Революция человека

Размышление в дни памяти Трех святителей

Послерождественский период святых дней или, как их называют чаще, святок — период особой торжественности для Церкви. Это теперь слово «святочное» стало синонимом беззаботного веселья, наступающего с окончанием поста; древние же имели здесь правило чтить память мучеников и особенно известных святых. Вполне оправданным выглядит появление в литургическом календаре имен Трех святителей, Василия Великого, Григория Богослова и Иоанна Златоуста, как выдающихся, вселенских, т. е. имеющих значение для всех народов и всех времен учителей и святителей. Три памятных даты сходятся вместе, хотя и непреднамеренно, а скорей промыслительно: дни преставления Василия (1/14 января) и Григория Богослова (25 января/7 февраля), день перенесения мощей Иоанна Златоуста (27 января/9 февраля). Итогом же их становится соборное празднование в память всей славной когорты 30 января/12 февраля.

Предание о происхождении последнего торжества, как и сама традиция объединять как бы в одно целое три безусловно самостоятельные и оригинальные исторические фигуры, глубоко символичны. Известно, что праздник Трех святителей был установлен довольно поздно, в конце XI в., при византийском императоре Алексее Комнине. По одним данным, это случилось в 1084 г., а по другим — в 1092 г. К этому времени среди жителей Константинополя существовали различные мнения о том, кого из отцов почитать более высоким по званию. Одни отдавали предпочтение Василию Великому, другие, как на главные, указывали на заслуги в догматике, принадлежащие Григорию Богослову, на третьих же и спустя многие века самое сильное впечатление производила широкая народная проповедь Иоанна Златоуста.

Так часто случалось в византийской истории, что благочестивое стремление от распри отделял один шаг. Заслуги великих отцов и приверженность памяти их разделили обитателей царствующего града на непримиримые партии иоаннитов, василиан и григориан, оспаривающие друг перед другом свою правоту. Истина же открылась митрополиту малоазийского города Евхаит Иоанну Мавроподу, «ученейшему мужу» этого времени. Святые явились вместе и сами засвидетельствовали, что едины в своем служении и равны между собой. Во избежание пререканий они повелели установить праздник одновременно в честь троих. Иоанн по следам этого чуда написал службу и похвальное слово, которое должно было читаться на службе. Датой торжества был выбран день 30 января, т. к. каждый святитель незадолго перед тем вспоминается по отдельности: Василий Великий — в самом начале месяца, а Григорий Богослов и Иоанн Златоуст — в последние дни января.

Близость имен и величина заслуг перед Церковью их осознавались и раньше. Первые два были близкими товарищами, проводили юношеские годы вместе и в дальнейшем оказывают поддержку друг другу, отстаивая учение о Боге как Троице. Для Златоуста же оба предшественника представляют как бы живую легенду и предмет искреннего восхищения: знаменитый проповедник множество раз ссылается на речения «блаженнейших, превосходнейших Василия и Григория», воздает хвалу им и ставит в пример подражания. При нем еще свежи остаются воспоминания о смуте, поднятой арианами, новом притеснении православных и победном II Соборе 381 г., провозгласившем, наряду с богословием Отца, Сына и Святого Духа, святость Василия. Все же сообща святители представляют единое время и единую проблематику «христианства в эмпирии» и должной организации церковной жизни, каждый по-своему давая ответ в жизни и служении — ответ, тем не менее, состоящий в едином свидетельстве о Евангелии как устремленном не только в области идеальные, неземные, но плодотворном в т. ч. и в общественном, культурном, личностном отношениях.

В глазах окружающего общества IV в. Василий, Григорий, Иоанн — представители как бы некоей новой породы людей, «племя молодое, незнакомое», вырастающее над существующими обычаями и представлениями и задающие новые пределы стремлений. С ними открывается второй и наиболее продолжительный этап новозаветной истории, специфику которого нельзя считать исчерпанной и поныне: этап терпеливого взращивания, вопреки плевелам, пшеницы до жатвы. И если первым векам обильного сеяния больше всего отвечали путеводные типы Петра и Павла, Трем святителям удается лучше всего быть собирательным символом «исторического», «культурного», «цивилизационного» христианства. Того христианства, которое, несмотря на превратности и отступления последних лет, все еще продолжает определять судьбы народов и земной лик, спасает и составляет смысловую основу текущего времени, которое в плане церковного архетипа может быть коротко названо временем трехсвятительским.

Ранее нам уже доводилось говорить, что историческая традиция христианства — это, вообще, всегда связь личностных прецедентов, образцов исповедания. Только потом, во вторую очередь она являет себя тождеством догматических определений, богословских подходов, организационным преемством. Главное — это то, что для первого церковного поколения Петр, Кифа (Камень) выступает как прямой символ и продолжение Камня-Христа; что и Ириней во II в черпает церковную истину в воспоминаниях об апостольстве Иоанна и Поликарпа, а патриарх Фотий, Палама и Марк Эфесский, выстраивая для византийского Средневековья линию защиты от католической унии, сознают прямое сходство с настроем отцов древности, их борьбой за Православие.

По этому поводу в одном из своих посланий первоверховный и славный Павел так отзывается об апостольском преемстве, его психологической, экзистенциальной и ценностной, если говорить современным языком, основе и сути. «В вас должны быть те же чувствования, какие и во Христе Иисусе», — говорит он (Флп. 2:5). Если так, традицию, представленную единством чувствований во Христе поколений, лучше всего представить как ряд выдающихся человеческих или, вернее, богочеловеческих образцов, каждый из которых ведет и определяет собой соответствующую эпоху. Водоразделы времен создаются жизнью и деятельностью великих святых. И наоборот, периоды кризисов, оскудения в обществе, «уныния народов и недоумения» (Лк. 21:25), как у нас теперь, обычно случаются, когда в продолжение значительного времени яркие духовные личности не приходят, а актуальный для данного времени образ евангельского исповедания остается для современников не узнан, закрыт.

Новозаветную историю можно сравнить с чередой вспышек сверхновых. Свет от них сперва остро прорезывает сумрак, бывает виден и днем, а затем понемногу спадает, и картина неба приобретает привычный свой вид. Так в бездне времен, из среды напряженного поиска и какого-то мучительного диссонанса эпох раз от раза звучит торжествующее христианское: «эврика!» — «нашел!» Нашел Христа, Его силу, Его Божественность — и вперед выступает некто, чьим образом и чьими деяниями, как от освежающего источника, предстоит напитываться ученикам и последователям, ближайшим потомкам. Мощный духовный всплеск озаряет бытие человечества, окрыляет, побуждает стремиться дальше, дает вдохновение и смысл начинаниям — вот что стоит за хрестоматийным историческим рядом событий: апостольство, мученичество, зарождение монашеского движения, догматический поиск и борьба против ересей…

Грандиозный и сложнейший переход в истории христианства — переход от эпохи гонений к мирному сосуществованию с Империей. Это время взыскует особого подвига тех, на чьих плечах оказывается бремя церковного строительства, новых неразрешенных вопросов, противоречий, опасностей. Недаром по обилию дарований и подвигов этот период принято называть «золотым веком христианства», «эпохой великих отцов». Одно только перечисление имен приводит в глубочайшее восхищение: святые Афанасий, Антоний, Пахомий и Макарий Великие, Кирилл Александрийский, Амвросий Медиоланский, Василий Великий, Григорий Богослов, Иоанн Златоуст, Августин Блаженный, Ефрем Сирин… Современники и участники общих событий, они промыслительным образом дополняют и поддерживают друг друга, служат удостоверению правоты, нередко оказываются связаны между собой отношениями прямого наставничества, ближайшего товарищества. Православие, такое, каким мы его знаем теперь — в значительной степени плод их трудов и свидетельство их опыта.

Существующая историография, к сожалению, крайне субъективно передает существо и отличительные особенности периода, наступившего с Константиновым эдиктом 313 г. Сказать, что на этом для христианства прекращаются многовековые преследования, что наступает время православного самодержавия, как и отмечать всеобщее увлечение философскими концепциями, постепенное обмирщение нравов — то, что в Церковь по стопам василевса начинает вступать большое количество «номинальных верующих», — означает не сказать почти ничего. Ибо меняется сам ракурс, под которым христианское сознание рассматривает себя самое и свое существование в мире. Меняется содержание духовного выбора. Свидетельствовать Христа перед языческой государственной властью — этот проверенный сценарий подвижничества больше не действует. Добродетель же, проявляемая христианами в обстоятельствах мира, в общественном окружении, не так проста, как может казаться на первый взгляд.

Опыт свидетельствует: за ревностным исполнением религиозных обязанностей легко укрывается тщеславие, за жертвой — тонкая гордыня, за учительством — властолюбие и т. д. Обильная милостыня, вопреки желанию, пособствует тунеядству, строгая воздержанность — тайным грехам и уклонению в гностические радения, молитва о благополучии — магическим суевериям. Имущество отныне на законной основе может принадлежать христианским общинам, что требует от церковных служителей умеренности и рассмотрительности в управлении. Пресвитеры за постоянством приходских обязанностей отправляют таковые уже на профессиональной основе, за вознаграждение, образуя особое духовное сословие. Господа и рабы, имперские сановники и подчиненные, встречаясь за богослужением, не могут вполне отрешиться от существующих отношений иерархии, необходимости вне стен собрания исполнять соответствующие общественные обязанности. Церковь же в свою очередь не считает вправе настаивать на всеобъемлющей социальной реформе, например, на отмене рабства, но лишь на смягчении нравов, проявлении евангельской любви в ближайшем кругу. Ибо проповедь христианской свободы и равенства, утопически поставленная вне всякой зависимости с внутренней готовностью каждого, скорее бы произвела бунт и анархию, чем желаемое торжество совершенных отношений.

По этой же причине принципиальными для Церкви оказываются отношения с государством. Ведь общество одновременно является объектом и церковной проповеди, и государственного управления. Для светской власти это «подданные», для духовной — «миряне». При всех недостатках византийской государственности, перешедших еще от античного, римского времени, христианство вынуждено брать на себя роль примирителя и апологета постоянного порядка. Монахи и церковнослужители сначала останавливают антиохийцев, восставших против высоких налогов и сбросивших статуи Феодосия, впоследствии же умоляют о преступивших закон и всячески уменьшают вину их для смягчения наказания. Увы, имперской власти недостает своего ответного такта и предупредительности. Как обладающая абсолютным превосходством прав и возможностей, она берется руководить, зачастую довольно назойливо, обустройством в т. ч. и нового церковного института.

Вообще, нужно заметить, что начало византийской истории — это еще очень не устоявшееся время, закат античности и начертание новых надежд и планов. Запад империи сотрясают удары варваров, столица переносится на Босфор. Удрученное упадком величественного pax Romana, общество требует чуда от Церкви, желает скорее услышать рецепты оздоровления. Огромному множеству новообращенных: от рабов и торговок до военачальников и придворных сановников, от высокоученых философов и риторов до врачей и бывших языческих жрецов — это сообщает некое преувеличенное, экзальтированное и вместе суеверное пристрастие к богословским вопросам, внутрицерковной политике и борьбе. Положение Православия в IV—V вв. от этого оказывается противоречивым и сложным. Видна крайняя пестрота форм. Еще не остывшие романтические мечты о реформе и обустройстве идеального общества соседствуют здесь с самым крайним монашеским ригоризмом по отношению к миру. Чередуются падения и взлеты, пробы и ошибки совершаются всеми и повсеместно…

Не существует единого истолкования вероучения, не всегда можно проследить, кем и как поставляются пресвитеры и епископы, сложны взаимоотношения поместных церквей, разнится обряд и даже совершение празднеств, включая главнейшее, Пасху, не совпадает по срокам. Только недюжинная духовная зоркость может различать во всем этом очертания сходства — необходимых качеств церковности, евангельских максим, апостольского преемства. Духовная свобода, принесенная Христом, оборачивается тяжелейшим испытанием для исторических цивилизации и культуры. Опаснейшая ересь Ария, возникшая в начале IV в., наверняка не приобрела бы своей роковой силы, не побуждайся она предлогами наведения необходимого порядка, преодоления разночтений, христианского согласия и благоустройства.

Весь предыдущий, III век не прекращаются споры о Лицах и свойствах Божества. Начало «богословскому взрыву» дает деятельность Оригена, который первым широко вводит в круг христианского мировоззрения проблематику античной философии — мироздания, времени, материи, знания. За этим начинается бурный период творчества, возникает множество ответвлений учения: гностические доктрины, осужденные церковными соборами ереси Павла Самосатского и Лукиана, монархианство, субординатизм, савеллианство и пр. Однако Арий создает нечто иное и более совершенное: новый взгляд на традицию Церкви и проект ее будущего. Недосказанность богословия древних отцов оставляет почву для широкой ревизии в духе «безусловного единобожия». Христиане, в частности, привычно используют формулировку: «Отцу чрез Сына во Святом Духе», — что в принципе не исключает и толкования о тварном характере Сына и Духа. Кристальная же, не допускающая как будто тени возражения философская логика в сочетании с организаторским даром и личным влиянием александрийца обеспечивает движению необычайную целеустремленность и действенную силу.

Арий на некоторое время буквально обезоруживает православных, отстаивающих более трудную, Троичную истину и не располагающих разработанной богословской системой. Христианству он предлагает перейти к однозначному исповеданию Бога Отца, спасающего мир через сотворенного Сына. Этим как будто преодолеваются излишние и исполненные вечной неопределенности прения по поводу Божественных Ипостасей; в церковную среду привносятся долгожданные единство и мир — ценою отказа от Сына Божия. Впоследствии эта ситуация повторится не раз: крупные лжеучения все так или иначе будут стремиться упростить учение о Троице и о Христе, использовать в доказательство своей правоты самые передовые, «прогрессивные» логические инструментарий и методы и больше всего апеллировать к земной, практической целесообразности.

Аэций, ближайший наследник Ария, возьмется уже не только очерчивать строгие границы Бога, но и поверять Его математикой. В VI в. в учености всех превзойдет монофизит Иоанн Филопон. Только столетие спустя святой Максим Исповедник сумеет противопоставить ему необходимое объяснение двух естеств во Христе. Равно в конце византийской истории Григорию Паламе придется весь богословский дар и исихастский монашеский опыт направить на сражение с отточенными силлогизмами западной схоластики.

Православному сознанию традиционно с трудом удавалось поспевать за земной «эффективностью». Ибо предмет его тяготения всегда плохо вмещался утилитарными рамками. Зато состоявшуюся победу учения о Пресвятой Троице и Богочеловеческом идеале, в котором, по замечанию апостола Петра, есть нечто неудобовразумительное, что невежды и неутвержденные, к собственной своей погибели, превращают(2 Пет. 3: 16), — нельзя не расценить как настоящее чудо и свидетельство истины от Бога. Восточно-православная традиция отразит данную победу и главную суть в своем названии. «Православие» — это именно православие, возможность славить Бога таким, Какой Он есть; вероучение, одержавшее верх над ересями. Для сравнения, два других направления христианства в наименовании своем по-разному передают основную идею: «католическая» — всеобщая, «протестантская» — провозглашающая.

«Арианство (и не оно одно — А.Р.) поставило перед церковным сознанием философскую задачу. И в философских понятиях и словах ответила Церковь на арианский соблазн», — пишет известный исследователь прот. Георгий Флоровский. Раннее Средневековье, в церковной истории называемое эпохой Вселенских соборов, явилось по существу прямым продолжением апологетического времени. И только апология эта адресовалась уже не языческим императорам Рима, но культуре и мысли эллинистического мира. Словно бы поневоле Церкви приходится вступаться в область тончайших и не для всякого доступных философских дефиниций, без которых, можно не сомневаться, в своем нравственном и аскетическом учении она бы сумела легко обойтись. Однако, проповедовать и наставлять приходилось тех, кто воспитывался на Гомере и Гесиоде, учился мыслить по образцам Аристотеля и Платона. Искушение против Евангельской истины имело интеллектуальный характер, и христианство должно было доказать, что оно в состоянии передать свое упование в т. ч. и на языке дискурсивного анализа и диалектики.

Историки говорят о широко привившемся на Востоке «богословском сочувствии» арианству, от которого пришлось освобождаться долго и трудно. Феодорит Блаженный пишет: «Восточная часть империи приняла эту заразу во многих местах. Арий, был пресвитером в Александрии египетской, породил там богохульное свое учение. А Евсевий, Патрофил и Аэций — палестинские, Павлин и Григорий — финикийские, Феодот и за ним Георгий — лаодикийские, после же Афанасий и Наркис — киликийские старались питать эти прозябшие семена зла. Равным образом Евсевий и Феогнис — вифинские. Минофант Эфесский, Феодор Перинфский, Марис Халкидонский и некоторые другие из Фракии, получившие известность только своей злобой, долго рассеивали, поливали и согревали эти плевелы».

Большое значение в успехе арианства имела его политическая подоплека. Христиане к тому времени составляли уже более четверти населения Империи, и власти, считая, что дискуссии угрожают целостности страны, требовали формальной ясности в вопросах веры. В толкованиях Ария и его убежденности виделось как будто больше надежды на унификацию веры и церковных понятий. В 328 г. Арию было позволено вернуться из изгнания, и в 335 г. он уже готовился торжествовать победу, как неожиданная и загадочная смерть (в уборной, подобно Иуде, «расселось чрево» — внутренности вывалились) остановила упрямого александрийца в притязаниях на верховенство в духовном законе.

Конец главного ересиарха не остановил последователей, которые продолжили разворачивать планомерное наступление. Под конец жизни к арианству склоняется Константин Великий, защитник правоверия и организатор I Вселенского, Никейского собора, осудившего арианство. В 337 г., на смертном одре он принимает крещение от арианского епископа Евсевия Никомидийского. Широкую поддержку арианам предоставляет его сын Констанций, правление же Валента повторно напоминает верным о тяжести императорских гонений. До 381 г., времени II Вселенского Собора, арианству удастся захватить обширные области в Антиохии и в Малой Азии, на севере, у германских племен, удерживать за собой большинство константинопольских храмов, включая святую Софию и собрать несколько поместных соборов, принявших выгодные для них решения.

В чем было состоять защите Троичности и где отыскать необходимые основания для объединения? Нарекания на православных были отчасти оправданы. Не умея в точности определить, на чем настаивают, они в то же время пускались в жаркие прения, дробились на партии, предлагали все новые вероопределения, подозревали друг друга в неправомыслии, интриговали, накладывали взаимные отлучения и т. п. Многие, по разным причинам отказывались принимать термин «единосущия» Отца с Сыном, принятый в Никее. Римский папа Юлий в свою очередь пытался использовать догматический раскол для утверждения своего влияния на Востоке. Для большинства же, не бывшего столь образованным, отличие между «омоус» и «омиус», «единосущием» и «подобосущием», виделось как нечто сугубо символическое и маловажное. Непроизвольные заимствования из арианства встречаются у большинства авторов упомянутого периода.

Впечатление было такое, пишет церковный историк Сократ, как при ночном побоище, в котором никому неизвестно, где враг, а где друг. Линия строгого никейства олицетворялась позицией Афанасия Александрийского, которому, кажется, в основном и принадлежат формулировки соборного Символа веры. Продолжая линию своего наставника, епископа Александрии Александра, Афанасий сделал много для православного учения. Его основополагающие формулы: «Бог стал человеком, чтоб человек стал Богом» и «во кресте не вред твари, а врачевство», — составят опору для Церкви не только в ее столкновении с арианством, но и во весь последовавший за этим период христологических ересей.

При этом крупным богословом или писателем Афанасий не был. «Он уделял занятиям мало времени, — пишет Григорий Богослов, — ровно столько, чтоб не прослыть невеждой». Это был закаленный боец и предводитель Церкви, воинствующей за истину, который сам обладал обостренным чутьем на истину. Начало его пути в вере пришлось еще на гонение Диоклетиана, в котором будущий святитель потерял родных и наставников. Характер его был сформирован примерами массового исповедничества и приобрел из-за этого необыкновенную решимость и твердость. Стихией Афанасия было открытое сражение против ереси, хотя не откажешь ему и в известном реализме и умении выстраивать систематическую оборону. Пять раз он был в ссылке, укрывался от императорских преследований у отшельников Верхнего Египта. Его привлекал образ жизни подвижников и приемы аскезы. По-видимому, из сердца пустыни им было вынесено убеждение в необходимости с полной твердостью стоять за Троичное Православие. С начала церковного раскола 330 г., на протяжении нескольких десятилетий самого тяжелого напора ариан никейское исповедание веры на Востоке будет удерживаться им, его личным подвигом и убеждением. «Вера Афанасия» выступит своеобразным синонимом неповрежденности догматов. Церковь засвидетельствует святость Александрийского архипастыря в мужественном стоянии за Троицу и назовет наряду с немногими «Великим».

Но тот же личностный фактор, который побуждал Восточную Церковь считаться с принципиальной позицией «неистового Афанасия», рождал и определенные сложности. Категоричность и воинственный настрой его вызывали в церквах отторжение. Неприятный осадок оставило то, что на стороне Афанасия, в качестве судьи Востока, выступил Западный первосвященник, заносчивый папа Юлий. Тем более для властей глава александрийского Православия был как бы постоянным бунтарем и спорщиком, который в общей сложности двадцать лет провел в опале сначала у Константина, после у Констанция, у Юлиана Отступника, у Валента. При всяком разногласии в вере, угрозе для Церкви он без оглядки был готов ринуться в бой, как сын на защиту матери. Однако, помимо противников, были еще и колеблющиеся, заблуждающиеся. Многие из епископов и пресвитеров вовсе не участвовали в прениях, а руководились христианской интуицией и простым нравственным суждением о происходящем, желая усмотреть в ком-то противоборствующих сторон свидетельство истины Христовой непосредственного, духовного свойства.

Повествование о чуде св. Афанасия на Никейском соборе, когда плинфа в его руках в удостоверение троичной природы разделилась на воду, огонь и глину, очевидно, относится к числу благочестивых легенд. Но церковным сознанием подмечается важное — недостаток одной только богословской аргументации, а необходимость удостоверить истину живым, непосредственным действием. Рациональные доводы Ария пользовались, кстати, в аудитории определенным преимуществом, и большинство Собора было готово принять его сторону в споре. Смущение произвело, как бы сказали теперь, неадекватное поведение отставного александрийского священника, его безапелляционная манера излагать мысли и высокомерный вид «глашатая истины». Было то или нет, но символическим переломом и актом низложения ереси считается оплеуха, которую, выступая вперед, неожиданно отвесил Арию епископ Мир Ликийских Николай. Обычно смиренная и тихая его душа не могла воспринять абсурда происходящего: собрание отцов, многие из которых глубоко почитаются у себя в церквах, прославились добродетелями и несут следы страшных увечий, принятых за веру, и — самонадеянный философ, на фоне всеобщего бездействия и подавленности возвещающий некую найденную им «новую правду», а по сути хулу на Христа, облеченную для оправдания в одежды Евангельского и апостольского слова.

С этого времени резкий поступок св. Николая выступит примером праведного, безгрешного гнева, главной же чертой характера Ария станут считать его гордость, надменность, резко диссонирующую с проповедью Христа, как пришедшего в уничижении послужить людям. Без преувеличения, для наступившей эпохи Константинова мира краеугольным вопросом становится этот: скорейшее отыскание по-настоящему христианского типа, способного свободно и широко «шагать в ногу со временем», надежно связать Евангельский идеал с проблематикой эпохи. Византизм высоко оценил мужество последователей Христа в гонениях. Но, даруя Церкви мир, он требует предъявить новое «настоящее христианство», разностороннее и гармонично устроенное, вдохновляющее и убедительное для многих. И такой христианский образ промыслительно даруется Церкви уже в следующем поколении ее служителей и проповедников.

Окончание следует