 |
| Русский вестник | Сергей Фомин | 19.02.2007 |
Ликвидация офицеров
«Отмечу еще одно странное явление, — писал думец гр. Э. П. Беннигсен, — убийство военных выдающихся специалистов. Кажется, уже 27-го были убиты два генерала-артиллериста, работавшие на Обуховском заводе"(1).
Днем 28 февраля до радостно-возбужденной Думы добрался морской офицер из Кронштадта. «Солдаты и матросы убивают всех офицеров Балтийского флота, — кричал он. — Комитет обязан вмешаться». Утверждали, что офицеры уничтожались по спискам, подготовленным немцами (2). Документ такой действительно существовал. «В список были включены почти все адмиралы, командиры, офицеры и старшие специалисты судов действующего флота, а также наиболее выдающиеся офицеры морских специальных школ. Если бы все перечисленные лица были убиты, — флот немедленно и надолго вышел бы из строя"(3).
Непосредственными исполнителями этой акции стали находившиеся на содержании у немцев финские националисты. Известно, что столкновения в Кронштадте были спровоцированы финской националистической организацией «Шюцкористо» («в подавляющем большинстве случаев, — свидетельствуют офицеры-очевидцы, — инициаторами этой расправы являлись не свои матросы, а какие-то посторонние, переодетые матросами"(4*. Глубоко законспирированная, эта организация действовала в Кронштадте в течение весьма непродолжительного времени, затем незаметно исчезнув.
«Жертвы эти, — цинично признавал один из националистов Спитберг, — нужны были во имя революции. Мы опасались, что Балтийский флот, не примкнувший сразу к кронштадтскому восстанию, займет под умелым политическим руководством Непенина контрреволюционную позицию. Это соображение вынудило нас поспешить вырыть ров между офицерами и матросами. Между ними должна была лечь кровь. Только тогда их взаимоотношения стали бы невосстановимы; офицеры всегда смотрели бы на матросов, как на убийц, а последние, из опасения возмездия, крепче держались бы революции…"(5)
По мнению шюцкоровцев, жертвы эти будут неизбежно «толкать революцию вперед», что приведет, в конце концов, к развалу России и получению Финляндией независимости (6).
Командующий Балтийским флотом вице-адмирал А. И. Непенин остро чувствовал саму опасность и хорошо знал, откуда она исходит. 2 марта в 12 час. 30 мин. адмирал послал в Петроград телеграмму, адресованную председателю Государственной думы и Военной комиссии ВКГД: «Боюсь, что из тюрем Петрограда выпущены, состоящие за судебным следователем Мошкевичем1*, восемь человек ведомых шпионов, обвиненных еще в покушении на подрыв судов, к чему дело уже дважды было близко, за тем же следователем состоят более двухсот человек финляндской военной организации, обучавшихся в Германии и действовавших по ее указанию. Распоряжение о задержании их в пределах Финляндии сделано, прошу и Вашего содействия в задержании этих людей"(7).
О том, каково было содействие революционного Петрограда, хорошо видно из факта хищения во время переворота значительного количества оружия и боеприпасов и переправки его в Финляндию, что подтверждается официальными документами (8). Сделать это тем более было легко, что пограничная стража на границе между Империей и Великим Княжеством Финляндским была разгромлена и германские агенты безпрепятственно проникали в Россию (9).
А адмирал был убит в Гельсигфорсе 4 марта. Германский след в этом преступлении был неоднократно подтвержден (10).
Потрясающие картины расправы с офицерами на главной базе Балтийского флота — Гельсингфорсе — дает капитан 2 ранга (впоследствии контр-адмирал), кавалер всех русских боевых орденов с мечами Г. К. Граф. Описав неистовства в первые дни марта на кораблях, он прибавляет, что на берегу «убийства офицеров происходили в обстановке еще более ужасной. Их убивали при встрече на улице или врываясь в их квартиры и места службы, безчеловечно издеваясь над ними в последние минуты. Но и этим не довольствовалась толпа зверей-убийц: она уродовала и трупы и не подпускала к ним несчастных близких, свидетелей этих ужасов. […] Даже похоронить мучеников нельзя было так, как они того заслуживали своей кончиной: боялись издевательств во время погребения […]. Первое время над их могилами нельзя было сделать и надписей на крестах, так как по кладбищам бродили какие-то мерзавцы, которые делали на крестах различные гнусные надписи. […]
Большинство из них погибло от рук таинственных убийц в форме матросов и солдат, но были павшие и от рук своей собственной команды…
Разбираясь в этих убийствах, в связи с существовавшими взаимоотношениями на флоте между офицерами и командами, нельзя не прийти к убеждению, что-то, что произошло, было не случайным явлением, а кем-то организованным, преднамеренным убийством. Но с какой целью? […]
Только значительно позже, совершенно случайно, один из видных большевицких деятелей, присяжный поверенный еврей Шпицберг в разговоре с несколькими морскими офицерами пролил свет на эту драму. Он совершенно откровенно заявил, что убийства были организованы большевиками во имя революции. Они принуждены были прибегнуть к этому, так как не оправдались их расчеты на то, что из-за тяжелых условий жизни, режима и поведения офицеров переворот автоматически вызовет резню офицеров. Шпицберг говорил: «Прошло два, три дня с начала переворота, а Балтийский флот, умно руководимый своим Командующим адмиралом Непениным, продолжал быть спокойным. Тогда пришлось для „углубления“ революции, пока не поздно, отделить матросов от офицеров и вырыть между ними непроходимую пропасть ненависти и недоверия. Для этого-то и были убиты адмирал Непенин и другие офицеры. Образовывалась „пропасть“, не было больше умного руководителя, офицеры уже смотрели на матросов как на убийц, а матросы боялись мести офицеров в случае реакции» […]
«Эти убийства были ужасны, но еще ужаснее то, что они никем не были осуждены. Разве общество особенно требовало их расследования, разве оно их резко порицало?.."(11)
На террор верные присяге русские офицеры и матросы ответили террором. Была организована группа «партизан-мстителей». Они подстерегали чухонских террористов в море и «безпощадно топили всех до одного вместе с их лайбами и баркасами"(12).
Одним из официальных лиц, ответственных за убийства офицеров, был назначенный переворотчиками в ночь с 27 на 28 февраля комендантом Петрограда член масонской ложи думец полковник Б. А. Энгельгардт. В приказе, написанном 1 марта прямо на заседании Временного комитета Государственной думы (13), он ссылался на слухи о том, что будто бы «офицеры в полках отбирают оружие у солдат». Эти слухи в том же документе прямо объявляются ложными, тем не менее, полковник отдает вот такое распоряжение: «Как председатель Военной комиссии Временного комитета Государственной думы я заявляю, что будут приняты самые решительные меры к недопущению подобных действий со стороны офицеров, вплоть до расстрела виновных"(14). Впоследствии Энгельгардт сам признавался: «Этот приказ послужил основанием для обвинения меня впоследствии в расстреле офицеров десятками в Таврическом саду, что повлекло для меня много неприятностей в стане белых во время гражданской войны"(15). Однако этот думец не был столь расторопен, когда действительно следовало побезпокоиться о безопасности жителей Петрограда. В ответ на предложение полковника А. П. Кутепова в тот же день 1 марта вывести для поддержания порядка в столице солдат с красными комендантскими повязками на рукавах, Энгельгадт вспылил: «Прошу вас не учить"(16).
И убивать продолжали…
Жертвы «безкровной»
Нельзя принимать всерьез официальные цифры жертв революции. Так, Регистрационно-справочное бюро Всероссийского союза городов (организации более чем ангажированной) утверждало, что за все дни революционных событий было всего 50 раненых и 11 убитых полицейских, 9 больных, 40 раненых и 11 убитых офицеров. Причем, это якобы с учетом тех, кто примкнул к перевороту (17).
Эта ложь переворотчиков совершенно очевидна. Офицер Лейб-Гвардии Финляндского полка Д. И. Ходнев, ссылаясь на сведения Санитарной комиссии по уборке трупов, писал, что «за все эти первые дни «свободы и безкровной революции» в одном только Петрограде число убитых офицеров Гвардии, армии и флота достигло цифры 60"(18).
Приходит март, как сатанинский месяц.
Этап тревог и оптовых смертей.
Безчисленных подножек
скользких лестниц.
Разбитых душ, не собранных костей2).
Что касается полицейских, утопленных в Неве и наскоро закопанных в выгребных ямах и других неподобных местах, то число их, вероятно, было очень велико.
Исследователями установлено, что один только Санитарный отдел Государственной думы в течение только первых дней марта направил в больницы не менее 62 раненых городовых и жандармов. При этом следует иметь в виду, что в Таврическом Дворце, начиная с 27 февраля, работало еще целых три санитарных пункта, сведения о пациентах которых отсутствуют. Впрочем, также как и об открытых 1 марта еще четырех санитарных пунктах при вновь созданных для чинов полиции и жандармского управления арестных помещениях на Шпалерной и Захарьевской улицах. При этом только в Таврическом дворце по официальным думским источникам в период с 27 февраля по 13 марта зарегистрировано 1962 случая обращения за медицинской помощью. А всего в Таврическом районе за указанное время было зафиксировано 2421 раненый и больной (19).
Первым и основным творцом мифа о безкровности февральского переворота был (в полном соответствии с «жанром») один из основных организаторов и дирижеров этого насилия А. Ф. Керенский. «Все распоряжения Временного правительства, — утверждал он, — направленные к ниспровержению старой власти и водворению нового порядка, до сего времени исполнялись народом без пролития крови"(20).
На вопрос Вал. Булгакова («Александр Федорович, наверное, переутомился от усиленной деятельности за последние дни?») супруга Керенского Ольга Львовна с чувством отвечала: «Ах, еще бы! Вы знаете, я сосчитала, сколько времени он спал за последнюю неделю: за семь дней — ровно восемь часов! Можно представить, каково его состояние!.. И потом, сколько же было пережито за это время!.."(21)
Словом, старая и вечно новая история: дед Мазай и зайцы…
Последняя опора
«Среди общей подлости, — свидетельствовал молодой адвокат, — одни полицейские вели себя героями. Это единственное благородное воспоминание, оставшееся у меня. Их подвергали изощренным издевательствам и мучениям, а они не поддавались и так стойко, так гордо погибали!"(22)
Да и немудрено. «…Обыкновенно в городовые попадали только самые лучшие солдаты в отношении пройденной ими строевой службы, выказанной смышлености и добросовестности, поведения и нравственных качеств. Таким образом, попадали в городовые русские солдаты самой первой категории, т. е. такие, которыми граждане всякого другого государства, кроме России, гордились бы…"(23) Получали же они за свою ответственную и неблагодарную службу 20−30 рублей в месяц. Это к вопросу о выгодах…
6 марта был упразднен фактически разгромленный корпус жандармов, а 10 марта ликвидировали Департамент полиции. Был упразднен институт осведомителей.
Чистка продолжалась и позднее (о ней мы практически ничего не знаем). Сохранилось лишь обращение прокурора Петроградской судебной палаты П. Н. Переверзева к населению, опубликованное в официальном органе Временного правительства в конце марта. Он просил «всех лиц, имеющих о чинах наружной полиции сведения, свидетельствующие о предосудительности их деятельности и несовместимости ее с установившимся государственным строем, сообщить об этом в ближайшие два дня в канцелярию прокурора […]. Заявления должны быть за подписью и с указанием адреса"(24).
Таким образом, политическое доносительство и стукачество утверждалось «сверху» и, как видим, отнюдь не после октября 1917-го.
Итак, единственная реальная сила (полицейские и жандармы) в ночь с 27 на 28 февраля была сломлена.
Были, конечно, еще и войска…
«…Оставшиеся верными правительству войсковые части, — писал знавший толк в военном деле очевидец, — были оттянуты к центру города на Дворцовую площадь. Этим совершена была грубейшая ошибка: оттянув свои войска к центру города, в район казенных учреждений и дворцов, лишенный складов и лавок, — Хабалов дал восстанию охватить их со всех сторон, отрезав от продовольственных магазинов и от складов огнестрельных припасов. Если бы он вырвался своевременно из зоны восстания, за городскую черту, — он мог бы, прикрыв подход фронтовых подкреплений, изолировать «очаг мятежа» и, усилившись отрядом Иванова, перейти затем в планомерное концентрическое наступление. Такой метод действий давал правительствам — в прошлой истории восстаний — неизменно-твердый и быстрый успех.
Мы почти были уверены, что Петроградский штаб избрал именно этот метод действий: этим мы и объясняли тот факт, что в течение целого дня противника нигде не было видно. Оказалось, однако, что «верные Его Величеству» сами себя заперли в капкан у подножия Александровской колонны, и бездействие их объясняется совсем другими причинами"(25).
В ночь с 27 на 28 февраля «Таврический Дворец горел тысячью электрических лампочек… как в пасхальную ночь… Это была ночь воскресения русской жизни"(26).
Высыпавшая на улицу разношерстная взбунтовавшаяся толпа провела ту ночь у догорающих правоохранительных зданий и разведенных костров, нередко предводительствуемая, по словам очевидцев, «кучками девиц, поющих «Марсельезу» с красным флагом"(27). Запевали в том числе и «Рабочую Марсельезу»:
На воров, на собак — на богатых!
Да на злого вампира-царя!
Бей, губи их, злодеев проклятых!
Засветись, лучшей жизни заря!
«Все возбуждены необычайным положением, когда вдруг не стало никакого начальства, никакой полиции, никаких обязанностей, ничего запретного"(28), — очень точно передавал тогда настроения толпы один из Царских министров.
Сдача власти
1 марта над Зимним Дворцом, Главной Резиденцией Императора Всероссийского, был поднят красный флаг (29).
С ликвидацией последнего верного Государю Императору военного отряда в Петрограде, по словам одного из видных заговорщиков, «в распоряжении правительства не оставалось вооруженных сил — ни в Петрограде, ни в Гатчине, ни в Петергофе, ни в Царском». Но без вооруженных сил снималась последняя ограда «окружения»: революция становилась лицом к лицу с Династией.
«Борьба за власть, — подводил итог виденному и пережитому в те дни очевидец, — вышла на улицу и перешла во Всероссийский погром, т. е. в открытое насилие над личностью имуществом… […] Многие выражали открыто свой восторг путем взаимного целования. Красный бант — символ грядущего, неслыханного доселе в истории, кровопролития — украшал большинство грудей. […] Созерцание поголовного затемнения рассудка было нравственно мучительно. […] Член Думы Г. А. Вишневский сообщил мне, без комментариев, что теперь Россия будет республикою. В подробности он не вдавался, но, увидев сияющую фигуру В. В. Шульгина, окруженного жадною толпою слушателей и услыхав отрывки из его рассказа о поездке к Царю и о Царском отречении, я понял всем сердцем, всем существом своим понял, что теперь уже окончательно «свершилось» то ужасное, то непоправимое, то неслыханное в истории преступление, которое называется изменою своему законному Монарху и своей родине во время войны и что главным подстрекателем и виновником в этом преступлении является четвертая Государственная дума — четвертая Преступнейшая Государственная дума…"(30)
3-го марта Исполком [Петросовета] постановил арестовать Династию Романовых, предложив Временному правительству провести этот арест совместно с Советом. […] В постановлении этом нашла отражение правильная оценка значения отдельных «Высочайших Особ» — в возможной политической игре монархистов — конституционных и самодержавных […] Правительство приняло предложение Исполкома […] Постановление Временного правительства состоялось вечером 5 марта, но самые аресты произведены были только 8 марта…"(31)
«В настоящее время, — говорил, выступая 7 марта на заседании совета офицерских и солдатских депутатов в московском кинотеатре «Арс», А. Ф. Керенский, — со стороны старой Династии нам не грозит никакой опасности. Каждый из Них находится под неослабным надзором. […] Скоро Временное правительство сделает специальное заявление о Династии. Во всяком случае, заверяю вас, что аппарат Династии обезврежен. Династия будет поставлена в такие условия, что раз навсегда исчезнет из России. Создавайте новый народ и новую армию, а все, что оставалось позади, отдайте мне, министру юстиции, и Временному правительству"(32).
Произнеся это, Керенский бухнулся в обморок, придя в себя через минуту…
Был он, разумеется, человеком физически слабым, а поспеть нужно было везде, всё нужно было проконтролировать. Организм не справлялся. Керенский часто терял сознание, падал в обмороки. «Я не сознавал, — рассказывал он впоследствии, — был ли это день, была ли это ночь; иногда меня на 10−15 минут покидало сознание, пока мне не вливали в горло несколько капель алкоголя и давали потом чашечку черного кофе"(33). Поговаривали, что потреблял он и иные виды допинга.
Но тут дело было не в одной лишь физической слабости или болезни… Тяжело было переть против рожна!
Императору Николаю II объявил об аресте в Ставке Его «косоглазый друг», начальник штаба ген. М. В. Алексеев под присмотром приехавших комиссаров Временного правительства А. А. Бубликова, С. Т. Грибунова и И. И. Калинина (34). Государыне с тяжко больными Наследником и Великими Княжнами в Царском Селе объявил об этом революционный главнокомандующий войсками Петроградского военного округа генерал-майор Л. Г. Корнилов под присмотром личного врага Государя заговорщика А. И. Гучкова (35).
При этом «всячески старались подчеркнуть, что арест производится в интересах самих же арестуемых"(36).
В штабе переворота
Важным источником фактологии событий тех дней служат воспоминания коменданта Таврического дворца полковника Г. Г. Перетца, первого тюремщика деятелей старого режима, к тому же участвовавшего в целом ряде таких арестов. Вышли они в 1917 г., еще до октябрьского переворота; основаны, по всей вероятности, на поденных записях. Именно они дают нам представления о подлинных масштабах арестов.
«…В условиях, когда еще был неясен исход февральских событий, — справедливо пишет автор первой биографической справки о Перетце, историк А. В. Островский, — занять этот пост мог лишь человек, разделявший идеи, под знаменем которых осуществлялся переворот; а его руководители могли доверить свой штаб — Таврический дворец — лицу хорошо им знакомому и надежному"(37).
Григорий Григорьевич Перетц (1870-?) происходил из семьи мещан С.-Петербургской губернии. В биографии Перетца существует еще немало белых пятен. Причем даже в официальной дореволюционной ее части. Излагая ее, помянутый нами А. В. Островский пишет: «Складывается впечатление, что кто-то, имевший достаточное влияние, покровительствовал ему"(38). Темным было и само происхождение Г. Г. Перетца. Тот же историк предполагает, что его прадедом был проходивший по делу декабристов Григорий (Герш) Абрамович Перетц (39).
Как бы то ни было, после февральского переворота 1917 г. полк. Г. Г. Перетц явился в революционную Думу в качестве сотрудника газеты «Речь» и практически сразу же был назначен комендантом Таврического дворца (1 марта). Арестованные царские сановники принимались лично комендантом, минуя думские комиссии, и затем передавались в ведение министра юстиции (40). Помощником Г. Г. Перетца был также еврей Юлий Савельевич Гессен. «…Состав комендатуры подобрался исключительно выдающийся…», — с легко узнаваемой интонацией писал Перетц, перечисляя своих сотрудников далее пофамильно: Н. К. Тямковский, Ю. С. Гессен, ст. лейт. Филипповский, подпоручик Вульфиус, прапорщик Алеев, студент Кириллов, прапорщик Знаменский, шт.-капитан Вержбицкий и Пестов (41).
За подписью Г. Г. Перетца были опубликованы «Правила законного порядка производства арестов и обысков"(42).
Г. Г. Перетц оставил свой пост коменданта Таврического дворца 6 апреля, когда принимаемые им высокие арестанты были отправлены под замок.
Ключевой арест
Еще вечером 27 февраля Керенский заявил, что, прежде всего, необходимо арестовать председателя Государственного Совета, бывшего министра юстиции Щегловитова. В прессе особо отмечалось, что Керенский специально «отрядил взвод солдат для ареста и доставки в Таврический дворец» И. Г. Щегловитова (43). Произошло это в 17 часов 30 минут.
Этот арест имел ключевое, знаковое значение. Одна из значительных фигур переворота, член Государственной думы А. А. Бубликов так высказался по поводу известия об аресте И. Г. Щегловитова: «…Половина сделана: из правительства вынуты мозги». Арестованный, по мнению думца, «был несомненно не только вреднейший, но и умнейший советник» Царя (44). «Керенский знал, что делал, — писал по этому поводу монархист Н. Д. Тальберг. — Теряя Щегловитова, Монархия теряла крупного и опытного руководителя"(45). Не произойди переворота, писал он далее, «нет сомнения, что Щегловитов был бы скоро назначен Председателем Совета Министров"(46). Эта же позиция просматривается и в словах А. Ф. Керенского, сказанных при аресте Ивану Григорьевичу: «Мы не желаем вредить Вам, но Вы опасны для новой России как реакционер. Вы должны будете остаться здесь"(47).
Исследователи также полагают, что за приказом Керенского об аресте Щегловитова «скрывалось намерение захватить здание Мариинского дворца, где заседал Государственный Совет и тем самым перевести вторую законодательную палату на сторону революции"(48).
Там же, в Мариинском дворце, заседал в то время и Совет Министров, о чем был также извещен Керенский. А потому, по его словам, «туда немедленно был отряжен отряд в сопровождении броневиков с приказом арестовать всех членов кабинета"(49).
Однако пробраться в тот день к Мариинскому дворцу заговорщики не смогли. И. Г. Щегловитов был арестован на квартире. По словам очевидца, «при аресте Щегловитова встревоженной семье сказали: «Даем честное слово, что без суда с ним ничего не будет"(50).
«Я находился в зале Таврического дворца, — припоминал занимавший впоследствии высокие должности в Министерстве юстиции А. А. Демьянов, — когда туда привели арестованного министра юстиции Щегловитова. Беднягу привели в том виде, в каком застали при аресте, то есть в сюртуке, без пальто и шубы. И провезли так по улицам в изрядный мороз. Щегловитов от холода, а может быть и от волнения, был красен. Сконфуженный и похожий на затравленного зверя, огромный, он сел на предложенный ему стул. Кто-то дал ему папиросу, которую он закурил. Толпа с любопытством на него глазела. Зрелище несомненно было очень любопытное. Вдруг раздались голоса: «Родзянко, Родзянко идет». Председатель Государственной думы действительно прибыл и приветливо обратился к Щегловитову, назвав его «Иван Григорьевич». Однако руки ему не подал. Он обнял его за талию и сказал: «Пройдемте ко мне в кабинет». Но арестовавшие Щегловитова солдаты, а может быть и матросы, и частные лица запротестовали. Они-де не имеют права его отпускать без приказа Керенского"(51).
Керенский вспоминал: «…Когда Временный комитет заседал в кабинете Родзянко, мне сообщили о доставке в Думу арестованного Щегловитова. Новость произвела сильное впечатление на депутатов и публику. Всесильный имперский сановник Щегловитов под арестом! Депутаты пришли в сильное возбуждение. Умеренные обратились к Родзянко с просьбой отменить арест.
— Мы требуем, чтобы его отпустили, — настаивали они. — Даже Государственной думе непозволительно арестовывать председателя Государственного совета. Где же неприкосновенность представителей законодательной власти?
Бросились ко мне. Я ответил, что не могу освободить Щегловитова.
— Как, — раздался негодующий крик, — неужели вам хочется превратить Думу в тюрьму?"(52)
Ловкий адвокат немедленно выдвинул безотказный аргумент: «Освобождение Щегловитова толкнуло бы разъяренную толпу на самосуд и вдобавок внушило бы массам глубокую враждебность к Думе"(53).
«Прошу вас следовать за мной. Вы арестованы, — заявил Щегловитову Керенский и не без напыщенности прибавил. — Ничего не бойтесь, я лично гарантирую вам безопасность.
Все покорно расступились перед нами. Слегка растерянный Родзянко с друзьями удалился к себе, а я препроводил Щегловитова в министерские кабинеты так называемого «правительственного павильона"(54).
Керенский вспоминал: «Я обратился к Щегловитову и сказал ему, что если у него есть остаток любви к родине, пусть он позвонит туда, куда следует, и предложит сдаться, но он этого не сделал. Он вел себя с достоинством. Не растерялся. Не был трусом"(55).
«Керенский, — читаем далее в воспоминаниях А. А. Демьянова, — подошел и сказал Щегловитову, что он арестован революционной властью. Впервые было тогда сказано это слово, сказано, что существует революционная власть и что приходится с этой властью считаться и даже ей подчиниться"(56).
«Так же картинно распоряжался Керенский арестом по своей воле явившегося 28 февраля в Думу министра юстиции Н. А. Добровольского: «Бывший министр Добровольский, вы имеете честь разговаривать с депутатом Думы, потрудитесь встать"(57).)
По словам члена Государственной думы гр. Э. П. Беннигсена, И. Г. Щегловитов «резко напал» за свой арест на Родзянко. «Что последний безвластен что-либо делать, — прибавляет граф, — Щегловитов видимо себе не представлял"(58). (О последнем обстоятельстве свидетельствует, в частности, записка М. В. Родзянко от 2 марта, адресованная сыну председателя Совета министров М. И. Горемыкину: «Отец Ваш в крепости. Я ничего не могу. Обратитесь к Керенскому. М. Р."(59). Истины ради скажем, что М. В. Родзянко, кроме измены Государю, был еще и одним из организаторов революционного насилия, в том числе и арестов (60*.
Керенский знал, что делал. «…Полки восстали, сожжена Охранка, арестован Щегловитов, Брусилов прислал телеграмму о поддержке перед Царем заявлений Родзянко, — вот ряд первоочередных мятежных новостей в восприятии современника. — Конечно, телеграмма Брусилова толкуется как его прямой переход на сторону революции, и все от нее в восторге. Радуются и сожжению Охранки, но особенно отмечают арест Щегловитова: это первое падение одного из столпов старого режима произвело на общество сильное впечатление. До сих пор не видали еще ни одного сановника под арестом волей народа. А сколько их увидели через два-три дня!"(61)
У современных исследователей появилось даже понятие «ритуальных арестов Царских сановников в стенах Государственной думы"(62).
«Этот эпизод с арестом Щегловитова, — отмечал В. М. Зензинов, — бывшего министра юстиции, мне всегда казался одним из поворотных — тех самых, которые устанавливают историческим событиям вехи. […] Это был первый арест, произведенный революцией и от имени революции — вместе с тем это был один из жестов, определивших ее дальнейшее течение"(63).
«Когда я вбежал в Государственную думу… и очутился в Екатерининском зале, — вспоминал Зензинов, — я натолкнулся на А. Ф. Керенского. Увидев меня, он с торжеством куда-то меня повлек и с многозначительным видом вытащил из кармана ключ… Оказывается, это был ключ, которым он запер только что арестованного министра старой власти И. Г. Щегловитова!"(64)
Такие настроения Керенского подтверждал и другой очевидец: «Он порывисто и весело встал, потянулся весь вверх, словно расправляя застывшие члены и, вдруг, расхохотавшись, задорным мальчишеским жестом хлопнул себя по карману, засунул в него руку и вытащил старинный огромный дверной ключ. — «Вот он где у меня сидит, Штюрмер. Ах, если бы вы только видели их рожи, когда я его запер!"(65).
Место заключения арестованных было избрано не случайное. Историк С. П. Мельгунов подчеркивал: «Для того, чтобы избежать упреков за то, что он Думу превращает в полицейскую кордегардию, Керенский нарочно избрал Министерский павильон, находившийся как бы вне Думы и соединенный с ней крытой галереей"(66).
28 февраля А. Ф. Керенский сам себе выписал удостоверение: «Временный комитет поручает члену Государственной думы Керенскому заведование павильоном министров, где находятся особо важные арестованные лица. Подпись: М. В. Родзянко (67).
Таким образом, Керенский фактически получил право не только ареста, допроса и следствия (68), но и содержания в заключении.
По свидетельству студента Петроградского политехнического института Г. М. Мичурина, начиная с вечера 27 февраля, двое суток использовавшегося комендантом «для доверительных поручений ареста представителей верхушки Царской власти», все это время принимал арестованных в Таврическом Дворце лично А. Ф. Керенский (69).
Ликвидация законной власти
В ночь с 27-го на 28-е февраля Временный комитет Государственной думы постановил направить во все государственные учреждения своих комиссаров, отрешив от должности Царских министров (70).
«Нас хотели арестовать, — вспоминал министр иностранных дел Н. Н. Покровский. — Едва разбежались. Я отсиживался несколько часов в подвале. Насилу пробрался закоулками домой"(71).
Аресты шли всю ночь.
С утра 28 февраля, свидетельствовал Г. Г. Перетц, сановников «стали доставлять под усиленным конвоем в Таврический дворец. Прежде всех в 8 час. утра был доставлен бывший председатель Совета министров Б. В. Штюрмер3*; за ним в 10 час. утра знаменитый генерал А. А. Курлов, правая рука Протопопова, одновременно с ним митрополит Питирим, затем в 12 час. дня бывший министр здравоохранения Г. Е. Рейн, градоначальник А. П. Балк, его помощники: О. И. Вендорф и В. В. Лысогорский, жандармский генерал М. И. Казаков; в 6 ч. вечера доставили председателя Союза Русского Народа […] доктора А. И. Дубровина и директора Морского училища, адмирала Карцева. В 8 час. вечера был доставлен […] бывший последнее время министром юстиции Н. А. Добровольский; затем бывшие министры внутренних дел Макаров и Протопопов; в 10 час. вечера привезли председателя Совета министров И. Л. Горемыкина, затем генерала А. П. Вернандера, члена Государственного Совета А. С. Стишинского и начальника отдела Главного Штаба генерала В. М. Баранова"(72).
«Как раз при мне — вспоминал член Государственной думы Н. В. Савич — притащили старика Горемыкина. Он был в шубе с цепью св. Андрея Первозванного на шее. Вид у него был жалкий, запуганный, старик стал как-то еще меньше ростом, весь съежился. Керенский немедленно отвел его в угол к камину, позвал двух юнкеров. Явилось целых трое. Он прикрикнул, почему трое, а не два, как он приказал, потом поставил двух из них с обнаженными шашками около Горемыкина и приказал «никого не допускать к арестованному"(73).
Арест престарелого (ему шел 78-й год), уже год находившегося в отставке бывшего председателя Совета министров И. Л. Горемыкина, непостижимым для некоторых депутатов.
Арестован он был 1 марта и в час дня привезен в Таврический Дворец на грузовике. «…Появление Горемыкина, — по словам Керенского, — в домашнем туалете (в пиджачке и с Андреем Первозванным); священник (видимо, один из депутатов Государственной думы. — С. Ф.) с ужасом смотрел, неужели арестуют и с Андреем Первозванным"(74).
После того как Керенский прокричал «Именем революционного народа вы арестованы. Взять под стражу!», по его словам, «некоторые депутаты, явно тревожась за «его высокопревосходительство», придвинулись поближе к сильно озадаченному старцу, попытались с ним заговорить, выражая симпатию и сочувствие. Я их попросил отойти. Горемыкин поднялся со стула, мрачно звякая орденской цепью, и последовал за мной в правительственный павильон под угрюмое молчание депутатов"(75).
«При мне, — вспоминал присутствовавший при этом депутат Думы гр. Э. П. Беннигсен, — привели Горемыкина, которого посадили около камина; сразу около него стали два часовых, вольноопределяющихся запасного драгунского полка. Я хотел поздороваться с ним и старик уже приподнялся мне навстречу, но часовые скрестили шашки и один из них сказал мне, что Керенский приказал не допускать разговоров с этим арестованным"(76).
Узнав о том, что депутаты Думы отпустили бывшего министра внутренних дел, министра юстиции и сенатора Макарова, Керенский буквально взбеленился: «Захватив с собою двух солдат, я помчался наверх…"(77)
А. А. Макаров, опасаясь возвращаться ночью к себе домой по неспокойным улицам Петрограда, хотел переночевать в частной квартире, расположенной на антресолях Таврического дворца, и был арестован Керенским. Учитывая это чрезмерное рвение министра юстиции, знакомые думцы, встретив в Таврическом дворце арестованного 2 марта экс-премьер-министра гр. В. Н. Коковцова, настойчиво советовали ему: «…Уходите домой, пока на Вас не набрел Керенский"(78).
28 февраля, «в одиннадцать часов утра, — по словам Керенского, — солдаты Преображенского и Волынского полков отправились вместе с другими восставшими брать министра внутренних дел Протопопова, но тому вовремя удалось скрыться. Тем временем по всему городу продолжались аресты подозреваемых в верности старому режиму"(79). Что же до Протопопова, то «его разыскивали в течение всего дня отряды добровольцев"(80).
«Благодаря деятельности самочинных групп и инициативе новых организаций, — писал Н. Н. Суханов, — население министерского павильона все увеличивалось. К вечеру 28-го он был плотно населен несколькими десятками всяких сановников и высших полицейских чинов. К ним присоединили и доктора Дубровина. Иные арестовывались сами, являясь в Таврический дворец и представляясь первому попавшемуся деятелю, или же прося по телефону арестовать их и доставить во дворец"(81). К числу этих последних принадлежал, например, министр внутренних дел А. Д. Протопопов4*.
В дневнике А. Д. Протопопова читаем: «Я зашел к одному бедному мастеру, которого знал и которого любил. Он глазам не верил, глядя на меня; пригрел, угостил чем мог, утешил; и тени робости мое присутствие у него не вызвало. Великая душа в теле простолюдина. Насколько ближе к Богу, к правде, чем наш брат. Он послал, по моей просьбе, к Сергею [брату] узнать, могу ли я пристать у него. Ответ был — это неудобно, ибо и так хотели сделать у него обыск.
В листке я прочел, что Дума образовала Исполнительный комитет и вызывает бывших членов правительства и что меня никак не найдут. Подумав, я решил пойти в Думу. Неужели же я грешнее всех? Вся семья мастера меня провожала до Думы. Боже, что я чувствовал, проходя теперь, чужой, отверженный, к этому зданию, столь мне близкому в течение 9 почти лет. Господи, никто не знает путей, и не судьи мы сами жизни своей, грехов своих. У Думы — груда войск, пушек, народу. Все заполнено толпою. Я спросил какого-то студента провести меня в Исполнительный комитет. Узнав, кто я, он вцепился в мою руку: «Этого не надо, я не убегу, раз сам сюда пришел», — сказал я; он оставил меня. Стали звать А. Ф. Керенского. Он пришел — и, сказав строго, что его одного надо слушать, ибо кругом кричали солдаты, штатские и офицеры, повел меня в павильон министров, где я оказался под арестом"(82).
«В 11 часов вечера, — передает этот же эпизод Г. Г. Перетц, — к одному из студентов, проходившему по двору Таврического дворца, подошел какой-то немолодой господин с изможденным лицом, в дорогой шубе и обратился […:
— Прошу вас, проводите меня в Исполнительный комитет Государственной думы. Я — бывший министр внутренних дел Протопопов. Я тоже желаю блага нашей родине и потому я явился добровольно. Проводите же меня к тем, к кому нужно […]
Узнав Протопопова, член Исполнительного комитета [В. М. Вершинин (83] позвал конвой, который отвел его в Министерский павильон. Вскоре туда явился А. Ф. Керенский. При его входе Протопопов встал и, подойдя к нему, заплетающимся языком произнес:
— Ваше превосходительство, отдаю себя в ваше распоряжение.
На это А. Ф. Керенский твердым голосом, с суровым лицом произнес, стукнув палкой о пол:
— Бывший министр внутренних дел Протопопов, от имени Исполнительного комитета арестовываю вас"(84).
Любопытнейшие подробности своего ареста, обстановки и главных действующих лиц переворота оставил в своих воспоминаниях, написанных в 1929 г. в Белграде, Петроградский градоначальник ген. А. П. Балк5*. Вместе с ближайшими сотрудниками его арестовали днем 28 февраля в Адмиралтействе.
«Шум толпы во дворе, — вспоминал он, — топот многих ног по широким и отлогим лестницам и крики […] …Толпа ворвалась и заполнила всю комнату. Мы встали. Из толпы выделились три фигуры: прапорщик в стрелковой форме: пьяное, сизое, одутловатое лицо, весь в прыщах, глаза, заплывшие в жиру. В руках держал большой маузер, который он поочередно наводил в упор на наши физиономии. Одет был по форме во все новое походное снаряжение. Другой — совсем молоденький солдатишка, белый, с прекрасным нежным цветом лица, тоже одет хорошо, но не по форме. В расстегнутом пальто с красными погонами и выпушками. Был пьян. В руках держал обнаженную офицерскую шашку с анненковским темляком, страшно размахивал ею над нашими головами и по временам делал вид, что хочет заколоть нас. Кричал он больше всех и упивался ролью вождя восставшего народа. Между этими двумя стояла все время меланхолично, совсем смирная с проседью баба. Была опоясана поверх длинного пальто шашкой на новом широком ремне. […]
Пьяные солдатишко и прапорщик, вытаращив глаза, смотрели грозно на меня и не успели еще разинуть рты, как я громко, чтобы вся толпа услышала, сказал: «А вот я Градоначальник. Арестуйте меня и ведите в Думу», — и пошел вперед из комнаты. Мне дали дорогу, раздались крики радости, и вся толпа бросилась за мной. […] Я быстро спускался по лестницам. Все сослуживцы мои, не отставая, держались вместе. Генерал Хабалов в коридоре незаметно присоединился к нам. […]
Быстро пройдя к ближним воротам к стороне адмиралтейского сквера, что против Градоначальства, мы завернули налево и здесь нас остановили. Стояло два громадных грузовика-платформы. «Влезайте». […] Шофер дал ход. Грузовик рванул и сразу налетел на чугунную тумбу, выворотил ее, но сам испортился, и, несмотря на все усилия рассвирепевшего шофера, не двигался с места.
В это время мимо Градоначальства из Гороховой улицы выскочил автомобиль и открыл стрельбу из пулемета. Окружавшую нас толпу охватила паника. Все бросились на землю и началась безпорядочная стрельба во все стороны. […] Я почувствовал струю теплого воздуха справа. «Господи, хоть бы скорей прикончили», — глубоко вздохнув, сказал полковник Левисон6* и крепко прижался ко мне. Были слышны стоны, ругательства.
Стрельба продолжалась минуты две. Наконец, стреляющий автомобиль проскочил дальше. Толпа сейчас же успокоилась. […]
Я крикнул: «Ну, если нет автомобиля, ведите нас в Думу — пешим порядком». Я быстро пошел, желая избегнуть Невского, на Дворцовую площадь. Несколько вооруженных человек окружили нас, и мы вышли на поворот к Дворцовому мосту. Здесь на наше счастье наткнулись на автомобиль с частной публикой. Наши конвоиры, которых не особенно радовала перспектива идти пешком далекий путь, быстро высадили пассажиров и крикнули нам: «Живо садись!» […] Автомобиль облепили солдаты и частные лица. […] Все стреляли вверх, кричали «ура» и махали оружием над нашими головами. […] Выехали на Дворцовую набережную, почти пустынную, и пошли быстрым ходом мимо грандиозно-строгой линии дворцов. Вахтеры и дворники, молча и сочувственно, как мне казалось, смотрели на нас. Я почти каждый день ездил набережной, и они знали меня в лицо. У Зимнего Дворца навстречу нам шли два английских офицера. Одного я знал хорошо в лицо, фамилию забыл, но фигуру его, необычно длинную и поджарую, знал каждый, кто бывал в «Астории». Так вот этот офицер своеобразно приветствовал нас. Он остановился, повернулся к нам лицом, засунул руки в карманы, и пригибаясь назад во все свое длинное туловище, разразился громким хохотом, а потом что-то кричал и указывал на нас пальцем. […]
У въезда в Государственную думу и за решеткой стояла плотная масса народа. […] …Автомобиль […] остановился у главного входа в Думу, и мы без задержки быстро прошли внутрь, куда именно — не помню. Комната большая, заставленная столами, а за ними — победители — преимущественно еврейская молодежь. […]
Меня и генерала Казакова7* отделили от наших спутников. Мою просьбу не разъединять нас — не уважили8* и повели по длинному светлому коридору в так называемый Министерский павильон, а их — на второй этаж, где, как оказалось впоследствии, их постигла участь, несравненно лучше нашей. Конвой наш, 8 человек, состоял частью из солдат с винтовками, а частью из евреев-юношей, делающих революцию. Только что выпущенные из тюрем, они с особенным увлечением, вместе с солдатами, отбивали шаг по узким коридорам. Опоясанные патронными лентами, держа высоко в вытянутых руках револьверы самых ужасающих систем, они упивались своей великой исторической ролью идти во главе революции.
Итак, мы маршировали на славу"(85).
(Читаешь, и ловишь себя на мысли: где-то это уже было… Да это же Израильский полк, сформированный в 1786 г. Г. А. Потемкиным! Совпадение тем более замечательное, что именно для Великолепного князя Тавриды и был построен в Санкт-Петербурге дворец, занятый впоследствии Государственной думой.
«Потемкину, — писал в свое время историк Н. А. Энгельгардт, — пришла единственная в своем роде идея — сформировать полк из евреев, который и наименовать Израилевским конным Его Высочества Герцога Фердинанда Брауншвейгского полком, конечно, в том случае, если бы Герцог согласился быть шефом столь необычной войсковой части.
Покамест представлялся Светлейшему один эскадрон будущего полка. В лапсердаках, со столь же длинными бородами и пейсами, сколь коротки были их стремена, скорченные от страха на седле, иудеи представляли разительную картину. В их маслиноподобных глазах читалась мучительная тревога, а длинные казацкие пики, которые они держали в тощих руках, колебались и безтолково качались, кивая желтыми значками в разные стороны. Однако батальонный командир, серьезнейший немец, употребивший немало трудов, чтобы обучить сколько-нибудь сынов Израиля искусству верховой езды и военным эволюциям, командовал, и все шло по уставу порядком.
Особенно хорош был батальон, когда поскакал в атаку. Комические фигуры, с развивавшимися пейсами и полами лапсердаков, терявшие стремя и пантофли и скакавшие с копьями наперевес… […] Кажется, этого только и добивался Светлейший. Он прекратил эволюции, поблагодарив батальонного командира"(86).)
Захват Первоиерарха
Митрополит Питирим (Окнов) был арестован в Александро-Невской Лавре. В первый же день революции, рассказывал впоследствии владыка товарищу обер-прокурора Св. Синода, «в мои покои ворвалась пьяная толпа солдат и объявила, что должна обыскать мои помещения, чтобы удостовериться, нет ли там оружия. Это у митрополита-то! — сказал владыка улыбнувшись. — […] Обыскав все помещение, перерыв все вещи и, может быть, унеся с собой какие-либо ценности, солдаты ушли, а на смену им вскоре пришли другие, с тем чтобы арестовать меня и увезти, по приказу Керенского, в Думу. Меня грубо схватили, усадили в автомобиль и повезли по Невскому проспекту среди разъяренной толпы, готовой каждую минуту растерзать меня. Что я пережил, одному Богу известно… Толпа была так велика, что автомобиль едва двигался. Толпа бушевала, слышались выстрелы… В тот момент один из преступников вскочил на подножку автомобиля и, схватив меня за рукав рясы, силился вытащить меня из автомобиля. Между ним и сопровождавшим меня конвоем завязалась борьба, и неизвестно, чем бы она кончилась, если бы преступник не был сражен пулей, попавшей ему в рот, и замертво не свалился на мостовую. Шофер воспользовался минутным замешательством толпы и как стрела помчался вперед, сворачивая то вправо, то влево, пока не доставил меня в Думу"(87).
«Пришел Карташов, — фиксирует З. Н. Гиппиус в дневниковой записи приход к ней 28 февраля будущего министра исповеданий Временного правительства, — …и …в экстазе […:
— Сам видел, собственными глазами, Питиримку повезли! Питиримку взяли и в Думу солдаты везут!
Это наш достойный митрополит, друг покойного Гриши"(88).
«Вчера, — записал 1 марта в свой дневник Д. В. Философов, — Карташев сам видел, как взяли Питирима в автомобиле, а через полчаса баба какая-то ему подробно рассказала, как «владыку везли на простых дровнях». Сегодня на кухне «знакомая женщина» рассказывала Аксюше, что Царицу арестовали вместе с Питиримом в бане (сиц!)"(89).
Так рождались самые невероятные слухи, прикрывавшие реальные, но гораздо более страшные вещи…
«Молодой чиновничек, — читаем в воспоминаниях одного земца, — […] рассказал, как вчера при нем привели в Думу митрополита Питирима. Он вошел вот в этот самый зал в одежде епископа, в белом клобуке, бледный… «Распутин! Распутин!» — стали кричать ему все присутствовавшие.
— Почему же об аресте Питирима в «Известиях» ничего не писали?
— Боятся, что еще народ верит в сан Питирима"(90).
Владыка был доставлен в Министерский павильон. Судя по составленному задним числом официальному документу, митрополита Питирима встретил в Таврическом дворце друг Керенского масон В. М. Вершинин, который-де «объяснил митрополиту, что распоряжения об его аресте Временным комитетом дано не было и что Временным комитетом ему будет немедленно предоставлена, если он пожелает, возможность безопасно вернуться в свою обитель. Митрополит сперва пожелал остаться в Таврическом дворце…"(91)
Комендант Таврического дворца Перетц, не без язвительности писал о том, как Митрополит, «сидя у дверей, в полубезсознательном состоянии, благословлял всех своих знакомых, которых следом за ним под конвоем доставляли в Министерский павильон. Тут сказался в нем ярый реакционер. Рука его не поднималась для благословения граждан Новой России; он благословлял только старых ее тиранов, своих соратников на поприще деспотизма и безправия"(92).
Сохранились воспоминания градоначальника Петрограда о том, как это происходило на деле. «При входе в павильон, — писал ген. А. П. Балк, — у дверей сидел на стуле в коридоре бледный, изнеможенный, в белом клобуке и панагии Петроградский митрополит Питирим. Я неожиданно остановился против него и громко сказал: «Владыко, благословите меня». Еврейская молодежь, занятая маршировкой, не ожидала этого, изумленно поводила глазами. Один из них продолжал держать револьвер в вытянутой вверх руке. Митрополит благословил меня и генерала Казакова"(93).
«Вскоре к Питириму, — продолжал Перетц, — были допущены какие-то духовные особы, имевшие с ним конфиденциальную беседу"(94).
Судя по уже цитировавшемуся нами официальному документу, ведущую роль при этом играл будущий первый революционный обер-прокурор Св. Синода масон В. Н. Львов. Именно он «препроводил» Владыку «в павильон, где находились арестованные министры и другие лица, но засим, после переговоров с членами Государственной думы (фамилии которых в документе не указаны. — С. Ф.), он согласился вернуться в Александро-Невскую Лавру"(95).
Одним из тех, кто проводил эту «беседу» был депутат 4 Государственной думы (фракция центра) священник Симеон Крылов. Сей священнослужитель из Самарской губернии входил в состав думской Комиссии по делам Православной Церкви; был известен своими выступлениями о «темных силах"(96). После переворота он наряду с некоторыми другими депутатами ведал приемом и размещением арестованных. Именно о. Симеон добился того, чтобы митрополита Питирима поместили в переднюю комнату Министерского павильона, а потом в ходе «беседы» с Владыкой «сумел добиться от него заявления об отставке"(97).
На имя председателя Государственной думы М. В. Родзянко Владыка передал следующее заявление: «Настоящее мое высокое в церковной иерархии положение меня всегда тяготило, а потому охотно желаю уйти на покой и поселиться или в монастыре, или в частном помещении, вблизи храма Божия, и пользоваться врачебной помощью. Непременное желание мое также, чтобы мне иметь при себе людей по моему выбору, которые покоили бы мою старость. Митрополит Питирим. 1917 г. Февр. 28"(98).
Итак, результатом этой «беседы» стало отречение Питирима, «после чего он был отпущен на покой в Александро-Невскую Лавру"(99). (Правда, на деле, попал он после этого в больницу (100).)
В действительности даже по сообщениям газет все выглядело иначе: «Св. Синод определил назначить уволенному на покой митрополиту Питириму местожительством незначительный мужской монастырь на горе Бештау близ Пятигорска"(101).
Этот торг властей с арестованным Владыкой — одна из нераскрытых страниц истории Русской Православной Церкви. Как, кстати говоря, и допросы насельников и рабочих Александро-Невской Лавры, производившиеся с конца мая по июнь судебным следователем по важнейшим делам Петроградского окружного суда Александровым в бытность обер-прокурором Синода В. Н. Львова, по настоянию последнего (102). Главным предметом интереса следователя, судя по опубликованным частично материалам, были взаимоотношения Г. Е. Распутина с митрополитом Питиримом и появления Григория Ефимовича в обители (103).
Для сравнения приведем историю с другим арестантом временщиков — протопресвитером военного и морского духовенства Российской Империи Георгием Шавельским (1871−1951)9*, того самого, о котором Император в Своем письме из Ставки от 6 апреля 1916 г. сообщал Государыне (6.4.1916): «Не чувствую себя в настроении исповедоваться у Шав[ельского], потому что боюсь, чтоб оно не принесло вместо мира и спокойствия душе обратного!» Характерно также в связи с этим отношение о. Георгия к Царю сразу же после февральского переворота 1917 г.(104)
К доставленному 9 марта под конвоем в Министерский павильон о. Георгию сразу же «были допущены некоторые священники, члены Государственной думы; с ними он имел продолжительную беседу, результатом которой было освобождение на другой день из-под ареста"(105).
«Я должен покаяться, — писал Дворцовый комендант ген. В. Н. Воейков, — в своей непростительной ошибке, за которую мне пришлось услышать немало упреков: когда скончался предшественник Шавельского — протопресвитер Е. П. Аквилонов, по уму, благородству и порядочности представлявший из себя личность выдающуюся, я принял на себя грех рекомендовать на такую высокую должность Г. И. Шавельского. К сожалению, последний не оправдал возлагавшихся на него со стороны «несознательных» элементов паствы надежд, но зато в тот день был успешно поддержан «сознательными» элементами из числа духовных лиц, заседавших в Государственной думе, благодаря ходатайству которых и был очень скоро освобожден"(106). По воспоминаниям о. Всеволода Шпиллера, в Болгарии (т. е. уже в эмиграции) о. Георгий Шавельский усердно посещал заседания масонской ложи…
(Окончание следует)
Сноски
1* Речь идет о судебном следователе по особо важным делам статском советнике Николае Акимовиче Машкевиче. — С. Ф.
2* Алексей Шадринов. Приходит март… (1990).
3* Среди немногих сохранившихся документов исследователям оказалось доступно «приказание» исполкома Совета, отданное Ст. Шиманскому: «отправиться на основании полученных сведений для производства ареста б. председателя Совета министров Бориса Штюрмера и доставить его в помещение Государственной думы». Приказание помечено 28 февраля. Проставлено и время: 8 час. 45 мин. утра. Подписано за председателя Военной комиссии ст. лейт. Филипповым, не состоявшим даже членом исполкома Совета (Мельгунов С. П. Мартовские дни 1917 года. Париж. 1961. С. 116). Сопоставляя документ с информацией Перетца, приходим к выводу: либо документ исполкома был оформлен задним числом, либо арест Штюрмера был произведен иными лицами. — С. Ф.
4* Александр Дмитриевич Протопопов (1866−1917/1918) — член 3 и 4 Государственной думы; октябрист. Товарищ председателя 4 Государственной думы. Один из лидеров Прогрессивного блока. Министр внутренних дел (дек. 1916-февр. 1917). Содержался в Трубецком бастионе с 1 марта по 15 сентября (камеры vN43, 70, 57). Расстрелян большевиками. — С. Ф.
5* Александр Павлович Балк (7.2.1866−20.10.1957) — происходил из старинного дворянского рода С.-Петербургской губернии шведского происхождения. Окончил 1-й Кадетский корпус и Павловское военное училище. Выпущен в 16-й Ладожский пехотный полк. Поручик (1886). Переведен в Л.-Гв. Волынский полк (1887). Командир роты. Капитан. Высочайшим приказом назначен помощником Варшавского обер-полицмейстера (12.3.1903). Полковник. Государь собственноручно пожаловал ему за усердие золотые часы (окт. 1909). Произведен в генерал-майоры (6.12.1912). Переведен в прежней должности в Москву (июль 1915). Именным указом назначен Петроградским градоначальником (1.11.1916). Назначению способствовало близкое знакомство его с министром внутренних дел А. Д. Протопоповым, с которым они вместе учились в 1-м Кадетском корпусе. Распутин близко знал генерала и считал его человеком хорошим (Падение Царского режима. Т. 4. Л. 1926. С. 305). В архиве П. А. Бадмаева сохранилась записка: «Ениралу гродоначальнику Балку. Милой дорогой извиняюсь помоги бедному баньщику. Григорий» (За кулисами Царизма. Архив тибетского врача Бадмаева. Л. 1925. С. 44). Во время гражданской войны находился в составе Добровольческой армии и Вооруженных сил Юга России. В конце 1919 г. был эвакуирован из Крыма в Салоники. В эмиграции в Югославии, после 1945-го в Бразилии. Скончался в Сан-Паулу.
6* Подполковник Вернер Верневович Левисон — штабс-офицер для особых поручений при Петроградском градоначальнике. «Он застрелился через две недели на могиле своей матери на Смоленском кладбище. Работа и преданность долгу этого офицера были исключительны» (Гибель Царского Петрограда. Февральская революция глазами градоначальника А. П. Балка // Русское прошлое. СПб. 1991. N1. С. 50). — С. Ф.
7* Генерал-майор Матвей Иванович Казаков (1858-?) — командир Петроградского жандармского дивизиона. — С. Ф.
8* «Поведение Балка после революции тоже характерно. Довольно долго Временное правительство держало его под арестом, затем решило освободить, но он заявил, что не покинет тюрьму, пока не удостоверится, что со всеми чиновниками, которые были его подчиненными, поступили строго в рамках закона» (Васильев А. Т. Охрана. Русская секретная полиция. С. 462). — С. Ф.
9* Инициатором его ареста выступил Н. В. Чайковский — представлявший в исполкоме Совета трудовиков (Мельгунов С. П. Мартовские дни 1917 года. Париж. 1961. С. 116.).
Примечания
(1) Граф Э. Беннигсен. Первые дни революции 1917 года // Возрождение. N33. Париж. 1954. С. 122.
(2) Сорокин П. Дальняя дорога. Автобиография. М. 1992. С. 81.
(3) Лукин А. П. Бой над Ангерном // Последние новости. N5658. Париж. 1936. 20 сентября. С. 4.
(4) Там же.
(5) Там же.
(6) Лукин А. П. Бой над Ангерном // Последние новости. vN5650, 5658. Париж. 1936. 12 и 20 сентября.
(7) Николаев А. Б. Временный комитет Государственной думы, Временное правительство и вопросы контрразведки в феврале-марте 1917 года. С. 19.
(8) Там же. С. 74.
(9) Там же. С. 30−31.
(10) Матросы // Призыв. Берлин. 1919. 29 октября; Керенский А. Ф. Россия на историческом повороте. С. 147; Дудоров Б. П. Адмирал Непенин. СПб. 1993. С. 226−227, 230.
(11) Граф Г. К. На «Новике». Балтийский флот в войну и революцию. СПб. 1997. С. 284−285.
(12) Лукин А. П. Бой над Ангерном // Последние новости. N5658. Париж. 1936. 20 сентября. С. 4.
(13) Воспоминания председателя Военной комиссии Временного комитета Государственной думы о февральской революции 1917 г. // Клио. 2003. N1 (20). С. 177.
(14) Там же. С. 196.
(15) Там же. С. 187.
(16) Ген. А. П. Кутепов. Воспоминания. Мемуары. Минск. 2004. С. 174.
(17) Число жертв. Похороны жертв революции // Русское слово. 1917. 24 марта.
(18) Ходнев Д. И. Февральская революция и запасной батальон Лейб-Гвардии Финляндского полка // 1917 год в судьбах России и мира. Февральская революция: от новых источников к новому осмыслению. С. 273−274.
(19) Николаев А. Б. Революция и власть. 4 Государственная дума 27 февраля — 3 марта 1917 года. С. 470.
(20) Керенский А. Ф. Обращение министра юстиции // Новое время. 1917. 5 марта.
(21) Булгаков В. Революция на автомобилях. С. 46.
(22) Винберг Ф. В. В плену у «обезьян». Записки «контрреволюционера». С. 171.
(23) Там же. С. 168.
(24) Административные известия // Вестник Временного правительства. N18 (64). Пг. 1917. 28 марта/10 апреля. С. 3.
(25) Мстиславский С. Гибель Царизма. С. 79.
(26) Г. П. (Полк. Г. Г. Перетц). В цитадели русской революции. С. 45.
(27) Колоницкий Б. И. Символы власти и борьба за власть. К изучению политической культуры российской революции 1917 года. С. 30.
(28) Кригер-Войновский Э. Б. Записки инженера. Воспоминания, впечатления, мысли о революции. М. 1999. С. 93.
(29) Г. П. (Полк. Г. Г. Перетц). В цитадели русской революции. С. 50.
(30) Ознобишин А. А. Воспоминания члена 4-й Государственной думы. 251, 252, 263.
(31) Мстиславский С. Гибель Царизма. С. 86, 122, 123.
(32) Пребывание министра юстиции в Москве // Вестник Временного правительства. N4 (50). Пг. 1917. 9/22 марта. С. 3.
(33) Коваленко Н. А. Центральная власть и аппарат управления в России: механизм формирования и функционирования (февраль — октябрь 1917 г.). С. 255.
(34) Якобий И. П. Император Николай 2 и революция. Фомин С. В. «Боролись за власть генералы… и лишь Император молился». СПб. Общество Святителя Василия Великого. 2005. С. 126−141, 234−236 592−593.
(35) Там же. С. 566−587.
(36) Мстиславский С. Гибель Царизма. С. 123−124.
(37) Островский А. В. Об авторе книги // Г. П. (Полк. Г. Г. Перетц). В цитадели русской революции. С. 113.
(38) Там же. С. 115.
(39) Там же. С. 116.
(40) Высшие и центральные государственные учреждения России. 1801−1917. Т. 1. СПб. 1998. С. 230.
(41) Г. П. (Полк. Г. Г. Перетц). В цитадели русской революции. С. 102.
(42) От комиссара гор. Петрограда и Таврического Дворца // Вестник Временного правительства. N7 (53). Пг. 1917. 12/25 марта. С. 2.
(43) Николаев А. Б. Революция и власть. 4 Государственная дума 27 февраля — 3 марта 1917 года. С. 449. Со ссылкой на: Иванчиков. Министр Керенский // Нижегородский листок. 1917. 1 июня. См. также: Добрый гений великой русской революции // Петроградская газета. 1917. Март. N20
(44) Бубликов А. А. Русская революция. С. 19.
(45) Тальберг Н. Д. Памяти убиенных Царских министров // Двуглавый Орел. Вып. 21. Париж. 1928. С. 998.
(46) Там же. С. 1001.
(47) См. также: Февральская революция 1917 года. Сб. документов и материалов. М. 1996. С. 247.
(48) Николаев А. Б. Революция и власть. 4 Государственная дума 27 февраля — 3 марта 1917 года. С. 450.
(49) Керенский А. Ф. Россия на историческом повороте. Мемуары. С. 140.
(50) Впечатление очевидцев // Утро России. 1917. 2 марта.
(51) Демьянов А. Моя служба при Временном правительстве. С. 58.
(52) Керенский А. Ф. Русская революция 1917. С. 24.
(53) Там же.
(54) Там же. С. 25.
(55) Николаев А. Б. А. Ф. Керенский о февральской революции. С. 111.
(56) Демьянов А. Моя служба при Временном правительстве. С. 58.
(57) Мельгунов С. П. Мартовские дни 1917 года. Париж. 1961. С. 124.
(58) Граф Э. Беннигсен. Первые дни революции 1917 года // Возрождение. N33. Париж. 1954. С. 121.
(59) Горемыкин М. 2 марта 1917 г. в Государственной думе // Двуглавый Орел. N29. Берлин. 1922. С. 40.
(60) Николаев А. Б. Революция и власть. 4 Государственная дума 27 февраля — 3 марта 1917 года. С. 452, 472, 473.
(61) Булгаков В. Революция на автомобилях. (Петроград в феврале 1917 года) // На чужой стороне. Берлин. 1924. N6. С. 8.
(62) Архипов И. Л. Российская политическая элита в феврале 1917: психология, надежды и отчаяния. С. 118.
(63) Зензинов В. М. Февральские дни // Новый журнал. N25. Нью-Йорк. 1953. С. 212, 213.
(64) Там же. С. 212.
(65) Мстиславский С. Пять дней. Начало и конец февральской революции. М. 1922. С. 13.
(66) Мельгунов С. П. Мартовские дни 1917 года. Париж. 1961. С. 118.
(67) Николаев А. Б. Революция и власть. 4 Государственная дума 27 февраля — 3 марта 1917 года. С. 481; Бурджалов Э. Н. Вторая русская революция. Восстание в Петрограде. М. 1967. С. 264.
(68) Гессен А. Суд над министрами // Биржевые ведомости. 1917. 7 марта. Вечерний вып.
(69) Мичурин Г. Горячие дни актерской жизни. Л. 1972. С. 13.
(70) Николаев А. Б. Революция и власть. 4 Государственная дума 27 февраля — 3 марта 1917 года. С. 452−453.
(71) Лопухин В. Б. Люди и политика (конец 19 — начало 20 в.) // Вопросы истории. 1966. N11. С. 119.
(72) Г. П. (Полк. Г. Г. Перетц). В цитадели русской революции. С. 37.
(73) Савич Н. В. Воспоминания. С. 214−215.
(74) Николаев А. Б. А. Ф. Керенский о февральской революции. С. 111.
(75) Керенский А. Ф. Русская революция 1917. С. 41.
(76) Граф Э. Беннигсен. Первые дни революции 1917 года // Возрождение. N33. Париж. 1954. С. 124.
(77) Керенский А. Ф. Русская революция 1917. С. 42.
(78) Коковцов В. Н. Из моего прошлого. Вспоминания 1903−1919 гг. Кн. 2. М. 1992. С. 343.
(79) Керенский А. Ф. Русская революция 1917. С. 23.
(80) «Протокол событий» Февральской революции. С. 126. См. также: Савич Н. В. Воспоминания. СПб.-Дюссельдорф. 1993. С. 203.
(81) Суханов Н. Н. Записки о революции. Т. 1. С. 124.
(82) Из дневника А. Д. Протопопова // Красный архив. Т. 3 (10). М.-Л. 1925. С. 179−180.
(83) «Протокол событий» Февральской революции. С. 126.
(84) Г. П. (Полк. Г. Г. Перетц). В цитадели русской революции. С. 39−40.
(85) Гибель Царского Петрограда. Февральская революция глазами градоначальника А. П. Балка // Русское прошлое. СПб. 1991. N1. С. 58−62. Об обстоятельствах ареста А. П. Балка см. также: Проф. М. П. Чубинский. Год революции (1917). Из дневника // 1917 год в судьбах России и мира. Февральская революция. От новых источников к новому осмыслению. М. 1997. С. 242−243.
(86) Энгельгардт Н. А. Екатерининский колосс // Исторический вестник. 1908. Апрель. С. 55−57.
(87) Воспоминания товарища обер-прокурора Св. Синода князя Н. Д. Жевахова. Т. 2. М. 1993.С. 98−99.
(88) Гиппиус З. Н. Живые лица. Стихи. Дневники. Тбилиси. 1991. С. 290. См. также: Философов Д. В. Дневник (17 января — 30 марта 1917 г.) // Звезда. 1992. N1. С. 200.
(89) Философов Д. В. Дневник (17 января — 30 марта 1917 г.) // Звезда. 1992. N2. С. 189.
(90) Булгаков В. Революция на автомобилях. С. 25.
(91) «Протокол событий» Февральской революции. С. 122.
(92) Г. П. (Полк. Г. Г. Перетц). В цитадели русской революции. С. 37−38.
(93) Гибель Царского Петрограда. Февральская революция глазами градоначальника А. П. Балка // Русское прошлое. СПб. 1991. N1. С. 62.
(94) Г. П. (Полк. Г. Г. Перетц). В цитадели русской революции. С. 38.
(95) «Протокол событий» Февральской революции. С. 122.
(96) Фирсов С. Л. Русская Церковь накануне перемен (конец 1890-х — 1918 гг.). М. 2002. С. 389. См. о нем: Прот. В. Рожков. Церковные вопросы в Государственной думе. М. 2004. С. 477.
(97) Николаев А. Б. Революция и власть. 4 Государственная дума 27 февраля — 3 марта 1917 года. С. 485.
(98) «Протокол событий» Февральской революции. С. 122.
(99) Г. П. (Полк. Г. Г. Перетц). В цитадели русской революции. С. 38.
(100) Александро-Невская Лавра накануне свержения Самодержавия // Красный архив. М. 1936. N4 (77). С. 204.
(101) Назначение местожительства митрополиту Питириму // Новое время. Пг. 1917. 7 марта. С. 4.
(102) Львов В. Григорий Распутин. (Следственный материал по делу о влиянии Распутина) // Последние новости. N330. Париж. 1921. 17 мая. С. 2.
(103) Александро-Невская Лавра накануне свержения Самодержавия. С. 200−211.
(104) Каронинский Н. Как предупреждали Царя // Петроградский листок. 1917. N66. 18/31 марта. С. 2.
(105) Г. П. (Полк. Г. Г. Перетц). В цитадели русской революции. С. 93.
(106) Воейков В. Н. С Царем и без Царя. С. 269.
