«Заживаться, батюшка, не хочу — помирать надо, когда тебя ещё любят»

Замечаю за собой, что чем старше становлюсь, тем больше начинаю любить маленьких детей и жалеть стариков. Дети — это понятно, сам дедушкой стал. В таком возрасте общение с младенцем переживается много острее, чем раньше. А что касается стариков, так и я не молодею. Может, сказывается подспудное желание, чтобы потом когда-нибудь меня тоже кто-нибудь пожалел.

Помню, попросили причастить одного пожилого мужчину. Был Великий пост, просьб на причастие скопилось много. Я выделил день на требы и бегал по адресам. Рассчитывал прийти к этому дедушке часов в одиннадцать, а попал только к двенадцати. Его дочь, посчитав, что батюшка уже не придет, принялась кормить отца. Я захожу и из прихожей, вижу кухню и старика с ложкой у рта. Он меня тоже увидел, понял, что поспешил с обедом, и заплакал от беспомощности. Чаще других плачут дети и старики.

У меня от жалости к нему всё внутри заболело. Подошёл, прижал его к себе:

— Отец, не плачь. Завтра, рано утром, до службы приду к тебе и причащу. Я обещаю, не плачь.

Схожее чувство я испытал, увидев отца. Ослепший, раздавленный болезнью, он нашел в себе силы встать и встретить меня. Двужильное поколение. Сначала голодомор, потом три года под фашистом. Расстрелянный немцами, прошедший через штрафной батальон, он мальчишкой входил победителем в покоренный Берлин.

Каково это: после десятилетий бескорыстного служения Отечеству услышать под конец века, будто вся твоя жизнь — это одна большая ошибка и служение ложным идеалам?

В мутные девяностые годы папа ушел на несколько лет в добровольное затворничество, жил на даче, без радио и газет. Копался в земле, разводил кроликов. В затворе научился молиться и, в отличие от многих его сверстников, пришёл к вере. Теперь вот снова преодолел себя и встал. Мы обнялись.

+ + +

Гродно. Еду на автобусе по знакомому маршруту. Взгляд скользит по фасадам домов и почему-то останавливается на невысокой трехэтажке с эркером. Таких здесь с десяток. И вдруг меня осеняет: да ведь в этом доме жил мой старинный приятель Игорёк, в школе мы его звали Гогой.

Последний раз мы с ним виделись в 1988-м, двадцать пять лет назад. Он тогда женился, и я заходил его поздравить в их новую съёмную квартиру. Помню, как Игорь достал при мне из кармана золотую цепочку и подарил её молодой жене.

В свое время, учась в институте, я хотел познакомить его с хорошей девчонкой из нашего двора. Гога в «реальной» кожаной куртке приехал к нам во двор на трескучей «Яве», но её мама не позволила им встречаться. За каких-то пару дней после моего звонка она, развив сумасшедшую активность, разузнала о моём друге все, что только можно было узнать, и пришла к выводу, что Игорек им не пара.

Автобус уже тронулся, я выскочил из него в последний момент. Шёл к дому и думал: а на что я надеюсь? Двадцать пять лет прошло. Может, Гоги уже и в живых нет. Вошёл во двор, спросил встречного, тот ответил: «Да, есть такой, квартира номер девять».

Жму на кнопку домофона и слышу молодой мужской голос:

— Вам кого?

— Если ваша фамилия Врублевский, то, видимо, вашего папу.

— Мой папа умер в девяносто девятом.

И тут, уловив знакомую нотку, я спросил:

— Игорёк, ты? А я Саша Дьяченко, когда-то мы с тобой учились в одном классе.

В ответ прозвучало приглушенное: «Ой»! Поднимаюсь по лестнице, а навстречу мне с третьего этажа бежит человек. Как был в рубашке и трусах, так и побежал.

— Саша! Где ты столько лет пропадал? На «Одноклассниках» тебя нет, а из наших о тебе никто ничего толком не знает.

Потом мы сидели в каком-то подвальчике, приспособленном под кафе. Вокруг клубилась молодежь, а мы разговаривали, ни на кого не обращая внимания. Еще бы, ведь не виделись четверть века! Нам было о чем поговорить. Тем, кто нас окружал в тот момент, вряд ли было больше двадцати. Они успели появиться на свет и даже вырасти, пока мы не видели друг друга. Гога спросил:

— Помнишь ту девочку, с которой ты меня хотел познакомить? Интересно, как сложилась её судьба?

— Она умерла. Вышла замуж неудачно, а для женщины очень важно, чтобы её любили.

— Это судьба. Помнишь мою жену? Мы уже два года в разводе, она слишком увлеклась спиртным.

Я напомнил ему про ту золотую цепочку.

— Её она тоже пропила.

Он проводил меня до подъезда отцовского дома.

— Я помню твой двор. И деревья эти помню. Тогда они ещё не были такими большими. Часто думаю: зачем люди сажают так много деревьев? Они быстро вырастают, в городах это становится настоящей проблемой.

— А помнишь, в нашей школе возле обрыва росли огромные тополя? У нас с тобой ещё были два своих любимых дерева. Мы на них забирались, сидели на ветках, болтали в воздухе ногами и смеялись.

— По-моему, они до сих пор стоят, хотя тополя изрядно проредили. Будет время, поезжай в школу, посмотри, какое спиленным деревьям нашлось применение. Кстати, почему ты не бреешься?

— Потому что я священник и обязан носить бороду.

— Священник?! Вот это да! Мой прадед по маме тоже был священником. Он погиб в 1939-м, после присоединения Западной Белоруссии. А я даже не крещён. Познакомился с одной женщиной. Она ходит в церковь и меня убеждает креститься. А я всё чего-то тяну.

— Считай, тебе повезло, что встретился с верующим человеком. Думаю, она права. Хотя бы потому, что ты правнук новомученика. Крестись, тогда я смогу молиться о тебе в алтаре, а ты, заходя в церковь, будешь ставить за меня свечу. И мы всегда будем рядом.

Мы обнялись.

+ + +

Раннее утро, у меня отпевание. Хоронят старика, накануне я их с бабушкой соборовал и причащал.

— Как жили, батюшка? В трудах, точно пчёлки. Троих детей вырастили, и ни один не курит и не пьёт, слава Богу. Тоже все трудятся. С дедушкой мы прожили вместе шестьдесят годков. Обижал? Что ты! Он всю жизнь меня жалел.

Потом старики обязательно вспоминают о войне. Помнят голод, страх, тяжёлый труд в колхозе.

— Лет по пятнадцать нам, а работали за основных. Есть хочется, а мы ещё шибче работать начинаем. А то и запоём:

Бей, моя винтовка, ловко!

Бей, винтовка, по врагу!

Если надо, я винтовке

Острой саблей помогу!

Потом обнимемся с девчонками, прижмёмся друг к дружке да как заплачем.

Вот Господь благословил долголетием. Моя мамка, — продолжает бабушка, — прожила сто три года. Самой старой была на всю округу. Я её спрашиваю, как ты так долго живешь? В чём секрет? Та смеется: «Просто я никогда никому не завидовала. Не завидуй, и ты будешь счастлива». Только и заживаться слишком, батюшка, тоже не хочу. Помирать надо, когда тебя ещё любят, а не когда ты всем в тягость.

+ + +

Человек научился жить долго. И постоянно изобретает что-то ещё, лишь бы продлить своё земное существование. Жизнь однообразна, во всяком случае, у стариков, но они боятся умирать. В самом детстве их научили бояться смерти.

Как-то разговорился с одной бабушкой. Её мать Анна была последней старостой нашего храма до того, как его закрыли. Бабушка ещё помнила время, когда у каждого старика в их деревне был свой заранее припасенный гроб. Их держали на сеновале.

Вдруг дети, посланные за сеном, стали бояться ходить на сеновал. Стали пугаться гробов. Они ходили в школу, их принимали в пионеры и учили, что Бога нет. А известно: где нет Бога, там начинается страх. Только Анна с дочкой ничего не боялись и постепенно гробы со всей деревни перекочевали к ним на сеновал.

С этой бабушкой мы часто общались. От неё я впервые услышал об отце Сергии Фуделе, они дружили с Сергеем Иосифовичем. Под конец жизни она сподобилась принять монашеский постриг.

Кстати, о гробах. Когда началась перестройка, и мы ринулись созидать капитализм, та самая мама, что не позволила дочке встречаться с моим приятелем Гогой, съездила куда надо и привезла себе гроб.

— Пусть в гараже постоит, хлеба не просит. Если Володя, мой муж, умрёт первым, я-то похороню его как надо. А вот если ему придётся меня хоронить, я в этом бардаке точно без гроба останусь.

Только первой в их семье умерла та самая девочка. Мать настояла, и она пошла за нелюбимого человека. Родила больного ребенка, которого, опять же по настоянию бабушки, сдала в приют. Рожать больше не стала, пристрастилась к выпивке и умерла ещё не старой. Вскоре, не перенеся разлуки с дочерью, ушёл из жизни отец.

Престарелая мама теперь живет в одной квартире с зятем. Эти двое искренне ненавидят друг друга и всё норовят хоть как-нибудь отравить существование «соседу». Гараж продали за ненадобностью, и гроб перекочевал в комнату матери. Она состарилась, часто болеет и почти не выходит из дому. Ничто бабушку уже не радует, не осталось ни друзей, ни привязанностей. Только этот гроб, единственная вещь, напоминающая ей о времени, когда все ещё были живы и она была счастлива.

Из книги священника Александра Дьяченко «Схолии. Простые и сложные истории о людях», вышедшей в издательстве «Никея».

https://www.pravmir.ru/zazhivatsya-batyushka-ne-hochu-pomirat-nado-kogda-tebya-eshhe-lyubyat/