Потребность в колоколах стала индивидуальной

Андрей Вознесенский: «Строить храм оказалось сложнее, чем писать стихи»

Андрей Андреевич Вознесенский очень тихо говорит. Если честно — чтобы что-то услышать, надо почти прижаться к его щеке. Но мысль эта кажется кощунственной.
Не теряя нити разговора, ведет беспрерывные беседы по телефону — у поэта простая раскладушка Motorola. Крохотные пижонские очки Вознесенский хранит в футляре, который одновременно является ручкой. На футляре написано Microvision — «Микровидение». Что называется, в точку. Стихи пишутся причудливой клинописью на бумаге «верже» в блокноте с фигурным обрезом. Некоторые из них были расшифрованы специально для читателей «Новой газеты».

— Как начинается ваш день?
— Все по-разному. Сегодняшний начался с того, что собирался в Ригу. Порой что-то напишется утром. А в первый день во Франкфурте мы вышли пройтись со Стасом Найманом. Промозглый город был негостеприимен. Мы изрядно замерзли. Ни одного кафе в округе. Навстречу нам из магазина выкатилась стайка молодежи. Одна из них оказалась русской. Она узнала меня — и ее вопрос послужил началом стихотворения. Я читал его во Франкфурте на своем вечере.
— Верно ли рассказывают, что на этом вечере Аксенов громко кричал: «Андрей, ты гений!»?
— Да. Аксенов очень любит стихи и сам их пишет.
Атмосфера во Франкфурте была творческой. Способствовал этому обаятельный Владимир Григорьев, ставший на глазах новым лидером нашей культуры. Энергичным ее организатором.
— Отчего вас в интернете больше, чем других поэтов?
— Я люблю интернет. Он раздвинул границы, уничтожил цензуру. Поэзия сегодня наработала тысячи приемов, достигла звукового барьера и вот-вот его перепрыгнет. Я об этом во Франкфурте сейчас говорил: есть молодые поэты, они прекрасно пишут, но нет одного-двух-трех. Но вот я нашел в Харькове двух — Денис Ворошилов и Александр Кривенко. Кривенко два года назад написал стихи «Мне двадцать лет», до сих пор не может их напечатать. 30 ему будет, есть все шансы к этому времени с ними еще носиться. Хочу помочь ему опубликовать подборку и дать доброе напутствие. Может быть, он будет выдвинут в следующем году на Премию имени Пастернака.

Где воздух спорный,
как пенальти, —
Бежать не смейте нагишом!
Свой зоркий взгляд
запеленайте.
Чтоб не разлил он, что нашел.

Вот так пишет Кривенко.
У них — хороший возраст. И ситуация в постсоветских республиках им помогает. Там есть сейчас тот пресс на слово, на русское слово, какой был у поэтов в эпоху тоталитаризма. Русская поэзия оттого там сильна, что принижена, — на Украине засилье украинского языка. Пресс дает обратную реакцию.
— В театры ходите? Как относитесь к слову улицы, вновь принесенному на сцену?
— Это интересный путь, но долго на нем не продержишься. Для меня история с уличным словом начинается с «Николая Николаевича» Юза Алешковского. Замечательная была вещь, но мат приедается быстро. Думаю, что все закончится, как только ниша будет заполнена.
— Ваши стихи всегда ловили энергию дня. Какая она сегодня?
— Много агрессивной энергии выделяется у людей, но они несчастные, они не виноваты. Очень мало благостной энергии сейчас. У меня творческая энергия бывает по утрам — чувствую, что она сверху, «оттуда идет». Когда инфернальная приходит, стараюсь с ней не общаться.
— Это правда, что вы затеяли строительство храма в 40 километрах от Москвы, возле Захарова — имения, где ребенком жил Пушкин?
— Это оказалось сложнее, чем писать стихи. Я сделал, по-моему, симпатичный проект храма-спирали (Андрей Вознесенский в свое время окончил МАРХИ. — Е.В.). Я сделал проект — это главное. Стихи написал, положил в карман и пошел. Тут все не так: все сложнее.
Я думаю, что в ХХ веке в России было так много горя потому, что не было построено ни одного нового, современного храма. Только восстанавливали старые, продолжали поклоняться нарышкинскому барокко, например, и потому Бог нас не слышал.
— Вы по-прежнему уверены, что пишете не вы, что пишут вами?
— Конечно. Я просто знаю это. Всеми нами пишут, что бы мы ни делали. Не все это понимают, а мы — всего лишь инструмент.
— Скажите, вы тоже получаете за сборники поэзии, за собрание сочинений небольшие сотни долларов по издательскому договору?
— Да. Но я рад, что я ни разу не платил за книгу — сейчас многие издаются за свой счет. Я скромно живу, но много печатаюсь с колес, часто в газетах. Вот сейчас написал новую поэму «Возвращение к цветам», немного декадентская вещь, в виде накладной бухгалтерского бланка: слева название цветка — справа определение: «Хризантема — «Рейган Империал», «Роза — Абракадабра», «Роза — Черная Баккара» и «Роза — Ранняя звезда».
— Вы говорили, что армия оставила в вас прекрасные воспоминания — сложилась гусарская, романтическая компания. Что вы думаете о нынешнем осеннем призыве, забирающем вузовских студентов?
— Это совершенно ужасно. Студенту ломают всю жизнь. Государство должно заботиться не только о сегодняшнем, но и о завтрашнем дне.
— Что с оперой для Ленкома?
— Я написал свой текст, отдал его Рыбникову, теперь пусть они там с Захаровым колдуют. С радостным удивлением заметил, что часть текста Захаров написал от себя. Слушал очень сильные рыбниковские куски. Но как все будет, когда все будет — им решать. Свою работу я сделал. Боюсь, им по-прежнему довлеет «Юнона» и «Авось», но куски новой оперы Рыбникова, повторюсь, чрезвычайно сильные.
— Почему вы не пишете сегодня песен?
— Стихи к песням начались ради спортивного азарта — хотелось, чтобы народ пришел, узнал, полюбил, стадион собрался. Более популярной песни, чем «Миллион алых роз», я уже не напишу — зачем тогда утомляться?
— Когда приходит усталость, как вы отдыхаете?
— Отдыхаю, когда удается в Переделкине побыть. Просто выходишь на тропку — и энергия листвы, пастернаковских кленов отдается тебе, и ты оживаешь сразу — утро ли, вечер. В других местах так не получается, а в Переделкине — точно.
— Вы автор множества графических листов, акварелей, коллажей, инсталляций. Редкий человек одинаково свободен с картинкой и буквой, визуальным и вербальным.
— Сейчас много хорошей рекламы, я с удовольствием смотрю, много интересного промышленного дизайна. Клиповое мышление, присущее молодым, мне понятно и близко, и молодые схватывают мои видеомы не хуже стихов. Я чувствую свою причастность к выворотному, самоигральному слову, торжествующему в журналистике и рекламе. Моя свобода оказалась заразительна.
— На сайте поклонников оперы «Авось» (www.avos111.narod.ru) есть распечатка телепередачи из дворца «Лужники» 70-х годов. Вы говорите там о том, российская муза всегда была общественна, не чуралась прямой публицистики и колокольной набатной ноты. Все так, ничего не изменилось для вас?
— Колокола были запрещены, а потому нужны в 70-х. Сегодня потребность в колоколах стала индивидуальной. В Колумбии ко мне подошла девочка и спросила: «Что для революции более полезно — ваши видеомы или звучащее слово?». Не для революции, конечно, но для человека, для сознания, я думаю, сегодня полезнее видеома.
Сегодня нужна не проповедь, а исповедь. Обращение к конкретному человеку, а не к общей массе, как это делалось в герценовском «Колоколе».