для начала по-хорошему предлагают зайти в машину, стоящую неподалеку от вокзала, и заплатить, «чтобы не было проблем с отправкой». Милицию звать бесполезно. Но люди в форме и сами вскоре подойдут с проверкой документов и попросят несколько сотен «девочкам на шоколадку».
Если военнослужащий станет сопротивляться — пригласят в опорный пункт, где после шмона в его вещах обычно находят оружие. Тут уж ему придется выбирать: уголовное дело или — «на шоколадку», только уже не сотни, а несколько тысяч рублей…
В Комитете солдатских матерей известны случаи, когда контрактника по дороге домой обирали до нитки. Например, Илья Максимов из погранотряда прошлой весной приехал на вокзал с 16 тысячами (выплаты за три месяца), а домой в Тюмень отправился с… 70 рублями в кармане. Но ему еще повезло: он сумел взять билет по воинскому требованию — бесплатно. Обычно таких билетов не бывает, и тогда нужно либо опять давать взятки, либо покупать втридорога.
В поезде солдат попадает в руки дорожной милиции. Рамиль Зарипов, младший сержант из 125-го военно-строительного отряда в Борзое, с которым корреспондент «МК» встретился в Комитете солдатских матерей, рассказал, как с пятью сослуживцами на прошлой неделе уезжал из Моздока…
По дороге в Моздок их уже ограбил собственный командир-воспитатель (об этом писал «МК» 5 декабря). Потом, на вокзале в Моздоке, у Эдуарда Сажина и Василия Миронова милиционеры забрали «на шоколадку» все оставшиеся деньги. А уже в поезде, перед Ростовом, к ним подошел сержант дорожной милиции и предложил Рамилю выйти в тамбур. Там он сказал: «Я к вам, пацаны, еще с Минвод присматриваюсь. Напрягать не стану: по 500 рублей с каждого — и все будет нормально. А если нет — сам знаешь, чем проверка может закончиться…» Узнав, что из солдатиков уже вытрясли все, что можно, и теперь они едут искать правды в Москву, сержант был страшно разочарован.
Ребятам повезло: в дороге помогали люди. До Москвы они добрались без денег, зато живые. Но так случается далеко не со всеми. Поэтому многие контрактники уверены, что безопаснее ехать с таксистами-чеченцами из Моздока прямо до дома. Те соглашаются доставить пассажиров и в долг. Из Минвод до Челябинска — всего за 20 тысяч, до Ярославля — за 14, до Невинномысска — за 10. Почти у каждого таксиста есть «рекомендательные письма» от тех, кого он ранее благополучно подвозил (хотя оно, конечно, ничего не гарантирует — точно такое же письмо можно написать и под угрозой расправы).
Но и это еще не все. Дома контрактнику предстоит дождаться своей вкладной книжки с заработанными деньгами. Обычно, заключая контракт, человек рассчитывает за полгода заработать на машину. В лучшем случае свою «машину» он получит через несколько месяцев, в худшем — через два-три года, и то, как правило, после вмешательства военной прокуратуры.
У тех, кто вернулся домой на своих ногах, нет другого выхода, кроме как терпеливо ждать заработанные деньги.
А тем, кого унесли с войны на носилках, до получения своих «боевых» и «страховых» еще предстоит помучиться. На костылях или без, они вернуться в Чечню, чтобы получить заработанное кровью, ампутированными ногами, отбитыми внутренностями и потерянным здоровьем. И на обратном пути к дому рассчитывать они смогут только на себя, да еще на друзей-сослуживцев или просто на добрых людей. Но уж никак не на представителей государства, которое заключало с ними контракт.
Вот уж кому они теперь нужны меньше всего — так это государству. Государство уже получило от них все, что хотело…
С августа 1999 года в Чечне ранено 36 000 человек.
Из них умерли — 288
Возвращены в строй — 32 400
Сделаны протезы конечностей — 285
За единицу оплаты «боевых» принято 650 рублей.
Получают (на человека):
За участие в боевых операциях (в день): — 650 руб.
Обеспечивающие службы (в день):
— секретная служба и связисты — 325 руб. ;
— продовольственная и вещевая — 65 руб.
11.12.2003
