 |
| Русский журнал | Павел Проценко | 29.09.2003 |
«Письма в Россию» являются диалогом на расстоянии с родными сестрами — Марией Калашниковой и Александрой Сахаровой, — оставшимися в СССР, и обнимает период с 1958 по 1986 годы. В настоящий том также входит расшифрованная магнитофонная запись «бесед с семьей», наговоренная в один из приездов в Москву (1975)2. Книга грешит эпизодичностью, некоторой приглушенностью идейной, что отчасти обусловлено специфическими условиями переписки сквозь «железный занавес». Но главным образом она ценна неким внутренним током, пульсирующим за строками автора, а порой прорывающимся — сквозь барьеры, поставленные составителем, — и в скупых репликах его корреспондентов.
Все трое происходили из большой материально обеспеченной и «просвещенной» семьи. Ключевыми фигурами в воспитании Сергея были его мать и няня из крестьян: они заложили в нем созерцательность и тягу к внутреннему восприятию бытия. Конечно, все его раннее развитие проходило в русле традиционной культуры. Но вот на пороге взрослой жизни 17-летнего юношу настигают новые, вполне «модные» веяния: он увлекается восточной нехристианской мистикой. Этот мировоззренческий взрыв, разрушивший стабильность «детского» бытия, произошел вблизи Лубянки, в самом центре Москвы. Оттуда, по его позднейшим воспоминаниям, начался долгий период «соблазна»: погружения в нирвану, борения со страхом смерти (напоминающий известные переживания Льва Толстого). Перед опьяняющим ощущением сверхличного Абсолюта надолго померк (хотя и не исчез) образ Христа.
Первую мировую войну Сергей проходит офицером инженерных войск, но в боевых действиях не участвует. Что он делал в гражданскую — неизвестно: биографические справки обходят этот период. Увлечение живописью приводит в Московское училище изящных искусств. В 1921 году С.С.Сахарову удается эмигрировать, и уже в Париже он активно выставляется в художественных салонах, его работы привлекают внимание знатоков. Все это время он всецело захвачен проблемой смерти и стремится разрешить для себя эту роковую привязанность человека к умиранию. По привычке он продолжает посещать храмы, и в Великую субботу 1924 года после причастия ощутил присутствие Бога («нетварный Свет»). С того времени и уже навсегда воспринимает земное существование как форму личностного общения с божественной «Персоной» (становится «мистическим» персоналистом). После краткой учебы в Свято-Сергиевском богословском институте уезжает на Афон (1925). Через пять лет случайно знакомится там с известным аскетом Силуаном и делается его учеником. После смерти последнего живет в затворе в одной из пещер. В 1947 году вместе с рядом русских монахов изгнан со Святой горы: тогда все русские рассматривались там как «советские». В 1959 году переезжает в Англию, где с помощью своих почитателей основывает маленькую обитель (графство Эссекс). Конечно, организовать православный монастырь в середине XX века, да еще в инославной среде, возможно было только с помощью благотворителей, которые нашлись в многочисленной интернациональной пастве о.Софрония.
Его духовный опыт оказался востребован западноевропейской интеллигенцией. В эту эпоху среди нее пробудился всевозрастающий интерес к Востоку, к индуистским мистическим практикам; модные интеллектуалы потянулись в Индию, отыскивая учителей жизни. А тут под боком, в старой европейской державе, обитал настоящий мистик, да еще «свой» — по «прошлой» христианской культуре.
В начале «оттепели», в конце 1950-х годов, почти после сорока лет разлуки и полного неведения о судьбе близких, Сахаров, по приглашению Патриархии посетив СССР, находит родственников. Лишь с двумя из них он впоследствии переписывается; причем обе сестры одинокие: одна, Мария, — вдова; другая, Александра, — замуж не выходила. Таким образом, обе стороны проявляют осторожность, чтобы не навлечь на других членов семьи неприятностей со стороны власти. Неудивительно, ибо один из братьев, Николай (1898 г. р.), неоднократно арестовывался. Причем он в свое время намеревался принять священство, был близок к знаменитому «белому» московскому старцу Алексею Мечеву и пострадал за то, что отказался назвать следователям имена своих друзей среди мечевской общины. Софроний считал младшего брата «святым»: за благородный строй души, за стойко перенесенные мучения. Странно, что не осталось (или просто не приведено?) свидетельств их общения, обмена опытом после десятилетий разлуки.
Московские корреспонденты архимандрита также вырисовываются неким расплывающимся пятном: сведения о них минимальны, не приведены даже годы жизни. Читатель остается в недоумении: кем они были по образованию, по социальному статусу, по внутреннему багажу. Вот то немногое, что о них удалось извлечь из книги. Обе уже пенсионерки. Мария (1903 г. р.), наиболее близкая по настроению сестра, пронесла веру через все невзгоды. Екатерина (1893 или 1901 г. р.?) веру утратила, но, по признанию брата-монаха, являлась личностью глубоко честной. Она была «прогрессисткой» и напоминала ему Белинского, страстно хотевшего улучшить действительность «во имя человека».
Какова же содержательная часть переписки? Что, кроме подробностей частного существования в разных концах мира, могли сообщать друг другу эти осколки одной русской семьи, разбросанные революцией? Поначалу создается впечатление, что перед нами обычный монолог. Успешный «заморский дядюшка» рассказывает бедным родственникам о своем глянцевом бытии. Пусть его заграничные дела предстают в религиозном и высокоинтеллектуальном освещении, посвящены его книгам и замыслам, однако как далеки они от интересов и образа жизни подсоветских людей, хотя по происхождению и из «бывших». Впрочем, архимандрит, вспоминая первую их встречу, подчеркивает: «Несмотря на то, что наши жизни прошли в совершенно разных условиях, все-таки что-то есть в крови… от чего наша встреча с самого первого момента была исполнена доверия"3. Он сознательно строит свою эпистолярную беседу на доверительности, разрушая тем преграды времени, пространства, психологии. Он хочет, чтобы близкие «сами потом могли… создать представление о мне"4, а тем самым приближает их к проблематике своей биографии, которая, по существу, являлась историей ищущей Света души, мучающейся вне Света и в страданиях обретающей Его. Недаром одна из статей (написанная, кстати, французом), посвященных личности о. Софрония, называется «Монах для мира"5. В общении с родными он также старается служить, избирает старческую педагогику, направленную на приобщение «мира» к глубине духовной жизни. За всеми словами и мыслями переписки он словно говорит: несмотря на удручающую историческую и социальную обстановку, вы также можете начать свое восхождение. Но это произойдет не благодаря материальным условиям, а с помощью «умного» делания.
Здесь надо подчеркнуть, что путь самого о. Софрония к просветлению вел через «отчаяние». Для него много значил принцип, сформулированный преподобным Силуаном Афонским: «Держи ум твой в аду и не отчаивайся"6. Только так, согласно опыту подвижника, человек находит свое, правильное, место в жизни и начинает одерживать победу над силами хаоса. Архимандрит развивал это положение в письме к Марии (1966 год — штурм космоса в разгаре):
«Всем нам нужно критическое напряжение, чтобы пробудилось в нас чувство Вечного, чтобы возникла в нас способность воспринять бессмертие. Мы должны в какие-то моменты стоять на последней грани, грани между жизнью и смертью, чтоб «экзистенциально», или как я предпочитаю выражать по-русски — «бытийно», познать нашу страшную ограниченность, наше скотоподобие в пределах этой земной жизни. Такое стояние на грани между жизнью и смертью несравненно более ценно, чем опыт космонавтов"7.
Но коса находит на камень, этот оптимистический «рецепт» преодоления уныния наталкивается на тяжкое состояние его сестер. Неверующая Александра как-то обронила в письме (1967): «Когда ты дышишь, то не забудь тех, кто задыхается». «Дышишь» — на ее эзоповом языке с очевидностью означает: молишься.
Мария постоянно донимала архимандрита мнительностью. Ей казалось, что брат устал от переписки с таким ничтожным человеком. «Интуиция» подсказывала, что его письма к ней продиктованы холодностью и даже раздражительностью8. За этой чрезмерной чувствительностью стояли отнюдь не нервы. Может быть, потерянность? Сестра стремилась к подвижничеству, но сил не хватало. Из ее письма (1961): «…в нашей жизни было так много лишений разного рода, и теперь, когда они миновали, мы, достигши старости, стремимся к покою. В какой мере, скажем, мне простительно, «беречь» себя?"9 Желание «послужить» высшему перерастало в сознание собственного ничтожества и бессмысленности. Марию снедала и другая, также мучительная — и очень личная — проблема. Человек появляется в мир не по своей воле, невольно вынуждаясь обстоятельствами вступать в борьбу с грехом: «за Бога» или против Него. Но результат этого борения не гарантирован. Выбрав Бога, ты можешь оказаться в аду. Когда грех побеждает человека, тот обречен на вечные муки. Она писала (март 1969): «Что же мне ожидать, кроме вечности страдания? Скажи, зачем мне эта жизнь и зачем мне вечность? Я не хочу ни того, ни другого, а уйти в «ничто» нет возможности… Если Бог — любовь… то не может быть, чтобы миллионы душ погибли, даже если всю жизнь пытались бороться с грехом…"10 Несомненно, это — опыт богооставленности. Отчаяние сестер, в отличие от отчаяния их брата, не имело разрешения. На онтологическую проблему человеческой поврежденности накладывалась проблема социальная. В тоталитарно организованной действительности люди оторваны от делания. Не от планового дела — к таковому их завсегда приставит начальство, — а от цельного творческого поступка, в котором нуждается другой, ближний. Поэтому советский христианин был не только отверженным по своему общественному статусу, но и ущербным духовно, ибо не мог реализовать свой религиозный долг.
Объясняя родным свой образ жизни, о. Софроний писал:
«В настоящее время я отдаю свои силы и время на служение… людям страдающим, отчаянным, сокрушенным бедностью или презрением со стороны окружающих… Опыт пустыни мне помогает в этом служении. Если бы я сам не познал такую нищету, о которой в современных европейских странах не имеют понятия, то я не смог бы встречать бедных и униженных (а их у меня большинство) с таким искренним уважением к их личности и пониманием их страданий, которое мне теперь дано"11.
В XX столетии западное христианство неимоверно умалилось, и христиане там также оказались в положении изгоев. Все же на Западе отверженные имели возможность организовать альтернативную реальность, в которой был выход их отчаянию. О. Софроний постоянно критиковал западный образ жизни, накат массовой культуры, озверение нравов. Однако, будучи представителем религиозного и этнического меньшинства, одиноким, материально не обеспеченным человеком, он смог построить монастырь в Англии. К нему шли люди разных, большей частью «коренных», национальностей, и его старческие советы они могли осуществлять в реальности. Да, для этого требовался подвиг веры и доверия, но не требовалось за это идти на плаху или в Сибирь. Старец, несмотря на критическое отношение к западной цивилизации, постоянно благословлял свою английскую деревню, свой европейский «тихий угол». Ибо здесь он имел возможность собрать христианскую общину, труд которой улучшал окружающий мир, но был спасителен и для самих общинников.
Неудивительно, что, желая духовно помочь Марии, он направил к ней из Англии свою духовную дочь N., чтобы сестра поняла целительную силу подлинно христианского общения.
«Конечно, — подчеркивал он позже в письме, — она знала, что Ты живешь бедно… Главное — мирное, в любви и доверии общение открытых душ. Это для нашего времени великое дело. Еще в тридцатых годах Бердяев говорил, что по мере усовершенствования социальной системы персональное общение между людьми становится все более и более редким, а потому и драгоценным. Общение почти повсюду строится или на политической почве, или на деловой… реже на платформе общих духовных интересов, и еще реже просто общение человека с человеком… Подходить к человеку должно вне всякой заинтересованности низшего порядка, так, чтобы вызывать в нем проявление его лучших качеств, а не худших. Доверие… любовь приводят к такому общению"12.
Не странно ли, что авторитетный служитель Православной Церкви, имевший каноническое общение с Московской патриархией, болевший душой за Россию, не смог отослать своих близких к местным старцам, способным дать наглядный пример христианской любви и врачевания? Почему он не посоветовал сестрам посетить какой-либо выдающийся московский приход или общину? Скорее всего, потому что считал, что таковых там не имеется в наличии. Возможно, были, но растаяли яко дым под ударами гонителей. Или ушли в «горы», и искать их небезопасно. И в этом состояние старца приближается к моральному самочувствию его родных. Они не верили, что в современной замученной России может организоваться альтернативная христианская действительность. А может быть, возможная плата за ее организацию или просто поиск представлялась слишком огромной?
Иногда, узнав из газет, что в СССР усиливается очередная антирелигиозная кампания, архимандрит сокращал свои письма до минимума из опасения повредить ближним. «Наш век — век небывалых насилий над совестью человека. В такие времена лучше молчать…"13 Но проходило время, и он считал необходимым вновь, подобно горьковскому Луке, утешать неутешных.
В фантасмагориях Франца Кафки постоянно изображается реальность, которая начисто отрицает человека: в ней можно разместиться, только лишившись своего человеческого содержания. Такая реальность несовместима с жизнью, и из нее необходимо бежать.
Прекрасно понимая фантасмагоричность современной цивилизации, о. Софроний призывал сестру: «Дорогая Мария, борись за свою духовную жизнь, в том всеобщем смятении, тьма которого покрыла Землю».
Но христианин должен не «бороться», а положительно реализовывать свое упование, утверждая евангельские нормы жизни. И старец находил оригинальное утешение для потерянной христианской души. Он, исходя из собственного опыта, предупреждал: когда исчезает последняя надежда, тогда надо ожидать избавления. А иногда, движимый экзистенциальным порывом и не находя иной возможности очеловечивания «звериного» мира, он шел навстречу буре: «Боюсь, что только умножение бедствий теперь может привести людей к тому страданию, которое явится для них критическим"14. И тут же в отчаянии спрашивал: «Возможно ли духовное возрождение без катастроф?"15 Вопрошание это обращено, конечно, к Богу. Вызвано оно конкретными размышлениями о судьбах Америки, но, несомненно, и мыслью о бедственном состоянии своей исторической родины. Будет ли в ней возможным «тихо» жить отверженным и отчаявшимся, ищущим правды и нищим духом?
Переписка с родными оборвалась в 1986 году16. Сестры умерли раньше, автор позже. Вопрос остался…
Примечания:
1 Софроний (Сахаров), архимандрит. Подвиг богопознания: Письма с Афона к Д.Бальфуру. М.: Свято-Иоанно Предтеченский монастырь; «Паломник», 2002.
2 В «Приложении» помещены литургические молитвы, составленные о. Софронием, а открывает книгу «Предисловие» анонимного составителя, обрывочно знакомящего читателя с биографией автора и его родных.
3 Софроний (Сахаров), архимандрит. Письма в Россию… С. 21.
4 С. 51.
5 Эггер М. Архимандрит Софроний: Монах для мира / Пер. с франц. // Континент. — М.-Париж, 1994. N 80. С.304−316.
6 Софроний (Сахаров), архимандрит. Письма в Россию… С. 32.
7 Там же. С. 116.
8 Там же. С. 153.
9 Там же. С. 104.
10 Там же. С. 179.
11 Там же. С. 216.
12 Там же. С. 199−200.
13 Там же. С. 96.
14 Там же. С. 123.
15 Там же. С. 177.
16 Последнее по времени письмо, приведенное в книге, датировано 19 июня 1986 г.: Там же. С. 252.
