Целый месяц те, кого Александр Исавеич Солженицын назвал образованщиной, поливают его грязью за двух томник «Двести лет вместе». Симптом характерный. Что поливают именно за этот труд, а не за что-нибудь другое. А ведь до того, как вышло исследование о русско-еврейских отношениях, писатель не молчал. Он работал, публиковал свои произведения, но на них не обращали никакого внимания. И только произведение, которое затронуло «национальную гордость», вызвало такое злобное внимание к великому русскому писателю.
Мы же хотим обратить внимание на то сочинение, которое прошло незамеченным, а на самом деле является впервые столь подробно написанной историей последних 3 десятилетий — «Угодило зернышко промеж двух жерновов». Первая часть мемуаров-дневников была напечатана в «Новом мире», N 9, N 11 за 1998 год, N 2 за 1999 год, вторая часть — N 9 за 2000 год, третья часть — N 12 за 2000 год, N 4 за 2001 год, последняя часть опубликована в свежем 11 номере за 2003 год.
Даже отрывки из этого труда Александра Исаевича доказывают, что звание пророка, которое ему когда-то демпресса дала в насмешку, — он может носить по праву. Первая запись относится к средине 80-х, вторая к началу 90-х гг, третья и четвертая сделаны перед возвращением в Россию.
+ + +Но и такое: говорят-то говорят, да кто же что-нибудь делает? что закрепляется на деле? Все события — пусть сами собой теперь льются? Ещё ж и Запад благосклонный нам во всём поможет. Поскорей бы у нас стало всё «как у них», как у взрослых!
И как же это всё мне знакомо из Февраля Семнадцатого! И бескрайний восторг общества. И пьянящий туман надежд. И эта безоглядность выражений. Сколько счастливого долгожданного упоения! — но в нём теряются, искажаются все масштабы. И — небрежение к историческим путям России, бесчувствие к её особенностям, безмыслие о каких-либо задачах сбережения их.
А между тем по всему Западу — и Перестройка и Гласность советские вызывали неутихающее ликование. И осенью 87-го затревожились и в западной прессе, вослед эмигрантскому хору (начала «Вашингтон пост», за ней другие): а почему Солженицын молчит? такие грандиозные события в СССР — а он молчит? что это означает? да впрочем, что он может сказать — «монархист, реакционер и мистик».
Ну да, естественно было ждать от меня восторга от Гласности, которую я же призывал двадцать лет назад. Но если я вижу, что все остальные перемены ведутся обвально? Мне — страшно смотреть на эти катящие события. Что я могу? С одной стороны — счастье, что хоть что-то, хоть что-то под коммунизмом начало сдвигаться. Значит: против «перестройки» говорить не время. А с другой стороны, всё делаемое (кроме раскачки Гласности) — так несущественно, или недальновидно, или уже вредно, — ясно видно, что заметались, пути не ведают. Так и хочется остеречь Горбачёва: «Не пори, коли шить не знаешь».
Но если нельзя ругать и трудно хвалить — что остаётся? Только — молчать. Вот и молчу. (Однако в эйфории восторгов и этого изъяснить нельзя.)
Пора перехожа, а всё не гожа.
+ + +А — где же были в России русские патриоты? О, горе: нынешнее патриотическое движение безнадёжно переплелось с коммунизмом, и, видимо, им не расплестись. «Фронт Национального Спасения» возгласил в октябре 1992 — «историческое примирение белых и красных», «подведём черту под Гражданской войной». За кого мирились? и где средь них были белые? А «черту подвела» ЧК уже к 1921 году.
Целебный, спасительный, умеренный патриотизм придётся — если придётся… - строить совсем на чистом месте и на новых основаниях. А как? Ещё сам не понимаю, но ясно, что: 1) из провинции; 2) исходя как из неизбежной данности, что наш народный характер расплывчат, ненастойчив, плохо сознаёт ответственность и плохо поддаётся самоорганизации.
+ + +Конечно, когда я передавал полномочия Диме — никто ещё не представлял, какая жестокая, беспощадная полоса — вот налегает на Россию. И сколькие, сколькие собьются с толку, потеряют себя в разыгравшихся соблазнах «Рынка».
В эту струю — изневольно? беспомощно? — угодил и наш давний друг. Перестали совпадать наши сердечные биения.
Боль — и за него, и за всё — за всё, что стало твориться на родине.
+ + +Впрочем, ненависть ко мне одновременно с разных сторон — довольно веский признак, что линия моя верная.
Прощай, ласковый к нам, благословенный Вермонт! Однако остаться бы тут доживать — было бы закисание векторной судьбы. Напротив, я боялся дожить в Вермонте до смерти или до последней телесной слабости. Умереть — я должен успеть в России.
Но ещё раньше успеть — вернуться в Россию, пока есть жизненные силы. Пока — ощущаю в себе пружину. Есть жажда вмешаться в российские события, есть энергия действовать. Плечи мои ещё не приборолись, у меня даже — прилив сил. Только вот нарушается пословица: «Молодой на битву — старый на думу».
Еду я — быть может, на осмеяние, в духе сегодняшней безкрайней развязности прессы, журналистов, любых «комментаторов», кто хочет плюнуть. Но — оравнодушел я к тому за долготу двух травель — промеж двух жерновов.
А в друзьях своих числю — русские просторы. Русскую провинцию. Малые и средние города.
Что-то ещё успею сказать и сделать?
А книги мои, в правильно понятых интересах России, могут понадобиться и много позже, при более глубокой проработке исторического процесса. В бороздимых по России крупных чертах Истории есть своя неуклонимость, она ещё проявится.
Проявится какое-то позднее долгодействие, уже после меня.
И уж всяко помню Ломоносова: «Я не тужу о смерти: пожил, потерпел и знаю, что обо мне дети Отечества пожалеют».
Вермонт.
Март — апрель 1994.
В книге мы находим и авторское объяснение названия: «Эта соработка двух жерновов за годы и годы уж до того была мне не нова, уж до того привычна. А между жерновом советским и западным — Третья эмиграция была безотказной связью, перемалывающей образ «монархиста, теократа, изувера».
«Но когда-то же должны соотечественники прийти в ясную мысль о себе?
Уже немало лет жил я с невесёлым одиноким чувством, что в тяжком знании забежал от соотечественников вперёд — и нет нам кратких путей объяснения».
