 |
| Российская газета | Павел Басинский | 12.12.2018 |
Сто лет назад в Кисловодске в семье Исаакия и Таисии Солженицыных родился сын, которого назвали Александром. Ему предстоит прожить почти полный век, испытать на себе войну, лагерь, смертельную болезнь, изгнание… После публикации в 1962 году в «Новом мире» повести «Один день Ивана Денисовича» имя бывшего зэка, а ныне рязанского учителя стало известно всему миру. С этого момента и до сих пор Солженицын вызывает споры, порой полярные суждения. И сегодня, когда его уже нет в живых, вокруг него бушуют нешуточные страсти. Когда-то он написал о коммунизме: «У всех на виду — и не понят». Но эти же слова можно отнести и к нему самому. О загадках его личности мы поговорили с человеком, который знал его лучше всех — с Наталией Дмитриевной Солженицыной.
Романный герой
Павел Басинский: В биографии Солженицына Людмилы Сараскиной я нашел слова писателя и критика Петра Вайля: «Александр Солженицын — это герой ненаписанного романа, который мог бы создать автор масштаба Достоевского или Томаса Манна». Я тоже считаю, что Солженицын — романный герой. В его судьбе столько узлов, противоречий! Я имел счастье недолго общаться с Александром Исаевичем, и я сказал ему, что «Бодался теленок с дубом» — не мемуары, а роман о преодолении героем Судьбы. Но он со мной не согласился. Он считал мемуары второстепенным жанром.
Наталия Солженицына: Это были «горящие» мемуары. Они писались «поэтажно», последний — «Пришло молодцу к концу» — в Цюрихе сразу после нашей высылки в 1974 году. Он не мемуары хотел писать, а продолжать «Октябрь Шестнадцатого», но ещё не пришли из Москвы материалы, переправляемые тайно, без которых он не мог бы работать. Да что материалы! У нас ничего не было, посуды не было. И горечь страшная, потому что потеряли родину, всех друзей. Тем не менее он все время что-то писал. И вижу, что пишет «Теленка». Я спрашиваю: «Ты не нашел лучшего времени мемуары писать?» А он: «Только сейчас и писать, я боюсь забыть».
Жизнь без отца
Павел Басинский: Если все-таки рассматривать Солженицына как романного героя, то нужно коснуться темы отца. Исаакий Солженицын погиб в результате несчастного случая на охоте, когда Саня находился в животе матери. То есть он уже был, готовился появиться на свет, а отец погибает от нелепой случайности. В этом году мы отмечаем юбилеи очень разных писателей: Маяковский, Горький, Толстой, Тургенев, Солженицын. И вот я обратил внимание: все они рано потеряли отцов. Солженицын — раньше всех. Опять же в книге Людмилы Сараскиной я нашел очень сильное его высказывание об увлечении отца охотой: «Что мне не понятно в характере отца — это охота. Охоту я ненавижу, отрицаю… Как он мог…» Он что, действительно отрицал охоту, как поздний Толстой, или это связано с детской травмой безотцовства?
Наталия Солженицына: Я думаю, больше всего он ненавидел охоту, потому что погиб отец. С другой стороны, он вообще не принимал праздного убийства живых существ, хотя «толстовцем» он, конечно, не был. Он и рыбной ловлей не увлекался. Мне кажется, ему было просто неприятно убивать.
П.Б: Александр Солженицын — это герой ненаписанного романа, который мог бы создать автор масштаба Достоевского или Томаса Манна
На самом деле, это и есть подлинное «толстовство». А правда, что отец его был «толстовцем» и даже встречался с Толстым в Ясной Поляне? Отец и мать Солженицына были первыми интеллигентами в обеих родах. Это так?
Наталия Солженицына: Да. Причём отцу было очень трудно добиться возможности учебы в гимназии. Крепкая крестьянская семья, он был нужен в работе, в хозяйстве. Но книгочей, мечтает учиться, и отец просто махнул на него рукой. С Толстым он действительно встречался, гимназистом ездил в Ясную Поляну. Конечно, в «Красном Колесе», описывая беседу Сани Лаженицына с Толстым, Александр Исаевич её придумал, вернее, реконструировал из тех споров, которые велись с Толстым и вокруг Толстого при его жизни и после.
П.Б: Например, о том, что невозможна всеобщая любовь, что это слишком высоко и недоступно простым смертным. Вам не кажется, что это спор самого Солженицына с Толстым? Неслучайно он отцу в романе дает своё имя.
Наталия Солженицына: Думаю, что это все же реконструкция споров интеллигенции начала века, к которой принадлежал его отец. К тому же Исаакия Солженицына в семье называли Саней. И когда у его уже вдовы Таисии родился мальчик, она умоляла священника, чтобы он дал ему имя, которое можно было бы сокращать как Саня. Он и нашел в святцах. Но не в честь Александра Невского, как многие думают.
Личность и фатум
П.Б: Разве сам Солженицын не спорил с Толстым всю жизнь?
Наталия Солженицына: Спор был, но скорее по другой линии — о роли личности в истории. Он совершенно не принимал этого толстовского исторического фатализма: пусть все течет, как течет, и Кутузов потому выигрывает, что не сопротивляется току времени, а улавливает его.
П.Б: А Наполеон — наоборот?
Наталия Солженицына: А Наполеон — наоборот. И Воротынцев в «Красном Колесе» — наоборот. Но Воротынцев — вымышленный герой. И главная неразрешенная загадка для Солженицына была: почему в России, где жили и невымышленные Воротынцевы, волевые, сильные русские мужчины, почему они ничего не cмогли сделать, не остановили «Колесо»?
Солженицын в сентябре 1965. Снимок сделан вскоре после обыска на квартире Теуша, где были взяты роман «В круге первом» и его архив. Фото: Из семейного архива Солженицыных
Александр Солженицын в Солотче под Рязанью. Работает над рассказом «Для пользы дела». Весна, 1963 год. Фото: Из семейного архива Солженицыных
Писатели Гарри Эдмунд Мартинсон, Александр Солженицын, Эйвинд Джонсон Фото: Getty Images/ Photo by Keystone
П.Б: Так, может, Толстой прав? Фатум!
Наталия Солженицына: Мне кажется, для Александра Исаевича этот вопрос так и остался неразрешенным. Это к тому, что он якобы во всем был всегда уверен. Он очень во многом сомневался. Это станет понятно, когда будет опубликован Дневник «Красного Колеса».
П.Б: Все-таки Солженицын — противоречивая личность. Вот смотрите… С одной стороны, отрицает фатум и ценит роль личности. И, да, своей жизнью это доказывает. Согласно фатуму, он должен был безвестно сгинуть, как большинство бывших зэков. А он добился славы, написал все, что хотел, сказал все, что хотел, никого не боялся, выступил один против Системы и её победил, двадцать лет прожил в изгнании, но вернулся на родину. С другой стороны, читаю его строки о своём аресте в конце войны… Он же благословляет арест, считает, что для него это было благом. «Страшно подумать, что б я стал за писатель (а стал бы), если б меня не посадили». И лагерный опыт считает благом. Это человек, который написал «Архипелаг ГУЛАГ», вбил осиновый кол в саму идею лагерного рабского труда. И своё избавление от рака считает даром Божьим, но и заданием свыше. Абсолютно фатальное отношение к жизни.
Наталия Солженицына: Да, задним числом он был благодарен судьбе, что она ткнула его в лоб и направила на путь истинный. Но он же и пишет: «А из могилы мне отвечают: «Хорошо тебе говорить, когда ты жив остался». Он и то, и это держал в голове. Он так и говорил, что жизнь поправляла его всё время: справа, слева, по одной щеке, по другой… И ещё он говорил, что всё время бунтовал против этого, пока не понял, что сам он точно бы заблудился. И что он благодарен Богу за то, что Он вовремя ставил его на место.
Это он говорил в глубокой старости. Вообще, его заветная мысль была в том, что главная задача «делателя» — это разгадать шифр небес о себе. Конечно, человек может вовсе не думать об этом, но тогда он и проживет совсем другую жизнь.
П.Б: Он разгадал свой шифр?
Наталия Солженицына: Думаю, что — да, в последние годы в Особлаге. Тогда полностью переменилось (не сразу, постепенно) его отношение к тому, что есть благо и что не есть благо. Для него, а не для других. Я думаю, в этот момент он перестал мечтать о воле как об облегчении участи, как о свободе для тела. Это стало для него не важно. Важной стала возможность писать, чтобы не заглядывали через плечо, чтобы можно было хранить написанное на бумаге, а не только в голове. При этом учтите, в это время он абсолютно один. Мать умерла в 44-м, когда он был на фронте, жена его оставила, о родных на юге России он узнает позже.
П.Б: Опять противоречие. Если он так одинок и страдает от этого, почему, поселившись в Рязани после ссылки, он ведет полуподпольный образ жизни. Скрывает, что он писатель. Никто, кроме самых близких (да и то по неизбежности) не должен видеть его за письменным столом, его рукописи. Это уже сознательный выбор одиночества.
Наталия Солженицына: Ну вы же понимаете, ЧТО он пишет. Поэтому и прячется, а не потому что боится, что у него не получится и его вдруг засмеют.
Цена времени
П.Б: И всё-таки насколько лагерный опыт, ссылка наложили отпечаток на его характер? Не создали ли они из него «подпольного человека», который не доверяет никому? Есть ощущение, что Александр Исаевич при всей своей публичности после 1962 года, когда вышел «Один день Ивана Денисовича» и он стал планетарно знаменит, был закрыт в своей частной, внутренней жизни и мало кто мог туда проникнуть. После изгнания затворился в Вермонте, после возвращения — в Троице-Лыкове. Разве не «подпольный человек»?
Наталия Солженицына: Нет. По натуре своей он был очень открыт и расположен к людям. Особенно в юности, когда он, как все, был «вписан» в советский строй и искренне увлекался диаматом и революцией. Он был открыт для всех, и были закадычные друзья, велосипедные путешествия. Но даже тогда за ним замечали, что он более собран и меньше склонен к пустой трате времени. Бывал на вечеринках, но редко. Он дорожил временем. Возможно, над ним действительно витала смерть отца в 27 лет. У него был не скрытный характер, а собранный, это отличало его всю жизнь. Боялся растратить время на пустяки.
П.Б: В «Теленке» есть сцена, где Солженицын в центре Москвы встречает Твардовского и Некрасова, которые идут в ЦДЛ выпить и закусить. И он сокрушается: ну как можно на это тратить время!
Наталия Солженицына: Это было в нём до последнего дня жизни. Он не выносил долгих застолий. Когда к нам в Вермонт приезжали Юрий Любимов или Никита Струве, накрывался стол, выпивали. Это и так происходило нечасто, мы ведь жили «в глуши». Но вдруг он мог сказать: «Простите, у меня не готов материал к завтрашней главе». И уходил, оставляя гостей на меня.
Жизнь поправляла его всё время: справа, слева, по одной щеке, по другой… Он все время бунтовал против этого, пока не понял, что сам он точно бы заблудился
П.Б: Он вообще не пил?
Наталия Солженицына: Он выпивал рюмку водки каждый день. Перед обедом, обязательно. С гостями мог выпить больше. Вообще из всего спиртного предпочитал водку.
П.Б: И после этого шел работать?
Наталия Солженицына: Да, он мог ещё час-два что-то читать, готовясь наутро писать очередную главу «Колеса».
П.Б: Какой-то получается не русский характер.
Наталия Солженицына: Не «обломовский» уж точно. Он был очень организованный человек. И это было от природы, а не от воспитания. Какое там воспитание! Отца нет, мужской руки нет. Мать обожает сына, но работает на двух сменах, чтобы прокормить семью. Вот откуда это в нём? Просто он такой был. И эта собранность сделала для него подпольность легкой. Ведь подпольность продолжалась и после 1962 года. «Раковый корпус» он ещё мог писать открыто. Но он же одновременно писал «Архипелаг ГУЛАГ», ни одну запись которого он не мог оставить на столе, должен был прятать.
П.Б: Даже Ахматовой не показал, а она ему свой «Реквием» прочитала. Анна Андреевна на него обижалась.
Наталия Солженицына: Он потом жалел об этом. Он её очень ценил. Они встречались только в Москве, у Ардовых, у Петровых. Он видел Императрицу, которую окружает свита и курит ей фимиам. Поэтому и боялся ей показать. Вдруг кому-то скажет из своего окружения. Солженицыну в его положении приходилось опасаться даже близких людей. А Ахматову он близко не знал. Он не знал, что она железного характера.
Близость понимания
П.Б: Но вам-то он доверился полностью. В этом году ещё один юбилей — пятьдесят лет вашего знакомства. Вы впервые встретились осенью 1968 года. Я напомню, что он о вас писал: «Близость досконального понимания». И вот ещё: «Прежде, чем я Алю узнал, я её счастливо угадал». Что это значит?
В этом году ещё один юбилей — пятьдесят лет знакомства Александра Исаевича и Наталии Дмитриевны. Фото: Константин Завражин/ РГ
Александр Солженицын с женой и сыновьями во время визита в Ярославль. 1994 год. Фото: Сергей Метелица/ ТАСС
Александр Исаевич Солженицын — российский писатель, лауреат Нобелевской премии. Фото: Константин Завражин/ РГ
Наталия Солженицына: Наверное, он имел в виду, что до знакомства со мной представлял себе: вот бы такую спутницу! Целенаправленно он её не искал, но судьба распорядилась так, что мы встретились.
П.Б: Не жалеете, что посвятили себя другому человеку, пусть и великому? Вы были ученицей выдающегося математика, академика Колмогорова, занимались математической лингвистикой, возможно, могли бы стать известным ученым.
Наталия Солженицына: Ни секунды не жалею. Математика мне всегда нравилась, как и Сане, за её совершенную красоту. Но заниматься хотелось другим: историей, литературой. На мехмат МГУ я пошла потому, что в любимых мною областях царил сплошной агитпроп, и там нужно было вступать в партию. А математиком можно было быть и беспартийным. Я не была талантливым математиком. Саня в этом был гораздо талантливей меня.
Он, она и дети
П.Б: Опять вы скромничаете. Александр Исаевич ценил вас по-другому. Я помню, как в конце фильма, который Станислав Говорухин снимал в Вермонте, Солженицын сказал: «Без неё ничего бы не сделал!» Между тем у вас появляется трое детей, один за другим. В книге Сараскиной приводится интересное письмо Солженицына в связи с рождением второго сына — Игната: «Ладочек, родимый мой, правда: как хорошо, что ты не устаешь рожать! Как надо мне к ряду романов пристроить ряд детей… Пятерых сыновей и двух дочерей, если Бог даст — надо брать, Ладочка, сердечко мое! (Брать, но — чтоб не они тебя брали, ты — чтобы осталась мне, разменять тебя на детей не хочу!)» Это как понимать? Детей рожай и рожай, но чтобы они тебя от моего дела не отвлекали?
Наталия Солженицына (смеется): Да, так и было. Хотел, чтобы было много детей, но чтобы я была при нём больше, чем при них. Он очень хотел дочь, если не двух, то хотя бы одну, но Бог не дал. Впрочем, в Америке, посмотрев на нравы, он перестал огорчаться. Он был из тех отцов, которые сыновей воспитывают спокойно, а над дочкой он бы дрожал. Однажды сказал мне: «Если бы я узнал, что с моей дочерью… - я бы просто умер». А с сыновьями он считал так: дети должны быть накормлены, одеты, у них должна быть кровля над головой, и этого достаточно. Я ему говорю: «Но с ними же нужно разговаривать, читать». Он: «Но с нами же никто не читал, а как-то же мы выросли». Я: «Это было другое время. Ты же хочешь, чтобы у детей в Америке русский язык сохранился, а как он сохранится, от птиц вермонтских?» Кстати, самое трудное (хотя и счастливое!) время у меня было именно в Вермонте. Вот там я по-настоящему уставала! Потому что и дети, и муж, и работа над «Красным Колесом», и переписка. В России всё-таки были друзья, помощники, а в Вермонте только мы с мамой вдвоём. Вообще в жизни я много поработала. Без отдыха. Без всякого отдыха.
Точка невозврата
П.Б: Ещё к вопросу о детях… В августе 1971 года вроде бы было покушение на Солженицына в Новочеркасске. Пытались отравить.
Наталия Солженицына: Не «вроде бы», а безусловно было покушение. Его участник дал публичные показания, они напечатаны.
П.Б: Потом вам угрожали, в том числе и жизнью детей. Однажды мы с моим другом, писателем и ныне ректором Литературного института, Алексеем Варламовым обсуждали, как бы мы повели себя в такой гипотетической ситуации, и оба признались, что если бы речь шла о детях, то пошли бы на попятную. Есть то, чем нельзя рисковать. Вы с Александром Исаевичем поступили иначе. Что вами двигало, откуда была такая уверенность в своих силах?
Наталия Солженицына: Вы себя поставьте не в ситуацию, когда вы живёте себе и живёте, и вдруг перед вами такая развилка, такой выбор. Вы поставьте себя на место человека, у которого просто нет пути назад и нет никакого выбора.
П.Б: Может, он сознательно не оставлял себе пути назад?
Наталия Солженицына: Нет, не так. К тому времени, когда нам стали угрожать, в том числе и жизнью детей, власти видели в Солженицыне человека такой опасности, что никакая сделка с ними просто не была бы выполнена. У них в руках уже был «Архипелаг». Он ещё не вышел на Западе, его ещё никто не читал, а они уже прочитали. И это были те три месяца (пока Никита Струве не выпустил книгу в Париже в декабре 1973 года), когда жизнь Солженицына буквально висела на волоске. Какая тут могла быть сделка? Ему ничего и не предлагали. Но, допустим, предложили бы. Что? Чтобы он не печатал «Архипелаг»? Но все понимали, что это невозможно, что книга рано или поздно выйдет. К тому времени Солженицын прошёл путь, когда любое отступление могло быть только проигрышным.
П.Б: Уинстон Черчилль говорил: «Кто вместо войны выбирает позор, получает и позор, и войну».
Наталия Солженицына: Именно так. Это было самое страшное время в моей жизни. Он мне сказал тогда (не сказал, написал, такие вещи мы не обсуждали вслух): что мы будем делать, если они ТАК поставят вопрос: либо дети, либо «Архипелаг»? Я ему не сразу ответила, для меня самой это был страшное решение. Но все-таки ответила: будем стоять до конца. Они в результате ничего не предложили. Когда они чувствуют, что ты не отступишь, ты становишься сильнее их. А потом его обыватели обвиняли: это не человек, он детьми готов пожертвовать ради своего тщеславия! Идиоты!
П.Б: Как вы объясняете то, что против отправки Солженицына в лагерь неожиданно выступил Юрий Андропов?
Наталия Солженицына: Да, Андропов фактически спас ему жизнь. На Политбюро обсуждали, хотели сослать его в Верхоянск, где он умер бы очень быстро, потому что у него давление зашкаливало за двести. Почему Андропов? Это загадка. Мягкий Косыгин предлагает его сослать, а Андропов — против. Я приписываю это политическому расчету. Он был в огромной степени творец «детанта» (разрядки) и лучше Брежнева и Косыгина понимал, что имя Солженицына уже такое, что, уничтожив его, они больше потеряют. Он сказал (стенограмма опубликована): давайте вышлем его на Запад, он там быстро сдуется.
Писатель и медиа
П.Б: Но, кстати, Солженицын ведь и вступил в конфликт с западными медиа.
Наталия Солженицына: С первого же дня, когда отказался давать им интервью.
П.Б: Он сказал: «Там я говорил, а здесь я помолчу». Конечно, это было чудовищно обидно для западных журналистов, которые его всё время поддерживали и, собственно, спасли ему жизнь.
Наталия Солженицына: Да, было обидно. Но это было через несколько часов после Лефортова.
П.Б: Он и потом им говорил: «Вы — хуже гэбистов!» С журналистами так нельзя.
Наталия Солженицына: Он неразумно вёл себя с прессой. И я считаю, что это была его ошибка. Он был сильный стратег и не лучший тактик.
П.Б: Эта ссора с прессой ещё аукнется ему. Медиа отомстили. Был создан неверный образ Солженицына «диктатора», «аятоллы», человека с огромным апломбом и т. д.
Наталия Солженицына: Да, увы. И это продолжается до сих пор.
Возвращение с Востока
П.Б: Восемнадцать лет в Вермонте — счастливое время?
Наталия Солженицына: Да. Но и очень горькое. Он всю семью заразил верой, что мы вернёмся в Россию. Он говорил: аргументов у меня нет, но я вижу наше возвращение. Уже началась афганская война, уже посадили наших последних друзей, а он говорил: я просто вижу, как мы вернёмся. При этом у него была извиняющаяся улыбка, ведь ничто не указывало на возможность возвращения.
П.Б: 1994 год. Возвращение через Владивосток. К этой идее по-разному относятся. Многие считают, что это была пиар-акция.
Наталия Солженицына: Полная чушь! Просто он не хотел сразу с Запада прилететь в московскую тусовку. Когда на родине начались перемены, он жадно интересовался всем, что там происходит, читал газеты, журналы, «тассовки», которые присылал Владимир Лукин, ставший послом в США. И он был в ужасе. Он понимал, что эйфория огромная, но все делается не так, повторяется «бушующий кабак Февраля». И ему необходимо было самому увидеть новую Россию. К тому же до этого он не бывал дальше Байкала. Вообще всё произошло отчасти случайно. Когда Говорухин у нас в Вермонте снимал фильм, его оператором был Юра Прокофьев. И он рассказал, как они с командой телевизионщиков делали репортажи c русского Севера и ездили в отдельном вагоне, прицепляя его к разным поездам. Это было удобно. Солженицын даже не знал, что такое возможно: жить в отдельном вагоне, где есть душ, где можно готовить. И он очень заинтересовался этим. Так соединилась его идея сначала увидеть страну, а уж потом Москву с рассказами Юры. Потом он с Борисом Можаевым отправил Прокофьеву письмо: не может ли он взять на себя организацию такой поездки. Тот ответил: легко! И когда я в 1992 году приехала в Москву, одной из моих задач были переговоры с Прокофьевым.
Сыновья и внуки
П.Б: Где лучше: в Вермонте или в Троице-Лыкове?
Наталия Солженицына: Здесь, конечно. Здесь друзья и родной язык. Когда мои мальчики впервые приехали со мной в Москву, они были потрясены, что на вывесках написано по-русски: «Хлеб», «Молоко». Они же не видели этого за всю их жизнь. Степан (он покинул Россию совсем младенцем), когда мы летели в Москву, сидел рядом со мной. Объявили посадку. И вдруг я увидела, что у него влажные глаза. Я спрашиваю: «Степа, ты что?» А он: «А вдруг я её не полюблю».
П.Б: Кого?!
Наталия Солженицына: Россию. Но полюбили. Хотя мы никогда не говорили им, что они обязаны любить свою родину, обязаны в Россию вернуться. Они видели, что мы, включая бабушку, мою маму, только и живём возвращением. Но они-то выросли там. Мы ни на чём не настаивали. Это должен был быть только их личный выбор.
П.Б: Где сейчас живут ваши сыновья и чем занимаются?
Наталия Солженицына: Средний, Игнат, — пианист и дирижер, и единственный, кто живет в США и женат на американке. У него трое детей, все трое говорят по-русски. Это результат больших усилий Игната, потому что мать хотя и понимает по-русски, но с детьми говорит по-английски. Перед смертью Александр Исаевич оставил «внутреннее» завещание для семьи. Там есть такие слова: «Прошу моих сыновей, в каких бы условиях им ни пришлось жить, сделать так, чтобы все мои внуки хорошо знали русский язык». В этом смысле трудные условия только у Игната. Старший, Ермолай, и младший, Степан, живут в России и женились на русских девушках.
П.Б: Игнат тоже часто бывает в России.
Наталия Солженицына: Да, сейчас он ставит оперу «Один день Ивана Денисовича» на Камерной сцене Большого театра. Ермолай и Степан оба работали в международной консалтинговой компании. Сейчас Степан работает гендиректором генерирующей сибирской компании. Степан с женой живут в квартире на Плющихе, которую мы купили, когда вернулись в Россию, а Ермолай с женой и четырьмя детьми живут со мной в Троице-Лыкове.
П.Б: Итого сколько у вас внуков?
Наталия Солженицына: Восемь. Три внучки и пять внуков. Самая старшая внучка Татьяна — дочь моего сына Дмитрия от первого брака. Он скончался в 1994 году в Америке, в год нашего возвращения, она живет в Нью-Йорке, компьютерный фотохудожник. А самому младшему Филиппу — 4 года.
П.Б: Вы хорошая свекровь?
Наталия Солженицына (смеется): Не злая. С невестками мы дружим.
П.Б: Елена Цезаревна Чуковская писала: «Солженицын — счастливый человек! Единственный счастливый человек, которого я видела за свою жизнь». Вы с ней согласны?
Наталия Солженицына: Да, безусловно! Это не значит, что у него была легкая жизнь и что он был счастлив в каждый момент своей жизни. Но у него был очень светлый характер и исключительно устойчивая психика. Он был оптимист и абсолютно позитивный человек. Он видел выход в любой, казалось бы, мрачной и безнадежной ситуации. И когда он был болен, и когда он был один — всегда! И работал до конца, в день смерти продолжал работать. Эти листочки так и лежат на его столе, я их не трогаю, только от солнца закрываю.
Наука понимать
В дни, когда отмечается столетие со дня рождения Солженицына, 10−12 декабря, в Москве собрались филологи-слависты, историки, литературоведы со всего мира, чтобы с разных сторон обсудить наследие писателя и попытаться сообща сформулировать: каким видится автор «Архипелага ГУЛАГ» и «Красного Колеса» из XXI века? И чему он может научить сейчас нас сегодняшних?
В парадном зале Дома Пашкова открылась научная конференция, посвященная осмыслению наследия Солженицына. ФОТО: Александр Корольков/РГ
Открылась научная конференция, посвященная охранению и творческому осмыслению памяти о страшных и героических годах, в парадном зале Пашкова дома.
Глава Федерального агентства по печати и массовым коммуникациям Михаил Сеславинский напомнил собравшимся о всемирном значении наследия Солженицына и провёл вместе с Н.Д. Солженицыной церемонию гашения памятного маркированного конверта «Сто лет Солженицына». Помимо конверта с маркой, Роспечать подготовила для участников конференции памятную медаль, а также репринт выпуска «Роман-газеты» за 1963 год, в котором был 700-тысячным тиражом опубликован «Один день Ивана Денисовича».
Кроме того, руководитель Роспечати подарил Наталии Дмитриевне для музея подборку — «конволюм», как выразился библиофил Сеславинский, — уникальных документов. В том числе документ 1974 года — приказ Главного управления по охране государственных тайн в печати «Об изъятии из библиотек и книготорговой сети произведений Солженицына». В ответном выступлении Наталия Солженицына зачитала приветственное письмо из мэрии города Кавендиша, что в американском штате Вермонт, — том самом, где писатель с семьей проживал годы изгнания.
После чего началась научная часть. А во вторник и среду конференция продолжит свою работу в Доме русского зарубежья. Выступят представители Китая, Польши, Италии, Венгрии, США и, конечно, ведущих российских научных школ. А закончится конференция посещением участниками литературного спектакля-посвящения «Ваш А. Солженицын» в МХТ им. Чехова.
