СЕЙЧАС, КОГДА ЖИЗНЬ МОЯ далеко перевалила за свой полдень, отчетливо ощущаю я с Божией помощью, что основной смысл и истинное счастье земного бытия — радость общения с людьми, которым свыше дана судьба хранителей духовных устоев, молитвенников за окружающих их ближних, праведников, без которых не стоит Отечество.
Встречи мои с подвижниками, истинными страдальцами, не склонившими головы перед тяжкими невзгодами и лишениями, но сохранившими просветленность души и стойкость духа, не сегодня начались. Родичи мои и их близкие друзья, на себе испытавшие мощь и беспощадность «Красного колеса», изгнанные с родных земель, испокон века любимых, кормящих и пестующих, не отказавшиеся от веры и молитвы, были первыми наставниками мальчишки, воспитывавшегося на барачных улицах неподалеку от стен Московского Кремля. Ведомый Божественным провидением, пережив с помощью чудесной моей мамы послевоенные голодовки, стояние в длинных очередях за бутылкой постного масла и буханкой ржаного хлеба, отсобирав на продажу грибы и ягоды в щедрых лесах Подмосковья, попал я в святая святых русской науки — Московский университет, и здесь имел неоценимую возможность окормляться от чудом уцелевших представителей старой профессуры, прошедших через тернии ГУЛАГа и оставшихся людьми, несущими духовный свет до конца жизни и способными увлечь своими идеалами молодых учеников.
Служебные поездки в русскую провинцию, начавшиеся с первых курсов университета и продолжавшиеся, когда я начал работать во Всероссийском реставрационном центре, открыли передо мною мир чистый, населенный удивительными людьми, живущими и творящими наедине с нетронутой тогда еще природой и уцелевшими в «вихрях враждебных» памятниками древнерусской культуры. Регулярные командировки в города России (две трети сознательной жизни провел я вне Москвы) спасли меня от тлетворной чиновничьей и околокультурной столичной атмосферы, способной поглотить и изуродовать и более стойких людей, чем я. Сколько открытий, крупных и обыденных, посчастливилось мне сделать в музеях, монастырях, заброшенных деревнях и крестьянских домах, донести эти открытия до современников, заставив их восхищаться художественным наследием талантливых наших предков. Находясь же неподолгу в родной Москве, открывал я исключительно бутылки в ресторане Дома кино и за столом в богемной моей подвальной мастерской. Москва была мне мачехой, а матерью — Русская провинция. Отношение к этой матери высказал я в начале девяностых годов, написав вслед за Валентином Распутиным приветственное слово начавшему тогда выходить в Новгороде, Пскове и Твери замечательному журналу «Русская провинция».
«Вижу надежду…»
Русская провинция. Как много значит это понятие не для одной только России, но для всего человечества. Не квасной патриотизм, а подкрепленная многотысячными историческими фактами и подлинными документами осведомленность позволяет мне быть уверенным в мировой судьбоносности русской провинции. Да и личный опыт, когда большая часть жизни состоялась, по счастью, в самых различных уголках Отечества, отдаленных от суеты и праздного шума столичных городов, убеждает в изначальности нашей провинции, давшей возможность становления русской нации, сотворения ее образа, утверждения самосознания и культурной мощи.
Сегодня, когда буквально на глазах гибнет святая святых — наш отчий дом, когда каждая встреча, каждый разговор с жителями провинции начинаются и кончаются вопросами: «За что нам такое? Почему все так ужасно? Когда пройдут эта нищета и эта безысходность?» — понимаешь, что только с возрождением провинции можно связывать надежды на спасение. Бесовская вакханалия, обуявшая представителей центра — от политиков до культурных деятелей, беззастенчиво именующих себя интеллигентами и почему-то позволяющих себе говорить от имени народа, — напоминает самые тяжелые исторические периоды. Все смешалось в этом пиршестве во время чумы, погрузилось во мрак, окончательно поправ Божественные заветы.
И хотя бы частичное очищение можно получить, убежав с «корабля дураков» в спасительный мир русской провинции. Там, на берегах еще не совсем уничтоженных и загрязненных водоемов, на тихих городских улицах, в глуши лесов и среди бескрайних полевых просторов, обретаешь на время «покой и волю», подобно прикасающемуся к земле Антею.
Конечно, и провинция российская сегодня далеко не похожа на тот уже нереальный мир, который посчастливилось мне тридцать лет назад застать в патриархальных Вологде, Суздале, Костроме, Ярославле и других, не до конца перестроенных, а скорее уничтоженных молохом революции очагах нашей государственности. Дискотеки, порновидео, юготорговцы и атрибуты иностранного туризма сделали свое грязное дело. Отцы и деды ушли из жизни, унеся в могилу вековые заветы и традиции, а потомки не в силах устоять перед всепоглощающим шквалом массовой культуры, навязанной смутным временем.
И, несмотря на все эти удручающие обстоятельства, именно в провинции русской вижу я надежду на спасение Отечества. Здесь созданы в наше время беловский «Лад», распутинское «Прощание с Матерой», астафьевская «Царь-рыба». Классическая литература такой чистоты и мощи на пустом месте не рождается и без народных корней не произрастает. Провинциальным музеям, хранящим историко-культурное наследие и объединяющим вокруг себя современных художников, историков, археологов, могут позавидовать столичные собратья, легко поддавшиеся на внешние соблазны и подобострастно принимающие сомнительные дары зарубежного и отечественного «авангарда», лишенного зачастую не только духовности, но и целомудрия.
Именно в российской глубинке зажигают первые свечи истинные ревнители Православия, возрождающие могучие традиции церковной истории и культуры. Напрочь лишенные поверхностного благолепия, театральности, а главное, неискренности уверовавших в Бога ради всесильной моды закоренелых номенклатурщиков и атеистов, провинциальные подвижники делом, а не словами и пышными религиозными шоу, доказывают свою приверженность учению Иисуса Христа.
Тихую силу нравственного очищения почувствовал я и в селе Григорове на торжествах открытия памятника протопопу Аввакуму, и на первом богослужении в десятилетиями заброшенном соборе Иоанна Предтечи в Пскове, и наблюдая, как создает свои иконописные образы насельник Печерской обители архимандрит Зинон, и во многих других уголках необъятной России, обращающей свой лик к истокам былого величия и славы. Да поможет Бог не загаснуть этим первым свечам, возжженным подвижниками русской провинции на пронизывающих ветрах повседневной суеты и безверия".
Последнее десятилетие-лихолетье еще сильнее убедило меня, что спасение России зависит от людей, сохранивших свою пассионарность, данную Богом и подкрепленную прочными связями с истоками русской духовности и чистоты человеческого мышления.
«Когда не стало Родины моей,
воспряла смерть во всем подлунном мире,
рукой костлявой на железной лире
бряцая песнь раздора и цепей.
Когда не стало Родины моей,
Тот, кто явился к нам из Назарета,
осиротел не менее поэта
Последних сроков Родины моей».
Эти провидческие строки одареннейшей русской поэтессы Татьяны Глушковой растворились в дурмане пошлой телевизионной отравы, заменились дешевенькой литературой, выдаваемой ее «корифеями» за конечную истину, утонули в смрадной атмосфере, насаждаемой «играющими, праздно болтающими». Но не прошли они незамеченными для праведников, не дающих упасть родному селу. Именно эти стойкие, скромные и убежденные в своей правоте люди не позволяют России скатиться в пропасть, разделить участь Содома и Гоморры.
Уверен, что подвижников таких на Руси немало, но и тех, с кем мне посчастливилось общаться, достаточно, чтобы сбылись пророческие мысли Преподобного Серафима Саровского о Богоизбранности России, которой предстоят тяжкие испытания на пути к спасению собственному и вселенскому. Александр Солженицын, Валентин Распутин, Николай Рыжков, Василий Белов, Анатолий Лукьянов, архимандрит Зинон, Николай Кормашов, Георгий Жженов, Максим Шостакович, Валентин Курбатов, Виктор Правдюк, Валентин Лазуткин, Владимир Поветкин, Кронид Гоголев, Николай Федышин, Владимир Толстой, а из ушедших — Юрий Селиверстов, Сергей Купреев, архимандрит Алипий, Дмитрий Балашов, Лев Гумилев, Николай Сычев, Леонид Творогов, Василий Пушкарев, Виктор Астафьев, да простит ему Бог людские слабости и очарование сиюминутными соблазнами, Владимир Максимов, Павел Толстой-Милославский — такой мощный отряд мыслителей один способен противостоять мелким растлителям, смеющимся над патриотизмом, плюющим в колодец, из которого им еще захочется испить чистой воды после тяжелой пищи «пира во время чумы».
Я называю своих единомышленников «Русским сопротивлением». Нет, это не та форма протеста, которой боятся нашкодившие шоумены от культуры, рубящие иконы в Манеже «Геростраты», порочащие своего учителя сахаровские последователи, глумящиеся над православием. От страха придумали эти разложившиеся персонажи «русский фашизм, который страшнее немецкого», забыв, что еще Пушкин предупреждал о кровавости и бессмысленности отечественного бунта.
Куда надежнее и прочнее духовное «Русское сопротивление», дающее людям надежду в самые трудные минуты, удерживающее их от отчаяния. Представители «Русского сопротивления» — люди, отмеченные Богом, творящие прекрасное без эпатажа и трепливости, наделенные скромностью от рождения. К наиболее одаренным и последовательным, тихим, на первый взгляд, борцам «Русского сопротивления» отношу я первоклассного фотографа, тонкого мыслителя, лирика и одновременно бунтаря — светописца России Павла Кривцова.
ХАРАКТЕР РУССКОГО ЧЕЛОВЕКА МНОГООБРАЗЕН, глубок, динамичен и необычайно отзывчив на происходящее вокруг. Отзывчивость эта может быть взрывной, как у меня, например, а может проявляться незаметно, и на первый взгляд тихость и скромность людей с таким характером граничит с инертностью и безразличием. Но только на первый взгляд, а на самом деле за внешним спокойствием скрывается огромный духовный потенциал, творческое горение, обдуманность каждого поступка и величайшая заповедь «не навреди», Павел Кривцов относится именно к этой категории русских людей — великих тружеников, убежденных в необходимости своего присутствия на земле, беззаветно служащих идее, которая отпущена им от Бога, и никогда не сворачивающих с основной дороги жизни.
Павла Павловича Кривцова я знаю не один десяток лет. Он не входит в мое ближнее окружение, мы с ним не делим застолий, а если беседуем на близкие нам обоим темы, то беседы эти носят характер конструктивный и немногословный. Мне всегда нравилась обстоятельность этого человека, его сосредоточенность на событиях, в которых он принимал участие и как действующее лицо, и как сторонний наблюдатель.
С большинством фотографий, снятых Кривцовым, я тем или иным образом был знаком до того момента, когда мы договорились, что напишу я текст к его альбому. Но, положа руку на сердце, чувствуя высокий профессионализм мастера, скрупулезность в работе, переходящую иногда на взгляд непосвященного человека в определенное занудство, и ни на кого не похожую манеру светописи, возведенную им в абсолют, знакомство мое с творчеством Павла Кривцова было поверхностным, ограниченным разглядыванием его снимков в периодической печати, чей уровень всегда оставляет желать лучшего, да немногих оригинальных отпечатков, показанных мне скуповатым, требовательно относящимся к своим работам мастером.
Доводилось и мне попадать в кривцовский объектив, когда снимал он открытие реставрационных выставок, встречи в редакции «Советской России» — лучшей отечественной газеты в семидесятые-восьмидесятые годы. Получая иногда от автора в дар отпечатки, я ни разу не усомнился в высоком качестве фотоматериалов, вышедших из лаборатории Кривцова.
Минувшей осенью, после многих лет болезни и вынужденного одиночества, оценив, как высший Господень дар, возможность двигаться, словно заново рожденный и бесконечно счастливый, отправился я в длительное путешествие по России, по которой не просто соскучился, а в прямом смысле этого слова истосковался.
В свой маршрут включил я и посещение заповедных мест Тульской губернии — музеи в Поленове и Ясной Поляне. Пока я болел, ушел из жизни Федор Дмитриевич Поленов, с которым меня связывали годы совместной работы во Всероссийском обществе охраны памятников. Помолившись на его могиле, положив цветы к захоронению одного из моих учителей — выдающегося русского балетмейстера и художника Касьяна Ярославовича Голейзовского, отправился я в гости к графу Владимиру Толстому, пригласившему меня в имение по случаю очередного дня рождения своего великого предка.
И здесь я попал в твердые руки Павла Кривцова. «Сниматься на карточку» занятие не из самых моих любимых, не доставляющее никакого удовольствия. Но когда снимает Павел, невольно становишься соучастником полумистического действа, творимого им неспешно, обстоятельно, а главное с полной душевной отдачей. Мне так понравилось наблюдать, как фотограф выбирает место съемки, ищет оптимальный ракурс и наиболее подходящее освещение, что я забыл об усталости, стоя у огромного яснополянского дерева и стараясь помочь мастеру. Так же восхищенно наблюдал я в молодости за магическими движениями кинокамеры Вадима Юсова на съемках «Андрея Рублева», которые мне довелось консультировать. Есть много общего у двух этих художников и в манере держаться, и в твердости, столь необходимой в их деле, и в просветленности глаз, фиксирующих снимаемые объекты, и даже в неторопливом способе общения с окружающими.
В обыденной жизни чудес не бывает. Свидетельства святости, даруемые Богом, — лишь зримые напоминания о вечности бытия, бесплотные знамения Творца, указующие людям пути к духовному совершенству. В повседневной жизни случаются озарения, ради которых стоит терпеть невзгоды, прощать несправедливые обиды, помогать оступающимся, верить единожды солгавшим. Духовные прозрения навещают меня, как и всякого человека, крайне редко, иначе они превратились бы в прозаические жизненные моменты. Зато после таких встреч и открытий знаков вечности окружающий мир раздвигает свои горизонты, словно отрывает тебя от земли, позволяя увидеть необъятное и неземное.
Одной из таких встреч-открытий стал день, когда Павел Кривцов принес ко мне в мастерскую несколько десятков своих фотографий, приготовленных для показа на выставке и отпечатанных на высочайшем профессиональном уровне.
Рассматривание драгоценного собрания продолжалось несколько часов. Обычная суета рабочего дня, густо сдобренная телефонными звонками и приходом нежданных посетителей, сама по себе отошла на второй план. Я забыл о неотложных (да уж таких ли и неотложных) делах и целиком ушел в мир, запечатленный, а точнее, созданный Кривцовым, и в эти мгновения подаренный мне.
Ощущения, которые я тогда испытал, сравнимы по своей значимости и неповторимости с чувствами, посещавшими меня, когда я открывал из-под поздних записей и наслоений краски древних икон и вглядывался в лица русских людей, изображенных на портретах ХVIII — XIX веков, возвращенных из небытия искусными нашими реставраторами, а больше всего встреча с изобразительным созданием фотомастера напоминала мне проникновение в сказочный, но и абсолютно реальный мир, спасенного музейными работниками Костромы и московскими специалистами, художественного наследия великого русского художника и мыслителя Ефима Васильевича Честнякова.
Прошло уже полгода с той нашей встречи с Павлом Кривцовым, а я каждый день вглядываюсь в лежащие у меня на столе неповторимые фотографии, показываю их близким друзьям и единомышленникам и радуюсь, когда ловлю восторженные их взгляды и щедрые слова похвалы.
Фотографии Кривцова абсолютно лишены псевдолитературности, но они дополняют и расширяют мир русского человека, воспетый лучшими нашими писателями — от Пушкина до Распутина. Каждая из них является не сопровождающей классические тексты иллюстрацией, а скорее, кажется страницей, не вошедшей в канву литературного повествования. А портреты писателей, которых посчастливилось запечатлеть фотографу, напоминают знаковые изображения, к чьему облику ничего нельзя добавить или что-то попытаться изменить. Как хорошо он знает и чувствует снимаемых на пленку творцов, великих тружеников и постоянных наших помощников. Меня потрясла тихая, словно рожденная землей и небом, фотография курского писателя-фронтовика Евгения Носова. Может, потому что портретируемый и снимавший его мастер — земляки, может быть, ангел коснулся их обоих в тот момент, но снимок по своей значимости не уступает лучшим страницам тонкой и задушевной носовской прозы,
Валентин Распутин за последние месяцы несколько раз бывал у меня в мастерской. Мы беседовали о насущных проблемах, обсуждали нелегкое наше время, а я часто ловил себя на мысли, что перед глазами у меня не нынешний собеседник, а собирательный его образ с медальерной четкостью запечатленный фотографом в Кижах. Там же снят и редчайший по внутреннему трагизму портрет Виктора Петровича Астафьева. В его облике сконцентрировались главные черты героев лучших произведений писателя из Овсянки, Более того, Кривцов словно предугадал, каким нелегким будет последний этап астафьевского творчества и какой эпитафией попрощается он с современниками.
Портрет прославленного русского летчика Михаила Михайловича Громова может служить основой для литературного произведения или сценарием к фильму о герое и человеке. Контраст лица, сохранившего до старости черты волевого и бесстрашного хозяина неба, с изношенной летной курткой пилота заставляет задуматься о вечном и сиюминутном, о временности нашего земного бытия и постоянном его душевном состоянии.
Человек, не знакомый лично с фотографом Кривцовым, рассмотрев его циклы, посвященные Русской Православной церкви, ни на минуту не усомнится в глубине и искренности этого по-настоящему верующего человека.
Подборка «Плач о храме» продолжает лучшие литературные и исторические исследования о «Красном колесе», беспощадно прокатившемся по святыням России. От каждой фотографии веет такой безысходной тоской, грустью, а кулаки невольно сжимаются и так хочется рассчитаться с «иных времен татарами и монголами», повторившими подвиг Герострата. Павел Кривцов своими последними фотографиями, сделанными в возрождающихся русских храмах и обителях, зовет к покаянию и вселяет надежду, что спасется Отечество наше молитвами старцев, духовной просветленностью молодых прихожан, принимающих причастие или крестящихся во имя Спасителя нашего. Сколько чистых, нетронутых бациллой демократической вседозволенности лиц запечатлел кривцовский объектив, какое счастье доставляют они современникам.
Павел Кривцов не снял и не напечатал ни одной проходящей, бессмысленной фотографии. Унаследовавший от своих крестьянских предков чистоту и порядочность, с детства впитав красоту и величественность родной Белгородчины, он продолжает смотреть на мир глазами умудренного мастера, не утратившего, однако, отроческой чистоты, умения удивляться, восторгаться Божественными проявлениями, так часто не замечаемыми его современниками.
Пусть как можно дольше продлится жизнь и творчество отмеченного печатью даровитости и таланта русского светописца.
