Религиозный экстремизм в конфликте интерпретаций

Религиозному экстремизму уже была посвящена моя статья «Религиозный фундаментализм и экстремизм: проблема дефиниций», опубликованная на портале Кремль.org, но, как представляется, тема себя не исчерпала. По-прежнему, в экспертной среде нет ясного представления, что такое религиозный экстремизм и существует ли он в природе. Не повторяя сказанного в упомянутой статье, продолжим рассуждения о том, в чем причина разного понимания этого явления.

Проблема существования религиозного экстремизма — это не проблема объектности, а проблема субъектности. Иными словами, корректно ставить вопрос не о том, существует ли религиозный экстремизм как объект опознания (поскольку как явление он существует очевидным образом), а о том, кто именно (какой субъект) опознает и интерпретирует экстремизм, в каком парадигмальном контексте происходит это опознание и интерпретация. При этом, сам выбор парадигмального контекста, задаваемый опознающим (и интерпретирующим) экстремизм, свидетельствует, отчасти, об идентичности опознающего.

Поясним. Причина отсутствия экспертного единства в понимании проблемы религиозного экстремизма заключается в том, что оппоненты не договариваются (не хотят или не могут договориться) о единой системе координат, единой системе ценностей, единой парадигме, в рамках которых обсуждалось бы дискутируемое явление.

Кто-то рассуждает как религиозный человек, для которого религиозный экстремизм — феноменологическая чушь, миф, созданный антиклерикальным сознанием (в таком подходе экстремизм и терроризм объясняется, обычно, политическим манипулированием или политизацией религией извне). Кто-то рассуждает как политолог или социолог — и тогда для экстремальных форм религиозной активности предлагается термин «религиозный экстремизм», «религиозно-политический экстремизм» или «экстремизм на религиозной почве»; кто-то апеллирует к толерантности, необходимости быть дипломатичным, политкорректным в сложном религиозном вопросе (таковы — некоторые чиновники, публичные политики, правозащитники, журналисты). Религиоведческое сообщество — не имеет консолидированной позиции. Кто-то признает корректным, а кто-то категорически отвергает термин «религиозный экстремизм».

Отсюда — прямо противоположные экспертные (и научные) суждения об одном и том же феномене. Сам автор настоящей статьи убежден, что не только явление существует, но и термин в качестве экспертной категории вполне корректен. Однако это справедливо в определенной системе координат, а именно — при политологическом подходе к описанию и уяснению феномена религиозного экстремизма.

Когда мы слышим от эксперта, что религиозного экстремизма нет, «поскольку религия не может быть плохой» (варианты: «в религии не может быть экстремизма» — без дальнейшей аргументации, «религия плохому не учит» и т. п.), это свидетельствует о том, что высказывающий подобный тезис человек, скорее всего, мыслит в религиозной парадигме (если это только не дипломатическая уловка чиновников, о чем — ниже). В ней аргументация и не нужна, достаточно веры в то, что религия — есть Истина (или даже менее доктринально — «благо», «добро»). А в Истине (благе, добре) нет места подобному уродству (экстремизму).

В религиозной системе ценностей экстремизма нет, но есть джихад, крестовый поход (причем, как нас убедили Джордж Буш-младший и часть религиозных элит США, не только католический, но и протестантско-фундаменталистский), война с неверными (варианты: иноверными, инославными, нечистыми). Экстремизма в религии нет, поскольку отстаивание своей веры (посредством миссии, джихада, борьбы с иноверцами) — одно из основных доктринальных положений большинства конфессий. Термин «экстремизм» в религиозной парадигме — не легитимен. Это столь же очевидно, как и то, что светское государство не может руководствоваться исключительно религиозными системами ценностей, а потому эксперт, утверждающий, что религиозного экстремизма нет, на том основании, что религия — это всегда есть хорошо, либо лукавит, либо рассуждает в системе религиозных ценностей, т. е. судит о явлении изнутри, а не извне. Однако, если в религии термин «экстремизм» не легитимен и не внятен, то это не означает, что в религии отсутствует феномен, получившей в политической науке название «экстремизм» (или — шире — радикализм).

Впрочем, не следует упрощать ситуацию. С одной стороны, не всякая миссия, полемика и даже борьба с неверием или иноверием — радикальны или экстремальны по своей форме и содержанию. Даже при политологическом подходе к изучению религиозной активности.

Почему мы вспомнили о политической науке (политологии)? Не только потому, что именно ей мы обязаны появлением и осмыслением понятий «экстремизм» и «радикализм». Но и по причине того, что именно политологический подход необходим государству и эксперту для корректного и научного подхода к вопросу о существовании и характере феномена религиозного экстремизма.

Кто сталкивается с вызовами экстремальных форм религиозной активности, кто вынужден искать ответ на этот вызов? Государство, общество и сами конфессии сталкиваются, они же вынуждены искать ответы на вызовы. Но если для других конфессий (или внутри самой конфессии — если это форма внутриконфессионального радикализма одного из конфессиональных течений) экстремизм не опознается как экстремизм, а воспринимается как инорелигиозный вызов, миссия, прозелитизм, религиозная война (или — если внутри конфессии — секта), то для государства и общества — подобные деструкции внутри религиозного социума или агрессивная (с точки зрения общества и государства) религиозная активность, направленная за пределы религиозного сообщества, нарушающая общественную и государственную стабильность, воспринимаются как радикалистские или экстремистские.

И такое опознание представляется мне вполне оправданным. В какой парадигме государство может опознавать экстремизм? Ответ кажется очевидным — в политологической. Здесь-то нам и поможет политическая наука. Именно в политической науке возник (и, потому, легитимен) термин экстремизм. Но, описывая политический, религиозный или этнический экстремизм, политическая наука не вводит распознавания религиозного сообщества как какого-то феноменологически особого явления, отличного от этноса или другой социальной группы (партии, общества). В политологическом подходе не важно, где именно возникают экстремистские формы деятельности — в политических, этнических или религиозных группах. Для политолога (политика, государства) более важна социально-политическая характеристика явления, чем его генезис.

Секулярное государство, познающее мир через социально-политический и правовой подходы, не может мыслить категориями религиозной парадигмы. В случае погружения государственной рефлексии в религиозный парадигмальный контекст возникает ситуация клерикального государства. Мы здесь не беремся утверждать, что это хорошо или плохо. Здесь фиксируется только тот факт, что государство, работающее и рассуждающее в религиозной парадигме, перестает быть светским. Отсюда видна вся несостоятельность сентенций ряда государственных чиновников, утверждающих, что религиозного экстремизма нет, поскольку в религии не может быть экстремизма. Это самозаговаривание, дипломатические реверансы не улучшают ситуации, а только усугубляют ее. Небольшие медийные достижения вследствие подобной политики превратно понимаемой толерантности поглощаются пучиной не решаемых проблем. Хотя здесь в пылу методологического осмысления явления религиозного экстремизма не следует недооценивать значимости медийного влияния. Влияние СМИ на общественные устои (а, следовательно, и на социокультурные стандарты и стереотипы) достаточно велико. Только перспективным в преодолении экстремистских настроений видится не washing of brains в духе американской политкорректности, а более глубокие гуманитарно-медийные технологии, учитывающие особенности российской полифонии культурных кодов и контекстов.

Помимо термина экстремизм, в политологии часто применяют термин радикализм. Радикализм — понятие политической науки более широкое, чем экстремизм, хотя часто эти термины в экспертной среде употребляют в качестве синонимов. Следует признать, что четкого терминологического и содержательного различения экстремизма и радикализма, по-прежнему, не существует.

Между тем, экстремизм характеризуется насильственными средствами осуществления поставленных целей. Поэтому в политической науке, экстремизм — это крайний радикализм, это — ориентация в политике на крайне радикальные идеи и цели, достижение которых осуществляется силовыми, нелегитимными (с точки зрения государства) и неправовыми методами и средствами (терроризм, разжигание религиозной, расовой ненависти, вооруженные восстания и пр.). При этом, следует также отметить, что радикализм и экстремизм могут являться таковыми по причине своей инокультурности. Можно привести пример в религиозной сфере. Ваххабизм — абсолютно легитимен в Саудовской Аравии или Египте, но преследуется в Турции и законодательно запрещен в Дагестане как раз в силу того, что в Саудовской Аравии и Египте он традиционен, а в Турции и Дагестане — инновационен, вступает в конфликт с доминирующими религиозными традициями и претендует на переустройство социума (и даже государства). Для любого государства инокультурные интервенции импортных форм религиозности сами по себе — как формы политического влияния других государств на религиозный ландшафт данного государства — есть фактор радикализации и политизации религии (как со стороны самих государств, так, часто, и со стороны экспортируемых форм религиозности, выступающих в качестве проводника политических интересов конкретного государства). В России такой подход к инокультурным интервенциям закреплен в Концепции национальной безопасности РФ.

Наконец, можно попытаться дать хотя бы краткую первичную оценку соотнесенности религиозного фундаментализма, радикализма и экстремизма. Не касаясь глубоко вопросов религиозного фундаментализма (об этом была отдельная статья), отметим, что, во-первых, необходимо различать радикализм и фундаментализм. Фундаментализм — это идеология, мировоззрение (содержательная модернизация религиозной традиции), а радикализм — это «ориентация на поддержку быстрых изменений политической системы государства или общественной стабильности при помощи радикальных мер» (политологическое определение). Т. е. радикализм — это форма реализации идеологии, а не сама идеология. Во-вторых, следует учитывать, что фундаментализм может быть радикальным в средствах осуществления своих целей, а может и не быть таковым.

Тогда становится очевидным, что религиозный экстремизм может проявляться различно: например, в форме радикализовавшегося (в средствах осуществления своих целей) фундаментализма, либо как крайняя форма радикальных идеологий (часто — каких-то маргинальных религиозных групп), либо как-то иначе. В любом случае, поднятая тема, очевидно, не может быть исчерпана одной статьей. Необходима дальнейшая работа по уточнению и прояснению терминологии, вызывающей экспертную полемику.